В мемуарах людей, переживших трагедии ХХ века, не так много свидетельств о внутренней, духовной жизни. Но почти все они об одном: какие бы испытания ни пришли, утешение можно найти только в молитве и вере в то, что без воли Божией ничего не бывает. Мы собрали эти выстраданные «уроки».
Урок 1: не ты управляешь миром
Митрополит Вениамин Федченков (1880–1961) – человек, которому пришлось пережить три революции, две войны, эмиграцию и возвращение в СССР. Его воспоминания «На рубеже двух эпох» – о том времени, когда, по словам Блока, мир сотрясали «неслыханные перемены, невиданные мятежи».
1905 год. В Москве первая русская революция, восстание на Пресне, баррикады. По деревням и селам крестьяне жгут помещичьи усадьбы. Студент Духовной академии Иван Федченков в то время гостит на каникулах у родных в Смоленской области:
«Однажды летом после будничной вечерни вместе с самим отцом Николаем вышел из храма за ограду. Перед нами раскрывалась полукругом панорама на десяток верст. Вечер был прекрасный, тихий, ясный. И видим мы, как в разных местах за горизонтом поднимаются зловещие темно-багровые столбы дыма от пожарищ: это горели имения. Остановились мы на взгорье у храма молча.
Смутно было на душе, надвигалось с этим страшным дымом на нашу страну что-то грозное… Я не знал, что ответить себе на свои невеселые думы. И вдруг пронеслись в голове слова Христовы: „Надлежит всему этому быть«!
А если ранее предсказано „надлежит«, то и не нужно чрезмерно удивляться и страшиться. И стало спокойно на душе, сейчас же затем пришли другие мысли, как бы произнесенные кем-то в сердце и уме: „И что ты особенно этим терзаешься? Разве же ты управляешь миром? Есть Бог, Который всем правит, на Него и положись. И всякий делает свое дело. Довольно этого с тебя!«
Я со всем умирился. И часто потом приходили мне эти мысли, открывшиеся на горе у церкви».
1914 год. Архимандрит Вениамин, тогда – ректор Тверской духовной семинарии– едет по служебным делам за частицей мощей святителя Тихона Задонского по нескольким центральным губерниям: «Чего только я не наслышался в вагонах второго класса, то есть среди „общества«… Критика царя среди публики шла совершенно открыто. В частности, это ставилось и в связи с именем Распутина. Я поражался подобной вольностью. А когда воротился с мощами и их встречали на станции с крестным ходом, я сказал речь на тему: „Братья! Страна наша стоит на пороховом погребе!« – и расплакался. После передавали мне, что один из преподавателей Священного Писания, острослов-толстячок, говорил иронически другим: „Наш ректор-то расчувствовался как!« Он не верил в грядущую революцию, а я уже узрел ее лик своими глазами».
1917 год, первые дни после февральской революции. «Что-то будет завтра? И я решил встать рано и пойти в кафедральный собор к ранней обедне в шесть часов утра помолиться. Уже было светло. Зима еще стояла, и по земле вилась мелкая вьюга, неся сухой и злой снежок… Было пусто… Город точно вымер или еще не началась дневная жизнь? Или же люди прятались от грозных событий?
В соборе, кажется, никого не было, кроме священника и рядового диакона да сторожа. Звонко отдавались в высоком пятиглавом храме молитвы… Было жутко и тут… Отстояв службу, я решил пойти к своему духовнику, хорошему иеромонаху архиерейского дома. „На всякий случай нужно исповедаться, – думал я, – мало ли что может случиться ныне и со мною?!«»
В эти часы в Твери происходили волнения, вскоре архимандриту Вениамину пришлось стать свидетелем убийства губернатора Бюнтинга. «Не будем винить, а лишь поймем все», – пишет владыка Вениамин, размышляя о причинах революции.
Урок 2: любить можно не только с гордостью, но и с жалостью
Дмитрий Сергеевич Лихачев (1906–1999) – ученый, филолог и искусствовед, академик РАН. Пережил заключение на Соловках и блокаду Ленинграда. Тяжелее всего, по его собственным словам, переживал «разрушение России и русской церкви, происходившее на наших глазах с убийственной жестокостью и не оставлявшее, казалось, никаких надежд на возрождение».
«Многие убеждены, что любить Родину – это гордиться ею, – писал Лихачев. – Нет! Я воспитывался на другой любви – любви-жалости. Неудачи русской армии на фронтах Первой мировой войны, особенно в 1915 г., ранили мое мальчишеское сердце. Я только и мечтал о том, что можно было бы сделать, чтобы спасти Россию. Обе последующие революции волновали меня главным образом с точки зрения положения нашей армии. Известия с „театра военных действий« становились все тревожнее и тревожнее. Горю моему не было пределов».
«Почти одновременно с октябрьским переворотом начались гонения на церковь. Эти гонения были настолько невыносимы для любого русского, что многие неверующие начали посещать церковь, психологически отделяясь от гонителей», – вспоминал ученый.
«Богослужения в остававшихся православными церквах шли с особой истовостью. Церковные хоры пели особенно хорошо, ибо к ним примыкало много профессиональных певцов (в частности, из оперной труппы Мариинского театра). Священники и весь причт служили с особым чувством <…>
Чем шире развивались гонения на церковь и чем многочисленнее становились расстрелы, тем острее и острее ощущалась всеми нами жалость к погибающей России. Наша любовь к Родине меньше всего походила на гордость Родиной, ее победами и завоеваниями. Сейчас это многим трудно понять. Мы не пели патриотических песен – мы плакали и молились».
Урок 3: держаться вместе, когда наступает время великой темноты
Сергей Иосифович Фудель (1901–1977) – православный философ и писатель, исповедник веры. Около 12 лет провел в заключениях и ссылках. Революционные годы вспоминает как время духовного возрождения:
«Сейчас тем, кто не пережил этих лет – 1918, 1919, 1920-го, невозможно представить себе нашу тогдашнюю жизнь. Это была жизнь скудости во всем и какой-то великой темноты, среди которой освещенный всеми своими огнями плавал свободный корабль Церкви. В России продолжалось старчество, то есть живое духовное руководство Оптиной пустыни и других монастырей.
В Москве не только у Алексея Мечева, но и во многих других храмах начиналась духовная весна, мы ее видели и ею дышали. В Лавре снимали тяжелую годуновскую ризу с рублевской «Троицы», открывая Божественную красоту. В Москве по церквям и в аудиториях Флоренский вел свою проповедь, все многообразие которой можно свести к одной самой нужной истине: о реальности духовного мира».
Действительно, в те годы верующие объединялись, в братства, приходские общины вокруг священников или в небольшие дружеские «общинки», как в воспоминаниях монахини Анны (Тепляковой) (1907–2005):
«…Мы познакомились в церкви с девочками. Это было примерно в 1923 году, мне было тогда лет семнадцать, наверное. Сплотились мы, полюбили друг друга. Нас было семь человек. Как познакомились в храме Петра и Павла, так на всю жизнь и остались дружны.
Ходили мы в храм: вечером после всенощной всегда заранее договаривались, где завтра будем стоять службу. Раннюю обедню всегда у Петра и Павла на Преображенке, поскольку мы все там жили, а за поздней намечали уже и шли все вместе куда-нибудь. Познакомились с ближайшими храмами, которых было в Москве очень много. Знали всех батюшек <…>
У нас была такая любовь между нами, никогда никаких ссор не было, все заботились друг о друге. И не просто заботились, а потом, в тяжкие годы, по ссылкам ездили. Да куда, девчоночки, ездили! Я сама ездила в город Ходжент… Ниночка, самая младшая, и Настя в ездили концлагерь к владыке Августину. Они пропуск выхлопотали в каком-то городе на севере и 12 километров тайгой шли пешком».
Священномученик Сергий Мечев (1892–1942), вокруг которого собралась одна из крепких общин, говорил:
«Мы должны теснее сплотиться друг с другом, по-настоящему любить друг друга… носить тяготы друг друга… Сейчас, в эти страшные дни, нельзя носиться только с собой, со своими горестями и радостями… Каждому предстоит в меру его сил чаша испытаний.
Возможно, скоро нельзя будет собираться здесь, в храме, для общей молитвы – чем тогда останется жить? Много будет легче, если сохранится… любовное единение друг с другом» (проповедь в Великий Четверг 1929 года).
Урок 4: внешние обстоятельства жизни – тоньше паутины
Александра Дмитриевна Оберучева (1870–1944) – земский врач и сестра милосердия во время Первой мировой, ученица оптинских старцев, в конце жизни – монахиня Амвросия, писала, что «считала себя счастливой всегда, даже среди самых тяжелых страданий», – говорит само за себя.
1917 год, Оптина пустынь: «Святую Пасху мы встретили все в храме. Образ „Воскресения« – светлый, радостный, розовая одежда Спасителя… Святая неделя… Много народу приезжало к старцам: сколько ясных жизненных вопросов явилось у людей, особенно теперь. Приезжали и важные, заслуженные люди: им необходимо было решение на всю последующую жизнь… У всех было особенно тяжелое настроение. У меня в записной книжке того времени почему-то записано (сказал ли это кто или записал?): „Ни у кого уже нет ни негодования, ни протеста. Сердце высохло и молчит, и только безнадежно едящий разум тупо смотрит вперед в темноту, ожидая последнего нового удара«. Эти слова так точно выражали тогдашнее настроение людей, и поэтому я их записала…
В записной книжке я нашла запись ответа батюшки Анатолия на мой вопрос, как жить? «Живи просто, по совести, помни всегда, что Господь тебя видит, а на остальное не обращай внимания!».
1924 год, слова отца Никона (Беляева) после последней монастырской всенощной: «Все это второстепенное, т. е. внешние условия жизни нашей, все это неважно, это тоньше паутины, а главное то, с чего я начал и чем кончаю, внимание обращаю собственно на души ваши; главное в деле духовном – в спасении своей души. Повторяю вам: очищайте свои души исповедью, имейте добрую нравственность благочестие, приобретите кротость, смирение, молитву, стяжите любовь… В остальном же во всем, во внешнем, предадимся воле Божией. Ибо воля Божия – всегда благая и совершенная. Ни один волос головы нашей не спадет без воли Божией…».
1930-е годы, ссыльные, обмороженные и больные, приехали на работы в лес. «Мы, женщины, выбрали себе небольшую комнатку и стали размещаться. Около нас собрались несчастные и, находясь в отчаянии говорили: „Утешайте нас, мы больше не можем терпеть!« Одна из монашек взяла в руки свое Св. Евангелие и хотела прочесть, но куда-то задевала очки. Я предложила прочесть и спросила, что читать? „Да что откроется«, – сказала сестра. Св. Евангелие открылось на месте Послания к евреям, гл. XI, ст. 33: „Иже верою победиша царствия, содеяша правду, получиша обетования, заградиша уста львов…« И я прочла до конца главы. Не могу выразить, как на всех подействовало это!.. Прочла еще из Св. Евангелия, не помню что, но тоже было подходящее к нашему положению. Только находясь в совершенно отчаянном положении, мы могли так сильно почувствовать это утешение. Словами я не могу выразить. Надо пережить все это, чтобы понять… Среди этой ужасной обстановки Господь послал нам мир душевный, неизъяснимый словами! Мы улеглись, накрывшись полусырыми вещами, но успокоенные сердцем. Слава Богу! Не ожидая ничего, кроме смерти, мы все были спокойны».
Урок 5: главная защита – молитва
Вера Яковлевна Василевская (1902–1975) – педагог, дефектолог, мемуарист. Родилась в еврейской семье, приняла крещение в 1935 году от иеромонаха Серафима (Батюкова). Он стал ее духовником и показал, что главная защита – это молитва.
1941 год. «Однажды, когда мы беседовали, началась воздушная тревога. Батюшка прервал разговор и начал молиться. „И вы всегда во время тревоги читайте „Взбранной Воеводе«, и на заводе во время ночного дежурства, тогда и завод не разбомбят», – сказал он.
Ночные дежурства превратились для меня в часы удивительных переживаний. Я была одна в огромном четырехэтажном пустом доме на верхнем этаже. Внизу были только старик-сторож и цепная собака. Вокруг был наполовину опустевший, погруженный во мрак город, ночь, которую часто пронизывал вой сирен и свист сыпавшихся с воздуха осколков снарядов. Я не знала – попаду ли домой, увижу ли еще своих близких. Но мне не было страшно. Я спала совершенно спокойным сном, а когда начиналась тревога, вставала и молилась Божией Матери, как сказал мне батюшка, а потом опять засыпала до следующей тревоги. Утром я узнавала, что поблизости упала зажигательная бомба, сгорел рынок. Я вспоминала слова батюшки: „И завод не разбомбят«.
В те дни, когда я могла ночевать дома, мы с братом дежурили на чердаке, где мы могли наблюдать воздушные бои во всей их страшной и вместе с тем увлекательной величественности.
Война как бы приоткрывала завесы потустороннего мира. Война шла не только между армиями, между народами, война была где-то глубже, в сердце человека, в сердце мира. Казалось, все силы света и тьмы вышли в бой…
„Держитесь за ризу Христову!« Жизненно важное значение этих слов ощущалось в те трудные дни с особенной, недоступной нам в обыденной жизни остротой. Весь мир вокруг был как бы покрыт толстым слоем непроходимых льдов, и единственным ледоколом была молитва. Без нее нельзя было в буквальном смысле сделать ни шагу. Это было совершенно очевидно».
Закончилась война, умер иеромонах Серафим. Вера Яковлевна стала духовным чадом отца Петра Шипкова, который в конце войны был арестован и сослан. Пять лет Василевская ничего не знала о нем, а когда стало возможно, написала. Духовник отвечал ей, что в ссылке чувствует себя неизмеримо лучше, чем пять лет назад, «все более убеждаясь, как действительно Господь посылает нам именно нужное и потребное ко спасению».
Своей духовной дочери он советует в письме:
«Живите попроще, не особенно мудрствуйте, несите благодушно тот жизненный крест, который возложил Господь, как самый легкий для Вас и спасительный. Старайтесь только сделать в своем положении в настоящее время максимум добра людям, тогда покой, мир и радость воцарятся в Вашей душе и Вы начнете уже ощутительно предвкушать начаток блаженства».
