Навязчиво зудел дешевый мобильник. Андрей с тоской смотрел на вибрирующую трубку. Ему редко звонили, поэтому легко было предположить, кто это мог быть. Либо подруга по интернату, которая в сотый раз станет причитать, что у нее после замужества отобрали право пользоваться услугами соцработника, а муж часто в командировках, и она на своих костылях никак не может сходить в магазин за картошкой. Либо другой знакомый, уже по пансионату для ветеранов труда, инвалид-колясочник, будет подробно рассказывать о своей переписке с органами соцзащиты, которые футболят его заявления и требования сделать капремонт в квартире. «Они сказали, что сделают, но не кап, а косметический, и только тогда, когда я вывезу мебель и сам уберусь из квартиры, – жаловался знакомый, – а куда, куда я денусь, скажи мне?!» Андрей не мог пригласить его переждать ремонт в свою квартиру, потому что двум колясочникам на этих крошечных метрах было бы не развернуться. Однако номер оказался незнакомым, и Андрей ответил на звонок. Голос в трубке был фальшиво бодрым и доброжелательным – собес интересовался, приедет ли Андрей сам голосовать на избирательный участок или требуется, чтобы урну принесли ему на дом.
Андрея Павлова в прямом смысле слова нашли в капусте, на плодоовощной базе, среди занозистых ящиков с полусгнившими кочанами. Работницы ЗИЛа, активно пользовавшиеся для личных хозяйственных целей подобной «неучтенной» продукцией, для чего и пришли чуть свет на склад, первыми наткнулись на картонную коробку, где лежал крошечный спящий младенец, посасывающий тряпочку, в которой был кусочек сахара, пропитанный бормотухой. «Это чтоб не орал мамаша ему рот заткнула, – пояснила видавшая разное на своем жизненном пути контролерша сборочного цеха Люська, бывшая медсестра с рыхлым лицом и жестким взглядом, – по-тихому вышло подкинуть, кукушка гребаная». Женщины жалостливо охали, решительная Люська осторожно вынула ребенка из коробки, взяла на руки и дернула подбородком: «Бумажка там внизу, гляньте!» На четвертинке тетрадного листа в клеточку карандашом было написано: «Андрей Павлов, 18.01.1969 г.р.» Эти сведения так и остались единственными в жизни мальчика, родителей его, разумеется, не нашли, да и едва ли искали. Скорая отвезла ребенка в дом малютки в городе Александрове, откуда через 4 года он попал в московский специнтернат для детей с диагнозом «детский церебральный паралич».
До 6 лет Андрей не мог ни стоять, ни ходить, только ползал. Когда ему исполнилось 15, знакомая медсестричка под большим секретом вынесла по его просьбе личное дело, так он узнал, что поступил в дом малютки недоношенным, весом всего в 1200 граммов.
Свой первый интернат Андрей вспоминал тепло, потому что весь персонал относился к детям с неподдельными любовью и заботой, уж не говоря о врачах. Только благодаря постоянным занятиям гимнастикой и ЛФК мальчик с трудом встал на нетвердые искривленные ноги, ходить мог только на цыпочках.
Больше всего Андрею нравилось кататься по коридорам на велосипеде – в их отделении были такие специальные велосипеды со стульчиками. Он с трудом крутил педали и представлял, что однажды будет ехать так по длинной красивой дороге, которая ведет к озеру – на фото в альманахе «Рыболов-спортсмен», забытом на посту дежурной медсестры каким-то рассеянным человеком, приходившим навещать своего сына-колясочника, малыш увидел эту дорогу и это озеро и запомнил на всю жизнь.
5 лет Андрей носил тяжеленные железные аппараты с ортопедическими ботинками, спал в лангетках – специальных приспособлениях для укрепления мышц, выше колен, на шнуровках. На каникулах почти все разъезжались по домам, в интернате оставались только сироты.
Андрея регулярно на это время переводили в больницу, где в три этапа гипсовали ноги. Даже взрослому, ему иногда снились лампы, которыми сушили гипс. Когда мальчику должно было исполниться 13, то перед Новым годом приехала специальная комиссия во главе с хирургом, который снял гипс с его тонких измученных ног и сказал: все, милый, дальше надо как-то самому, иначе мышцы атрофируются. Андрей занимался лечебной физкультурой с яростью фанатика, он во что бы то ни стало хотел двигаться самостоятельно, что ему постепенно удалось ценой неимоверных усилий и тайных слез.
Мальчик рос доброжелательным, легким в общении, охотно выполнял все, что ему поручали и что было ему под силу. С 7 лет он, сидя на стуле, гладил свою школьную форму – форма была обязательна даже в интернате, как и портфели. Учился он неплохо, был сообразителен, учителя его хвалили, воспитатели не нарадовались на то, как парнишка с удовольствием возится с малышами, врачи уважительно наблюдали за тем, как он изо всех сил старается стать еще самостоятельнее, еще нужнее – себе и окружающим.
Ему было хорошо среди всех этих людей несмотря на то, что кормили из рук вон, и санитарки, нянечки и даже врачи старались сами подкармливать маленьких инвалидов. Само же здание интерната дышало на ладан, кое-где проступал грибок на стенах, полы угрожающе скрипели, сантехника текла, а ночами ребята боялись идти в туалет, потому что рисковали наткнуться на стаю крыс, которая хозяйничала в темноте, шурша бумагой и пронзительно пища.
Наконец какая-то очередная проверка привела к трагическому для обитателей интерната результату – здание подлежало капитальному ремонту, интернат был расформирован, детей рассовали кого куда. Андрей, будучи абсолютно интеллектуально сохранным, по роковому стечению обстоятельств был направлен в психоневрологический интернат.
Много лет спустя Андрей продолжал удивляться тому, как он ухитрился выжить и не сойти при этом с ума в этом заведении. В ПНИ находились самые разные люди с самыми разными диагнозами, в том числе хронические психически больные, на окнах были решетки, привычных нянечек сменили грубые санитары. Об учебе можно было практически забыть, хоть она и существовала номинально.
Четыре года тянулись мучительно долго, подросток страшно скучал по прежнему интернату, но надежды на то, что здание отремонтируют и все будет по-старому, едва теплились, а потом исчезли совсем. Одно только грело – по достижении 17 лет сиротам полагалось собственное жилье. Андрей к тому моменту достаточно уверенно передвигался и мечтал о том, что скоро это все кончится, и он выберется из этих стен.
Пришло время очередной раз проходить ВТЭК, Андрей был к этому готов и уверен, что все обойдется, у него была 2-я группа инвалидности и никаких препятствий к тому, чтобы начать самостоятельную жизнь, не просматривалось. Однако за некоторое время до ВТЭКа в их Богом забытую лечебницу приехала главврач другого ПНИ, о котором ходила уж совершенно чудовищная слава.
Эта властная холодная женщина расспрашивала медперсонал о каждом, кто должен был пройти в ближайшее время комиссию, задержала пристальный взгляд на Андрее, который ковылял с ведром полным воды – ему предстояло вымыть туалет и лестницу. «Силен малый, – сказала она сопровождавшему ее мужчине свирепого вида, – годится». Андрей не слишком обратил внимание на эту фразу, его мысли были заняты чем угодно, кроме очередной тетки в белом халате.
Как выяснилось буквально через месяц, эта женщина с внезапной ягодной фамилией Дыня, присматривала себе боле-менее трудоспособных больных, особенно ее интересовали молодые люди, которые могли сами себя обеспечивать и не нуждались в особенном уходе, то есть, ходячие и при этом не дистрофики. Таким образом, она убивала двух зайцев, получая себе бесплатных и при этом бесправных работников, а заодно одобрительные отчеты проверяющих комиссий. Андрей же к тому моменту путем трудных тренировок и упражнений накачал приличные мускулы, чем страшно гордился, компенсируя несовершенство одних своих конечностей мощью других.
Если бы он знал, чем это обернется, предпочел бы броситься на пол, дергая руками и ногами, имитируя приступ эпилепсии, чему научился у других «сохранных» больных довольно быстро – достаточно было быстро прожевать небольшой кусочек хозяйственного мыла, чтобы пустить пену изо рта.
Купленная Дыней комиссия ВТЭК определила у Андрея заболевание, которое формулировалось как «олигофрения в стадии дебильности». Поскольку ему исполнилось 17, то в прежнем ПНИ он оставаться не мог по возрасту, а жилье людям с таким диагнозом, разумеется, закон не предоставлял. Андрей был отправлен в тот ПНИ, откуда приезжала присматривать себе очередных рабов главврач Дыня. Андрей, убитый откровенно «пришитым» диагнозом, не оправившись толком от шока, с первого дня понял, что попал в ад.
Юношу поместили в палату, где кроме него жили двое «хроников», это было против правил, однако именно в тот момент Дыня выбила дотацию на ремонт здания, поэтому палаты уплотнили. Следующие полтора года Андрей спал урывками, потому что один из его соседей, юркий и тощий, которого санитары звали Засеря, имел обыкновение наваливаться ночью всем телом ему на лицо и страшно рычать.
Кличка говорила о многом, Андрею приходилось отмывать не только пол, но и стены, изрисованные больным парнем. Еще Засеря присваивал себе все, что казалось ему полезным, нужным или красивым. Так Андрей лишился тапочек, зубной щетки, а затем и одной из двух клетчатых рубашек, подаренных ему на прощанье старой каргой, уборщицей Анютой, единственной человечной женщиной в предыдущем интернате, которая по мере сил то матюгами, то шваброй защищала его от санитаров и потихоньку совала то яблоко, то кусок сахару. Иногда Засеря так надоедал персоналу, что ему вкалывали мощное снотворное, и тогда Андрею тоже удавалось поспать, но ровно до тех пор, пока запах не возвещал о необходимости сменить несчастному белье.
Второй постоянный житель Андреевой палаты, страдающий одышкой человек-гора Сережа Калинов, был сосредоточен исключительно на еде. Он задавал всем входящим один-единственный вопрос: «А кушать дадут?» Когда приносили обед, он сваливал в тарелку с супом кашу, хлеб, туда же выливал компот, все содержимое выходило из берегов и заливало поднос, все это Калиныч с жадностью и животными звуками поглощал так, что нормальному человеку стало бы как минимум не по себе. Андрей быстро к этому привык и не обращал на Калиныча внимания, тот не был злобным или непредсказуемым в отличие от Засери.
Единственное что изумляло Андрея, это то, что Сережа совсем не узнает своих мать и брата, навещавших его по церковным большим праздникам. Он поворачивался к ним ровно с тем же тупым выражением лица, как и ко всем, спрашивая: «Кушать принесли?» После чего двумя большими руками впихивал в себя куличи, пасхальные яйца, пряники, запивая святой водой, принесенной матерью в стеклянной баночке, обернутой марлей. Калиныч при этом был относительно чистоплотен во всем, что не касалось еды, и долго, бесконечно долго мыл руки, лицо и уши, выводя из себя сестру-хозяйку, которая кричала, что «мыла на это говно не напасешься».
К самому Андрею приклеилась кличка «Балерун», потому что он, переваливаясь, ходил на цыпочках, больные ДЦП вообще были в диковинку обитателям и работникам интерната. Ему приходилось мыть полы, лестницы, туалеты, полы в столовой, а после тихого часа – собирать коробки для вафельных тортов фабрики «Рот Фронт». Формально за эту работу полагались деньги, но вживую их практически никто не видел, деньги получали – и тратили – воспитатели.
Не существовало никакой «нормы выработки», но если Андрей делал, по мнению воспитателей или санитаров, что-либо плохо или недостаточно быстро, он, как и все прочие, мог получить скрученным полотенцем по голове или по ногам. Еще санитары развлекались старым, как мир, армейским способом под названием «велосипед» – ночью между пальцами спящих пациентов вставляли полоски бумаги и поджигали их, радостно гогоча при виде ошалевших от боли и страха «психов», которые спросонья дергали ногами. Повысившему голос или отказавшемуся делать что-либо по приказу санитаров светила «дыба» – засунув страдальца в смирительную рубашку, его подвешивали на решетке окна, пропустив под узел из рукавов связанные полотенца.
Месяцами больных не выпускали на прогулку, Андрея конкретно – 9 месяцев подряд. Он смутно помнил, что любил когда-то гулять, что очень хотел учиться, ходить в кино, просто смотреть на лица людей на улицах – на новые прекрасные лица, представлять, как и чем живут эти неизвестные свободные люди, что несут в своих сумках и кому. Он достраивал мысленно про каждого нового встречного целую историю, но багаж его знаний о том, как живут люди там, вне стен интерната, был настолько скуден, что истории эти быстро превращались в какие-то фантасмагорические сказки. Андрей понимал это и жадно прислушивался к каждому разговору людей «с воли», это был его личный клад, сокровище обретения чего-то, чего он не знал до этой минуты.
Время шло, менялась страна, менялись ценностные векторы и жизненная роза ветров. К власти пришел Горбачев, постепенно, несмело стали расцветать и отваживаться на разные остросоциальные темы СМИ. Измученному Андрею иногда попадали в руки газеты, забытые кем-то из медперсонала или принесенные родственниками, кому было кого навещать в ПНИ. Он вчитывался в статьи и заметки, пытаясь понять, как вообще пишут письма в газету, кому их надо адресовать, как правильно написать адрес на конверте.
Наконец, после нескольких месяцев колебаний, он написал письмо в «Собеседник». Попросить купить конверт кого-либо из медсестер или воспитателей, уж не говоря о врачах, Андрей боялся – могли «стукнуть», к тому же всем было известно, что у него нет никаких родных и близких, писать ему по умолчанию было некому, поэтому просьба о конверте сразу выглядела бы подозрительно. Парень решил дождаться визита матери или брата Сережи Калинова, дело как раз близилось к Рождеству.
Мать Сережи смотрела на Андрея тяжелым усталым взглядом. Он протягивал ей сложенный вдвое листок бумаги с написанным адресом редакции газеты, прося купить конверт и отправить письмо, в другой руке он сжимал несколько монеток – на конверт и марку. «Покушать, покушать давай», – бубнил, икая, ее родной сын Сережа, только что на их глазах умявший все рождественские угощения. «Горе мое ненасытное, – горько думала мама Калиныча, – за что мне, Господи, чем виновата, что не так делала, всем помогала, всем угождала, себя не помнила, за что…»
Она едва ли всерьез собиралась взять у лохматого нелепого молодого человека его письмо, однако ее старший сын, тоже Андрей, сделал это сам. «Я пошлю, – сказал он своему мнущемуся тезке, – чем черт не шутит, сейчас все талдычат за милосердие, давай, и не суй мне свой гроши, глядишь, не обеднеем». Они ушли, и Андрей стал ждать. Ждать пришлось не очень долго.
Той же ночью Андрей проснулся от удушья, он было решил, что это опять Засеря принялся за свое, однако в следующую секунду его сбросили на пол. «Вставай, – сказал мужской голос, – щас мы тебе устроим радость жизни, писака хренов». Андрей попытался встать на карачки, но получил ногой под ребра, задохнулся, закашлялся, от его кашля и сипения проснулся Засеря и начал орать, раздался глухой звук удара – ор прекратился, Андрея же поволокли за ноги из палаты в коридор.
Андрей Калинов отнес листочек дежурному врачу. «Смотрите, у вас тут подрывная деятельность процветает, пишет, что вы людей избиваете и заставляете выполнять тяжелый физический труд, – недобро хохотнул он, – ишь, бедняжка, перетрудился, значит!» Врач, Ангелина Семеновна, ветеран труда и старожил интерната, выхватила письмо Андрея из рук доброхота. «Спасибо, спасибо, знаем, Павлов у нас шибко умный стал, давно уже на него смотрим, давно», – выпроваживала она посетителя. Прочла письмо, позвонила куда-то по коммутатору, потом вызвала к себе санитаров Толика и Славика, двоих из ларца одинаковых с лица, и доходчиво объяснила им план действий.
Андрей помимо cломанных ребер получил адскую дозу аминазина, и эта экзекуция повторилась еще трижды. Молодой человек стремительно превращался в овощ, от уколов становилась вязкой речь, неподъемные мысли текли рвано и плавно, он ни на чем не мог сосредоточиться, как должное получал все тем же скрученным полотенцем за то, что не мог контролировать мочеиспускание, кругом все было ватным и тусклым, никаких желаний у него не было, только иногда острое ощущение отчаяния и бессмысленности жизни посещали молодого человека, сковывая волю. После уколов снотворного не давали спать, но заставляли работать – коробки для тортов никто не отменял. 19-летний Андрей Павлов двигался, как сломанный робот, лишенный чувств и эмоций, наполненный патологической усталостью.
Так прошло еще несколько месяцев. Андрей вел себя тише воды, ниже травы, постепенно о нем забыли, пытки прекратились. Тем временем однажды ночью тихо оторвался тромб и завершил земной путь Сережи Калинова, а Засерю перевели в изолятор – стал слишком агрессивен. На какое-то время Андрей оставался в палате один, пока к нему не подселили новенького – лысого пожилого мужчину в очках, он представился Андрею по имени отчеству – «Георгий Матвеевич, можно просто Жора», сразу сообщил, что по профессии он металлург, и предупредил, что сильно храпит во сне.
Никаких особых странностей или явных признаков психических отклонений Андрей не видел в этом новом соседе, удивляясь тому, что же тот, в таком случае, здесь делает. Прошла неделя, другая, Жора жил, без неудовольствия подчиняясь распорядку дня и тщательно выполняя все предписания, бодро собирал коробки для торта, ел без брезгливых гримас и спал, как младенец, с той только разницей, что младенцы, конечно, не храпят как сломанный трактор.
Постепенно Андрей начал робко задавать Жоре вопросы, сперва отвлеченного характера, затем, осмелев, спросил, почему он здесь находится. «Родным осточертел, – спокойно поделился Жора, – у нас в квартире по 7 человек в каждой комнате живет, а у меня контузия старая, иногда припадки случаются, вот они и уцепились, дали кому надо сколько надо, ВТЭК-шмэк, и Жора в дамках. По мне, знаешь, даже лучше здесь, чем дома этот серпентарий выносить, ор детский, по матери все, ну их к бесу. Здесь вообще спокойно, хоть отосплюсь. Я вот раньше в 34-м интернате гостевал, так там даже книг не давали, а тут, смотрю, ничего, спокойно к этому. У тебя, кстати, нет чего почитать?» У Андрея был «схрон» – роман Пикуля и журнал «Юный натуралист», украденные им с чьих-то тумбочек, но он их еще давным-давно спрятал под линолеумом возле процедурной – был там такой закуток, где линолеум отставал от прогнившего пола, образовалась ниша.
Андрей втихаря достал свои богатства и принес Жоре. Из журнала выпал черновик письма в «Собеседник», Жора, не таясь, его прочел и вопросительно посмотрел на Андрея, и тогда молодой человек, заикаясь, поведал ему свою грустную историю. «Мда, – сказал Жора, – вляпался ты крупно. Но вот что – давай-ка напишем по-нормальному все, а то у тебя тут ошибок… а как передать – это не волнуйся, скоро у меня день рождения, дочь зайдет обязательно, с ней передадим, это верный случай».
Таким образом, Андреево письмо (куда Жора добавил рассказ и о предыдущей неудачной попытке обратиться в СМИ, и об истязаниях, которым Андрей подвергся за это), таки нашло адресата. Под видом посетителя в ПНИ пробрался журналист из «Собеседника», отыскал Андрея, долго с ним разговаривал, потом о чем-то секретничал с умным Жорой, после чего в еженедельнике появилась гигантская статья, где подробно были описаны все перипетии Андреевой жизни. «Прошу считать этот материал заявлением в прокуратуру», – писал журналист, – и действительно после прокурорской проверки руководство ПНИ во главе с непотопляемой когда-то Дыней, полетело со своих должностей, а в жизни Андрея настали совершенно новые времена.
После «скандала имени Андрея Павлова» в газеты посыпались письма от молодых людей со схожими историями. Все они были именно инвалидами с ДЦП, две трети – сиротами, но главное, что они, казалось, навсегда вычеркнуты из жизни общества психиатрическим диагнозом и годами жили в подобных заведениях, что и Андрей. Через некоторое время на основе этих писем создали специальную комиссию, затем привлекли основанную в 1989-м году Независимую психиатрическую ассоциацию, и через некоторое время в несколько приемов с десятков обратившихся за помощью в СМИ юношей и девушек был снял диагноз «олигофрениия в стадии дебильности». Их собрали вместе и направили на постоянное проживание в пансионат для ветеранов труда. Андрею к тому моменту исполнилось 20 лет.
Жизнь в пансионате оказалась похожей на ту жизнь, которая смутно рисовалась Андрею в мечтах. У него была своя комната, которую он мог закрыть на ключ, появилось довольно много личных вещей. О ребятах-инвалидах сняли немало телевизионных сюжетов и документальных фильмов, где Андрей всегда был на первых ролях, как человек, благодаря которому и другие вырвались из лап жестокой системы. Андрею писали письма, к нему приезжали разные люди, которые дарили ему одежду, книги, постельное белье, полотенца и еду. Его приглашали в гости люди со всех концов еще не развалившейся страны, и он даже съездил один раз по такому приглашению в Анапу к милейшей бездетной пожилой паре.
Когда Андрей увидел море, ему стало нехорошо, руки и ноги мелко дрожали, а в горле словно возникла какая-то пленка, которая мешала плакать и говорить. Но дурнота отпустила, и Андрей сколько мог не вылезал из воды. Он ел, пил, спал, гулял вместе со своими новыми друзьями, охотно и легко рассказывая о своей прежней жизни, словно зачеркивая ее. Воспоминания о месяце в этом раю потом не раз спасали Андрея от черных мыслей, и он до сих пор не мог бы внятно ответить на вопрос, почему он отказался, когда эти люди предложили его усыновить.
У Андрея впервые в пансионате наконец появились приятели-сверстники. Всем им было чем поделиться друг с другом, у каждого была своя в меру кошмарная история. Андрей начал курить, у него образовались свои собственные желания и вкусы, а после того, как группа студентов МГУ подарила ему купленный вскладчину магнитофон «Лота-Стерео» и несколько кассет с музыкой, превратился в настоящего меломана. Он, как и все его товарищи по новообретенному счастью, получал пенсию, ее едва хватало на всякие нужды, но Андрей откладывал деньги для покупки новых кассет, собирая свою собственную коллекцию. Еще он оформил льготную подписку на «Московский комсомолец» и все тот же альманах «Рыболов-спортсмен», где он когда-то увидел фотографию дороги к озеру, втайне надеясь, что нечто подобное обнаружит там еще раз, настолько сильный след отпечатался в его душе.
Долго ли, коротко ли, но ажиотаж вокруг истории инвалидов-дцпшников постепенно спал, но осталось несколько взрослых женщин, которые продолжали навещать Андрея и в меру сил заботиться о том, чтобы в его жизни были не только казенные обеды, подаваемые в пансионате, но и что-то сверх того. Иногда они забирали его в гости, одного или с двумя-тремя друзьями, устраивали им праздники, отмечали дни рождения, водили в театр, цирк, музеи. Андрей ценил это отношение, ему казалось, что теперь все его любят и со всей широтой души готов был дарить свою любовь и признательность всем, кому было до него дело.
В пансионате стали появляться прихожане неподалеку восстановленной и заново освященной церкви. Группа молодежи из этого храма регулярно приходила к ребятам-инвалидам, они горели ярким ровным светом неофитства, делились им охотно и слегка навязчиво. Андрею понравилось ходить в храм, он плохо понимал, что, собственно, там происходит, хотя ему не раз и не два объясняли суть всех возможных таинств. В конце концов он даже прошел катехизацию и крестился в компании еще десятка ребят из пансионата, постепенно разобравшись в том, что поют «на крылосе», что следует за чем и в какой момент нужно скрестить руки на груди и смело двинуться к Чаше.
В храме его обожали, всегда пропускали вперед, доверяли разливать теплоту и счищать накипевший воск с подсвечников. Радость и ощущение неиссякаемой любви наполняли Андрея, и будь его воля, он бы с удовольствием остался жить в маленьком домике при храме, который занимал сторож – хмурый и неразговорчивый малый, бывший бомж, тоже нашедший наконец свою тихую гавань. Андрей ему безусловно завидовал, понимая, что испытывает неблагодатное чувство, и с силой молился, чтобы было ему от этой зависти избавление.
Тем временем часть помещений пансионата директор сдал в субаренду – разнообразные кооперативы росли, как грибы, и требовали пространства. Небольшую часть склада арендовали торговцы видеомагнитофонами, они появлялись там изредка, в основном ночами. И вот в одно прекрасное утро в пансионат вошел наряд милиции – торгашей ограбили, срезав замки и начисто вынеся все коробки с «видиками». Милиционеры собрали обитателей пансионата, включая изначальных ветеранов труда, вежливо опросили и отпустили с миром, всех, кроме Андрея, которому предложили проехать в отделение.
Ничего не подозревающий парень спокойно собрался и поехал, думая, что его показания зачем-то хотят зафиксировать отдельно от остальных, хотя он ровным счетом ничего не знал о том, кто бы мог быть причастным к этому преступлению. В отделении он с удивлением обнаружил того самого церковного сторожа, который часом раньше сообщил милиционерам, будто видел, как Андрей ходит возле двери кооператива и «что-то высматривает», а еще выложил видеокассету, которую якобы этот инвалид-прихожанин ему предлагал купить. Содержимое видеокассеты было непристойным, но об этом Андрей узнал уже после того, как его начали избивать, требуя назвать сообщников, которых он навел на кооператив «Квант».
Андрея хватились к вечеру того же дня, друзья волновались и звонили в отделение, где их грубо посылали. Тогда кто-то догадался поискать в комнате Павлова записную книжечку, где нашелся телефон того самого журналиста из «Собеседника», который первым написал статью о нем. Журналист оказался в командировке, но его жена дала номер какого-то депутата Верховного Совета, он должен был, по ее уверениям, помочь. Депутату звонить было поздно, решили ждать утра, утром еще раз для верности попробовали дозвониться в милицию, не дозвонились, и, наконец, отважились набрать номер приемной депутата.
Дальше все происходило стремительно, в отделение помчался депутат с помощницей и адвокатом. С того момента, как увезли Андрея, прошли ровно сутки. И за эти сутки его из ходячего больного превратили в инвалида-колясочника, сломав ему в нескольких местах ноги и отбив почки.
Справедливость стремительно восторжествовала – тогда, в конце 1980-х, это еще иногда случалось; виновные в избиении инвалида были наказаны и получили срок, их начальники лишились насиженных мест, и даже через какое-то время задержаны в результате активных поисков грабители, обчистившие кооператив. Церковный сторож исчез прямо из отделения милиции – то ли сбежал, то ли его за деньги выпустили, он оказался замазан в какой-то криминальной истории и Андрея подставил исключительно для того, чтобы на время отвлечь внимание от своей мутной персоны.
К Андрею приходили следователи, записывали на камеру его показания, а когда он через несколько месяцев смог сидеть, то его на коляске доставили в суд в качестве потерпевшего. Но все это его уже мало волновало, к тому моменту он окончательно понял, что ходить больше не сможет никогда. После нескольких операций Андрею вывели стому – отныне он навеки был приговорен к мочесборнику.
Друзья и знакомые первое время не оставляли его ни днем, ни ночью – боялись, что молодой человек крепко подумывает о самоубийстве. Андрей действительно размышлял в этом направлении, досадовал на постоянно толкущихся возле него людей, замыкался, когда к нему приходили ребята из церкви, отвечал односложно, отказывался от услуг добровольцев, готовых вывезти его погулять или на службу. Частенько наведывался молодой батюшка, говорил много и деликатно, вдумчиво, читал ему Писание, притчи, показывал фотографии из паломнических поездок в Израиль – Андрей не реагировал.
Знакомая расстаралась и привезла к нему известного психиатра, интеллигентнейшего старика, который рекомендовал поместить Андрея в центр психического здоровья, где бы тщательно контролировали прием необходимых парню лекарств, но тут Андрей встал насмерть – он считал, что абсолютно здоров, а нащупать смысл в этой новой жизни мог бы только он сам. Постепенно от него отстали, но не забыли и регулярно навещали то одни, то другие, то третьи. Андрей не испытывал ни чувства благодарности, ни особого беспокойства, думая, что это все скорей нужно им, нежели ему.
Андрей сосредоточился на теле. Ног он не чувствовал, но занимался руками и, насколько мог, спиной. Все чудовищные и унизительные сложности, связанные с существованием в пространстве маленькой комнаты и крошечного санузла, где не было ни специального сиденья, ни поручней, он преодолевал со спартанским терпением.
К друзьям Андрей обратился дважды – попросил помочь приобрести специальный ортопедический матрас, чтобы не образовывались пролежни, и набор гантелей. Он выписал себе видеоспецкурс с какими-то восточными практиками, затем увлекся акупунктурой. Один из врачей-реабилитологов пансионата, также очарованный нетрадиционными практиками, снабжал его необходимой литературой, полынными сигарами, раздобыл иголки. Андрей хранил их в металлической коробочке, наполненной спиртом, упражняться на самом себе он не отваживался, но верил, что когда-нибудь тончайшие иглы найдут в его руках применение. Впрочем, этому не суждено было случиться, однако увлечение восточной медициной безусловно вытащило Андрея из небытия.
Шли годы. Андрей не спился, не ездил побираться под цыганским оком на перекрестки, его жизнь сосредоточилась в переписке с самыми разными инстанциями – он встал на очередь по улучшению жилищных условий. Осуществлялись разные социальные программы, инвалидам давали квартиры, вторичное жилье на окраинах Москвы. Мужчина добивался новостройки, чтобы непременно 1 этаж с пандусом – таким эксклюзивом квартирный фонд, выделенный на обеспечение нужд инвалидов, не располагал.
Андрей упорно писал письма, запросы, обращался к депутатам, получал бесплатные консультации у адвокатов. В конце 1990-х ему подарили старенький 386 ноутбук и матричный принтер, Андрей освоил нехитрый процесс напечатания и продолжал яростно бомбардировать письмами все те органы, которые обязаны были отвечать за его жизнеобеспечение.
10 лет ушло на переписку, и наконец в начале 2000-го года Андрей Павлов получил ордер на однокомнатную квартиру в новостройке Северного Бутова. Это была бетонная коробка, требующая ремонта и замены окон. Еще года полтора инвалид добивался ремонта, добился, и в 2002 году въехал в собственное жилье. Давние друзья, не оставлявшие его уже 20 лет, помогли с переездом, а также всем миром скинулись Андрею на примитивную мебель и бытовую технику б.у.
Поначалу Андрей пользовался услугами социальных работников. Перед ним прошла череда самых разных людей – образованных, совсем необразованных, старых, молодых, больных, здоровых, доброжелательных, кликуш, агрессивных, городских сумасшедших, заносчивых поэтов, неоцененных художников, многодетных матерей, старых дев, воодушевленных подвижников, неодушевленных людей обоего пола… Каждый из них в меру своих способностей выполнял нехитрые обязанности, которые должны были облегчать жизнь одинокого инвалида, после чего иной раз Андрею приходилось самому сползать с коляски и лежа на боку тереть тряпкой пол после ухода очередного «помощника», не потрудившегося снять обувь.
Нередко мужчине приходилось выступать в роли психотерапевта, исповедника, учителя, наставника. Вымотанный беседами, он не переставая дивился разнообразию человеческих судеб и историй жизни «нормальных полноценных людей».
Несколько раз Андрею предлагали поехать в санаторий. По его заболеванию ему была показана «средняя полоса», и каждый раз предложение поступало в ранневесеннюю пору грязи и пронизывающего холода. Давние приятельницы Андрея уговаривали его ехать, помогли собраться и довезли до места.
Первое, что бросилось в глаза – никаких намеков на пандус. «Ничего себе профильный санаторий», – пробормотала Андреева знакомая. Быстро выяснилось, что выделенный ему номер находится на 10-м этаже. Коляска в сложенном виде в лифт проходила, так что надежда на отдых в 150 км от города еще оставалась, пока Андрею не сказали, что столовая находится на 6-м этаже, куда попасть было возможно только на лифте.
Женщины горячо пытались добиться договоренности, чтобы ему приносили еду в номер, но Андрей заплакал и больше ни о чем слышать не хотел. Они вернулись в город.
В 2011 году Андрей получил по почте «список тарифов на дополнительные социальные услуги, предоставляемые инвалидам гос.учреждениями нестационарного социального обслуживания г. Москвы, не входящие в перечень гарантированных государством социальных услуг». С интересом изучив список, он узнал, что отныне вынос мусора (20 минут) стоит 64 рубля, мытье одного окна (1 час) – 193, чтение периодических изданий (30 минут) – 97, кипячение воды в чайнике/чистка овощей/нарезка хлебных изделий, разогрев пищи (30 минут) – 90, мытье унитаза (средствами клиента) – 290. Дороже всего ценилось оформление документов на предоставление ритуальных услуг умершим одиноким гражданам – 1158 рублей. Дойдя до пункта «перемещение тела стул/кровать/унитаз» Андрей швырнул бумаги в угол. Вот уж с чем, а с этим он вполне справлялся самостоятельно.
