Бомжи и депутаты
Электорат в хосписе специфический, однако , безусловно, отражает настроение всего общества. Особенно ярко проявляют политическую активность бомжи.
На месте депутатов я бы распространяла предвыборную агитацию только среди них. Вот уж кто подкован политически, как никто другой в обществе. И пиарщики они профессиональные. Активны, разговорчивы и обладают массой свободного времени.
Они читают все предвыборные выступления, коротая время на вокзалах и ночлежках. Их не интересует личная жизнь и скандалы, включены они исключительно на то, что данный кандидат может сделать для таких как они. Газеты, которые они кладут в свои ботинки для тепла, на которых спят, зачитаны до дыр – и часто вслух среди таких же бездомных.
Мою абсолютную политическую безграмотность они ликвидировали в рекордные сроки. Помнят все – от даты и места рождения кандидатов до их места настоящей работы. Преданность фанатична.
Некоторые вместе с иконами хранили фотографии депутатов, включивших в свои программы помощь малоимущим и обещающим решить проблемы жилья.
Что поражает – бомжи не разочаровываются. Из десятка наиболее активных, все до единого оправдывали своих избранников тем, что им некогда встретится с ними, и если бы не «заседания и лекции» свято верили, что депутаты обязательно посещали бы своих больных избирателей в нашем хосписе.
Люда, жившая на вокзале, сама пыталась встретится с одним депутатом, чтобы сказать ему спасибо. Потому что обещал, что таких , как Люда, спасет только он. Люда умерла от кровотечения, было ей 35 лет.
У двоих после смерти нашли письма, адресованные депутатам. Аккуратно написанные под диктовку медсестрой и никогда не отправленные.
И несколько раз было такое – в хоспис приносили ответ на письма. А тех, кто написал, уже не было.
Карасики
Самуил Аркадьевич Карасик и Фира (Эсфирь) Карасик. Одесситы, Бог знает как оказавшиеся к старости в Киеве. В хоспис он привез ее на коляске, тщательно осмотрел все комнаты и выбрал ту, что светлее, но гораздо меньше других палат.
– Фира любит солнце. Вы знаете какое было солнце в Одессе? – Карасик задирал голову и смотрел на меня, щуря хитрые глаза, – Нет Вы не знаете, доктор. Потому что тут не такого солнца, в вашем Киеве.
– Шмуль, не забивай баки доктору, – вступала Фира, – она нас таки не возьмет сюда.
После этого следовала перебранка двух стариков, и вставить слово было практически невозможно.
Оглядевшись, Карасик объявил, что завтра они переезжают.
– В смысле, госпитализируетесь?, – поправила я.
– Пе – ре – ез – жа – ем, доктор. Карасики теперь будут жить здесь, у вас.
Наутро перед глазами санитарки стоял Карасик в шляпе и галстуке, и Фира в инвалидной коляске, державшая на коленях канарейку в маленькой клетке.
– Это наша девочка, она не будет мешать.
Санитар из приемного молча нес связку книг, коробку из-под обуви чешской фирмы Цебо, на которой было написано от руки ФОТО, рулон туалетной бумаги и аккордеон.
– Мы насовсем. Вот и привезли все, чтобы не ездить по сто раз.
– Послушайте, Карасик, насовсем не получится.
– А! Доктор, я не маленький мальчик. Отстаньте.
Так и переселились. Фира не выходила из палаты, по вечерам мы слышали как они подолгу разговаривали, смеялись или ругались между собой.
Карасик, в отличие от жены, выходил в город, и рвал на клумбах больницы цветы, которые потом дарил своей Фире, заливая ей про то, как купил их на рынке. Но цветы, понятное дело, были не такие, как в Одессе.
Общаясь с ними, я поняла, что Одесса – это такой недостижимый рай, в котором все лучше, чем где-либо на земле. Селедка, баклажанная икра, погода, цветы, женщины. И даже евреи. Евреи в Одессе – настоящие. Про Киев молчал.
Один раз, они спросили меня – «А Вы еврейка, доктор? » Получив отрицательный ответ – хором сказали «Ах, как жалко, а ведь неплохая женщина».
Потихоньку от меня Карасик бегал по консультантам, убеждая взять Фиру на химиотерапию, плакал и скандалил там. Мне звонили и просили забрать Карасика, так как он не давал спокойно работать.
Карасик возвращался, прятал глаза и говорил, что попал в другое отделение, перепутав этажи. Он регулярно перепутывал второй этаж с седьмым, потому что не верил, что Фира умирает. И очень хотел ее спасти, принося разным врачам заключение от последнего осмотра.
А вечером Фира играла на аккордеоне, а Карасик пел что-то на идиш.
А потом Фира умерла. Карасик забрал свои немногочисленные вещи. Канарейка живет у меня в хосписе.
Матери больных
Я пишу о всех матерях, которые бывают у меня. Возраст их детей – от пятидесяти до младенцев. До поступления в лечении их детей испробовано все. Доступное и недоступное. Операции, химии, облучения, изотопы, антитела – список длинный. Перечень проведенного лечения одновременно характеризует и достижения нашей медицины и наше бессилие перед смертью.
Маленькая бумажка, подписанная тремя докторами – направление в хоспис.
Они приходят тихо, держа на руках или за руку своих детей. Смотрят в глаза и спрашивают, были ли в моей практике чудеса. Говорят совсем мало, не едят вообще, спят урывками и ставят свечки в храме хосписа.
Утром моя ординаторская напоминает приемную какого-нибудь депутата – посетители с просьбами помочь, купить, положить, дообследовать или отпустить в отпуск. Только матери хосписных больных никогда и ни о чем для себя не просят.
Эта единственные люди, за которых и я не умею просить. Время от времени мне приходится кидать клич о тех, с кем не справляюсь. О помощи матерям – не могу. Я не знаю, какими словами воспользоваться.
Взрослым детям они поют колыбельные, которые пели, когда их дети были маленькими. Когда матери поют, они раскачиваются в такт незатейливой песенки, как будто качают ребенка на руках.
С маленькими они слиты настолько воедино, что говорят «мы поели, поспали, пописали…»
«Не плачь, мама!» или «не плачьте, мамо!»
Так просят их дети, если видят на глазах слезы. Они вытирают слезы и больше при детях не плачут. Ни у одной матери я не видела истерики. Наверное, чтобы не закричать, они закрывают рот рукой, когда выслушивают от нас неутешительные прогнозы.
После смерти ребенка у них откуда-то находятся силы на оформление бесконечного количества бумаг и похороны.
Я помню одну мать, чей сын умер. Она хотела заполнить стандартное заявление с просьбой не делать вскрытие. Написала под диктовку слова «Прошу не вскрывать тело моего сына…» и сказала:
– Доктор, а ведь это уму непостижимо, что я пишу…
Они приносят в хоспис фото своих детей, потом, после сорока дней.
Подписывают сзади – Елизавете Петровне от мамы Инночки, Коленьки, Игоря.
Это они, матери, попросили меня обязательно разбить цветник в память их детей. Когда будет достроено новое здание. Если оно будет достроено…
Тритон
Был у меня лет пять назад пациент В., 45 лет. Благополучный, самодостаточный, очень богатый. У него была кличка Тритон. Так его звали между собой те, кто с ним работал.
В хоспис его привезли из за границы. Так уж сложились у него обстоятельства, что из самых близких остались только телохранитель и шофер. Жена с ним рассталась. Бывшие подчиненные по работе привозили документы на подпись, стараясь сохранять оптимизм при посещении. Уходили поспешно, тщательно закрывая за собой дверь в палату.
Телохранитель с шофером выполняли роль сиделок. Вечерами, когда В. спал, рассказывали медсестрам о бывшей крутости и суперобеспеченности нашего теперь В.
Со мной отношения у него поначалу складывались странно. Он оценивал в чем я одета, будучи знатоком брендов и фирм. Вместо «Здравствуйте, доктор» он произносил «Колготки у Вас дорогие, я сразу вижу». Или » Часы у Вас правильные». В смысле, марка часов.
Еду он заказывал только из ресторана, спиртные напитки ему приносил телохранитель из «старых запасов». Он не хотел ни от кого зависеть, считая, и справедливо считая, скажу вам, что он все может сам. В палате все было его. Телевизор, белье, одежда, пеленки. Он не хотел ничего казенного. В общем, полное материальное благополучие. Вот только дома, где его ждут, под конец, жизни у него не оказалось.
Роскошный Мерседес стоял на приколе около хосписа, так и не понадобившись в последствии своему хозяину.
Он провел в хосписе пять полных месяцев. Был всем доволен. Несмотря на расхожее заблуждение моего персонала о том, что «все богатые сволочи», полностью его опроверг. Веселый, хорошо образованный, очень остроумный был человек. Он не допускал мыслей о смерти. Не спрашивал результатов обследования. Не говорил о будущем. Я с трудом узнала, что он, вообще, осведомлен о своем диагнозе.
Его раздражало, что в хосписе есть другие пациенты. Он мог потребовать осмотра и анализов в любое время дня и ночи. Был очень разочарован тем, что одной ночью меня вызвали не к нему, а к буянящему соседу по палате, который ничего в жизни, по его меркам, не достиг. Он не хотел быть равным с другими. Он был уверен, что из хосписа он поедет в клинику в Германии.
За пять месяцев мы сильно подружились. И вот наступил момент, когда он не мог встать, и, так как говорить о выздоровлении уже не приходилось, я спросила его, чего он хочет именно сейчас. Я ожидала услышать просьбу поправиться, съездить в Испанию, заказать редкое лекарство или привезти какого-нибудь консультанта. Цветы, виски, новый телефон, машина, сменить охрану и т.д. Его просьбы до этого не отличались разнообразием. Ну разве что по брендам и названиям вин.
А он попросил меня принести ему козленка. Маленького козленка с непробившимися рожками. Потому что оказалось, что В. вырос в деревне. И его растила мать, а отец умер очень рано. Единственным светлым воспоминанием для него был маленький козленок, с которым он играл в деревне, когда был мальчиком.
Козленка я ему принесла. Он обкакал мою ординаторскую, орал или блеял – не знаю как правильно сказать. Зайдя в палату, санитарка сказала В.: «Сейчас будет сюрприз». Принесли козленка. Он был совсем маленьким, с не отвалившимся еще пупочком. Его дал на прокат молочник. За 50 гривен. До вечера.
В. не мог встать, и козленка положили в кровать. Он обнял его и заплакал. Впервые за пять месяцев
Санек
В хоспис его привезла железнодорожная милиция. Окровавленный – сопротивлялся при доставке, с огромной распадающейся опухолью слева на шее. В кармане держал газету со статьей обо мне. Статья эта, собственно и послужила причиной конфликта. Открылось кровотечение, кто-то пожаловался в милицию и гражданина Григорьева, 1958 года рождения, судимого, без определенного места жительства, арестовали. В отделении он развернул газету и потребовал привезти его в хоспис.
«Петривна меня возьмет. Вот тут написано!! » Ему не поверили, завязалась драка. Он их убедил. Привезли, минуя приемное, сразу в палату.
Первая фраза, которую он мне сказал, заключалась в том, что он убийца. В тональности: не нравится – не бери». Отсидел 15 лет за убийство отчима. После освобождения бомжевал.
В палате был один, но так как был человеком общественным, в ней только ночевал, часами просиживая в холле хосписа. Несмотря на то, что я разрешаю курить в палате, выходил на лестницу. Без стука в ординаторскую никогда не входил. За обедом или ужином приходил непосредственно к кухне, хотя еду больным сестры развозят по палатам. Ложку носил в кармане, вилкой не пользовался.
Говорил на фене, от него я получила не только сами блатные слова, но и их толкование. Даже органы имеют на блатном языке свое название. К примеру «репа» и «бубен», «макитра» – это голова, а «свекла» – это сердце. И то и другое у него болело. Я не спрашивала у него, как он попал в тюрьму. Он отчего-то решил рассказать сам. Спросила, не хочет ли он исповедоваться священнику.
– Поп у тебя, Петривна, хлипкий какой – то. Не внушает. Я не раскаиваюсь. Сволочь он (отчим) был редкая, беспредельщик. Мать в гроб уложил. Вкуриваешь (понимаешь)?
Он сидел около церкви во время службы. Ставил свечки, когда никого не было рядом. Но от «попа» упрямо отворачивался.
Пришлось понять, а что мне оставалось делать.
– Хата у тебя грамотная, но к Пасхе я от тебя уйду. Свободы хочу.
Санек был самым политизированным. О всех политических течениях на Украине узнала от него. Жить не мог без газет, буквально умоляя принести ему все, что можно читать. Читал медленно, очень внимательно, вставляя смешные комментарии, особенно по депутатам Верховной Рады. Хотя и в стороне от российской политики тоже не оставался. Жириновский был у него «бакланом». Тогдашнего премьер министра Украины величал «дешевым фраером», Януковича – «честный пацан», заседания – «гнилыми базарами» и «шоблами».
Санек умер ночью от кровотечения. Все закончилось минут в пять. Он даже не успел испугаться.
В тумбочке нашли записную книжку и бумажную иконку Николая Чудотворца.
По той же записной книжке нашли и сокамерника, который не опустился после тюрьмы и едва сдерживал слезы, забирая «Сашку» в последний путь. Он оплатил его похороны. Вот только не было места, где его закопать. Я купила землю на кладбище недалеко от Киева, где сейчас хороним хосписных бомжей и малоимущих, не имеющих своего места. На первой могиле хосписного кладбища стоит крест на котором написано «Александр Григорьев».
Его последним желанием было сфотографироваться «в натуре с тобой, Петривна, и шобы висела это не на доске «Их разыскивает милиция», а где-нить еще. Я тебя обниму, Петривна!»
Стасик
Совсем маленьким в 1945 году он подорвался на мине в Киеве. Ему оторвало стопу и пальцы на одной руке. Это все, что мне было известно о нем.Судя по истории болезни, его сдали родственники в дом инвалидов. Оттуда я его и забрала для обезболивания.
Стасик не мог нормально разговаривать, среди многих отклонений у него было расстройство речи, называемое эхолалией.
То есть на вопрос «Больно?» – он отвечал «Больно.» – «Не болит?» – «Не болит.» Так и общались.
Новые слова он повторял по несколько раз. «Ли-за . Лу-блю. Ма – шин-ки. Муль-ти-ки».
У него не было среднего настроения. Эмоции выражал или в смехе, или в плаче. И то и другое делал от всей души.
Стасик провел у нас три месяца. Он был обезболен, и так как катастрофически не хватало мест в хосписе, я выписала его обратно в дом инвалидов, оставив его на выездной службе.
Я считала его умственно отсталым, из таких, кому все равно, где находиться.
Он громко заплакал, когда санитары из дома инвалидов приехали забирать его.
Пришла в палату, объясняя, что он поедет домой, а мы будем приходить к нему в гости. Стасик уткнулся носом в стену и не ответил ничего. Даже не повторил, как делал раньше.
Когда его увозили, он закрыл лицо руками и не посмотрел на меня.
Нужен совет
Вот такая у меня ситуация. Есть 25 палат в новом здании хосписа. Две из них я точно оборудую сама.
На 23 нужно найти желающих помочь.
Я не ищу здесь спонсоров, но хочу спросить ваше мнение – стоит ли идти на какую-нибудь «акцию» по оборудованию этих палат ? Для меня это совсем новое, так как никогда ни от кого я финансово не зависела. Но сейчас больных больше, чем я могу справится в одиночку.
Есть ли смысл писать или звонить бизнесменам, депутатам и прочим власть имущим товарищам? Занимаются ли они благотворительностью? Если да – то кто, на Ваш взгляд, достоин внимания?
Хоспис – ниша совершенно никем незанятая в постсоветской благотворительности. Кроме, пожалуй Чубайса, который много лет уже помогает московскому хоспису.
Многие фонды занимаются целевой помощью конкретным детям или конкретным взрослым. Тут я проигрываю, так как больных у меня много, даже очень много. И разделить их я не могу.
Больные мои не поправятся. Утешение – по сути цель хосписа.
А категории вот такие:
по возрасту – от трехмесячных до престарелых;
по национальности – украинцы, русские, евреи;
вероисповедания – разные;
процент совсем бедных – около 90.
Чем можно заинтересовать тех, кто может помочь? Назвать палаты их именем? Пиарить на месте, так как много народу нас знает уже ?
Или не делать этого, и заниматься больными?
