Пастырская психиатрия

То, что принято теперь называть «Пастырс­кой психиатрией» приобрело уже с известного времени права гражданства в западной науке, тогда как на православном Востоке это являет­ся еще почти неведомой областью пастырской деятельности. Оно не должно быть понимаемо, как некая дополнительная часть Требника или Номоканона, так как оно не входит в область пастырской аскетики, а является некоей па­раллельной областью пастырского душепопечения, которая тем не менее не должна быть оставлена священиком без внимания. Несколь­ко предварительных замечаний представляют­ся нам в данном вопросе необходимыми.

Душепопечение, и в частности исповедь, суть сферы совершенно недоступные посторон­нему наблюдению. Решение вопросов духовной жизни, связанное с исповедью, проходит «in foro interno». Духовник является на исповеди, как «точно свидетель». Исповедная тайна есть тайна абсолютная.

Но есть и другое. Есть область более интим­ная и более тщательно скрываемая кающими­ся, чем грех. Есть нечто такое в душе челове­ческой, что не является грехом, и что сам каю­щийся не подозревает, что скрыто от взоров совести и, даже больше того, самой совести не подведомственное. Существуют некие тайники души, в которых сам грешник не разбирается и может быть и не догадывается. Существу­ют такие состояния души, которые требуют совсем иной оценки, чем аскетическая или нравственно-богословская. Существуют такие душевные состояния, которые не могут быть определяемы категориями нравственного бо­гословия и которые не входят в понятие добра и зла, добродетели и греха. Это все — те «глубины души», которые принадлежат к области психо-патологической, а не аскети­ческой.

По-разному будут смотреть на душевно не­уравновешенного человека воспитатель, судья, пастырь и врач. Можно ли всегда считать, что известные акты таких субъектов являются только грехом, подлежащим только эпитимии? Является ли всякая аномалия душевной жизни преступлением нравственного закона, норм ко­декса аскетики? Не есть ли такая аномалия больше болезнь, чем злое дело? Ставится поэ­тому вопрос о том, где проходит граница между этикой и психопатологией?

На Западе давно уже заинтересовались этими вопросами и существует обширная лите­ратура типа разных «pastoral psychology», «psychiatrie pastorale», «psychopatologie et di­rection», «Psychiatrie und Seelensorge». Надо давно понять, что в человеке кроются такие «глубины души», которым посвятил свою пре­красную книгу J. Klug и хо­рошо заметивший, что области нравственной психиатрии и нравственного богословия не со­впадают, так как для одной часто встают за­гадки души, там, где другая решает все про­стым определением «тяжкий грех» (стр. 6). Эти-то именно «загадки» гораздо более расп­ространены в духовной жизни, чем это приня­то думать, т. е. сам человек есть «противоре­чие» (Эмиль Бруннер) и, по мудрому замеча­нию Плотина, «человек ведь не есть же гармония».

Можно, с известным риском схематизации, определить «пастырскую психиатрию», как по­пытку координации работы психолога или пси­хиатра с работою пастыря в самых интимных областях его деятельности. Памятуя только что сказанное об абсолютной тайне греха, не сле­дует впадать при данном определении в сме­шение планов, а именно не следует думать, что пастырь может привлекать психиатра к тому, что ему, пастырю, открыто у исповедального аналоя. Следует скорее допустить другое, т. е., что сам пастырь должен быть хотя бы не­сколько знаком с психоаналитическими наблю­дениями, должен прочитать хотя бы одну-две книги по пастырской психиатрии, вникнуть поглубже в то, что является нравственной пси­хологией, чтобы огулом не осудить в человеке, как грех, то, что само по себе есть только тра­гические искривление душевной жизни, загад­ка, а не грех, таинственная глубина души, а не нравственная испорченность.

В связи с только что сказанным встают не­которые вопросы характера принципиального, от разрешения которых будет зависеть то или иное отношение к предмету.

1. Допустимо ли вообще с точки зрения Пра­вославия говорить о Пастырской психиатрии? Иными словами, можно ли совместить этот предмет с основными принципами нашей, унаследованной от святоотеческого и церковно­го предания, этики и аскетики? Подобный под­ход к вопросу не может не вызвать улыбки или удивления. А между прочим, такие вопро­сы неоднократно приходилось слышать. Удив­ление вызывает в данном случае именно указан­ная связь между Пастырской психиатрией или этикой и аскетикой. Суть дела именно в том и состоит, что психиатрия ни в коем случае не претендует на те области, которые подведомст­венны аскетике. Эта последняя занята борьбой со страстями и грехом, тогда как пастырская психиатрия стремится проникнуть в те сферы душевной жизни, которые никак не могут быть квалифицированы, как грех и зло. Аскетика дает мудрые, от отцов и учителей Церкви унаследо­ванные, советы излечения грехов и пороков: гор­дости, уныния, сребролюбия, тщеславия, чревоу­годия, блуда и т. п. Психиатрия ищет более спе­цифических причин тех духовных состояний человека, которые коренятся в сокровенных тай­никах души, в подсознании, в унаследованных или благоприобретенных противоречиях челове­ческого существа. Психиатрия обращает свое внимание на то, что аскетику в сущности и не интересует: навязчивые идеи, фобии, неврасте­ния, истерия и т. п. С точки зрения Православия и церковного предания нет основания видеть какие-либо препятствия для применения психиатрических или психоаналитических данных в деятельнос­ти пастыря. Психиатрия нисколько принципи­ально не противоречит пастырству, не должна ему мешать или каким бы то ни было образом умалять значение пастырского душепопечения. В пастырствовании могут и должны быть при­меняемы все средства, чтобы помочь душам в их затруднениях на пути спасения. Пастырс­кой психиатрии, как уже сказано, не должно быть усвояемо значение, равное аскетике, так как их области, хотя и являются смежными, но одна другую не исключающими, потому что психиатрия не вмешивается в область, подве­домственную чистому богословию. Она ищет в тех сферах, где аскетика не имеет прямого применения. Психиатрия в руках пастыря яв­ляется вспомогательным средством для обна­ружения не греха, а патологических явлений, связанных с заболеваниями психиатрическими, т. е. душевными, а не духовными.

2. Разбираемый вопрос можно поставить не­сколько иначе. Если допустимо и вполне ра­зумно говорить о психиатрических вспомога­тельных средствах для действий пастыря, или иными словами ставить ударение на пастырской психиатрии, то позволительно поставить вопрос о принципиальной допустимости пси­хиатрии, как таковой, или что то же, поста­вить ударение на пастырской психиатрии. Это значит: можно ли вообще с богословской, пастырской, духовной, традиционно-церковной точки зрения допускать психиатрию туда, где казалось бы, следует говорить только о духов­ном, а не медицинском. Иными словами, с каким правом медицинская дисциплина будет допускаема не только в образ действия пасты­ря, но и вообще в область духовной жизни.

Если мы согласились с тем, что пастырская психиатрия не должна вмешиваться в область аскетики, то не следует ли вообще исключить всякое право вмешивательства медицинской науки при наличии тех или иных сложных ду­шевных явлений? Другими словами, не должен ли пастырь считать, что этих сложных явле­ний с точки зрения Церкви вообще и не сущест­вует? Не является ли какое бы то ни было сложное душевное явление, те «загадки души» или «глубины души» просто-напросто состоя­нием греховным? Не следует ли все вообще, что творится в душе человеческой отнести к области аскетики? Не являются ли все упомя­нутые неврастении, фобии, маниакальные со­стояния и пр. только грехом?

Ум, стремящийся все упростить и исключить все проблемы, конечно, так и поступает. Ответ в таком случае напрашивается сам собою: все это только грех, святые отцы-аскеты никаких психоанализов не знали, лечили не какие-то там «глубины души», а самый грех; боролись со злом, а не с «загадками души». При такой пос­тановке вопроса самое слово психиатрия, а тем более «пастырская психиатрия» является пося­гательством на завещанное отцами-аскетами православное понимание греха и борьбы с ним. Вопрос сводится в таком случае к одной только упрощенной этической оценке всего того, что человек таит в себе.

В самом деле, не проще ли все это рассмат­ривать, как одно только последствие первород­ного греха, как признак нашей общей грехов­ности и склонности ко греху? В самой своей сущности все, что происходит в человеке, яв­ляется последствием его ограниченности и смертности. Смертность, т. е. и болезненность в том числе, есть последствие Адамова падения, так как в первородном грехе человек утратил свое прежнее райское состояние. Душевные аномалии (фобии, мании, неврастении, истерии и под.) восходят к одной общей причине — к первородному греху. Но спросим себя, ограни­чивается ли дело одними только душевными аномалиями и болезнями? Не суть ли и про­чие болезни и общая склонность к болезням, сама болезненность человека — последствие того же Адамова греха? В совершенном, райс­ком состоянии вряд ли человек был бы жерт­вою эпидемий, туберкулеза и суставного рев­матизма. Но все эти патологические случаи суть факты, а не одна только игра болезненно­го воображения и так называемой мнительнос­ти. Можно ли в таком случае, с точки зрения православной аскетики и верности церковно­му преданию, лечить эти болезни? Допускает ли тогда православная аскетика медицину? Не есть ли вся лекарская премудрость от лу­кавого?

Ответ напрашивается сам собою. Вряд ли кому из людей здравомыслящих придет в го­лову запретить с точки зрения православности пользоваться советами врачей. Пусть перво­родный грех повлек за собою смертность, т. е. болезненность. Следует ли из этого, что мать должна равнодушно давать своему ребенку страдать и может быть умереть от коклюша или дифтерита? Обязана ли жена или сестра милосердия оставлять сыпнотифозного или ра­неного человека стать жертвою эпидемии или заражения крови? Можно идти дальше и со­здавать себе «проблемы совести» из необходи­мости вырвать зуб или удалить воспаленный отросток слепой кишки.

Если «болезни вообще» могут и должны быть лечимы, и в этом нет греха, то болезни особые, недуги душевные не должны были бы быть иск­лючением из этого правила. В противном слу­чае Православие должно противиться всякой психиатрии, а не только пастырской, а церков­ная власть должна стремиться к закрытию больниц для душевнобольных.

Вопрос ставится еще и так: есть ли болезнь зло? В том, что она есть последствие первород­ного зла, в этом сомнений нет, но есть ли сама по себе болезнь зло, подлежащее только эпитимии. Нужно ли неврастению лечить только одними аскетическими средствами? Стоит ли эта не­врастения или маниакальное состояние на той же линии, что и сребролюбие или гордость?

Св. Иоанн Златоуст пишет так: «Существует зло: блуд, прелюбодеяние, лихоимство и иные пороки, достойные величайшего осуждения и наказания. Но существуют, или лучше сказать, называются злом: голод, мучения, смерть, болезнь и пр. Это не есть зло, а только называет­ся таковым. Если бы это было злом, то не было бы причиною добра» (М. P. Gr. 49, col 251).

Отсюда ясно, что перед пастырем предстают в кающейся душе: кражи, осуждение ближних, гордость, плотские страсти; но во время испове­ди, или в пастырской практике, вне исповеди могут явиться: навязчивые идеи, маниакальные состояния, неврастения и под. Повторяем, что и случай чистой психопатологии, равно как и та или иная хворь или же грех осуждения ближ­них, — все вместе тут последствия первородного греха. Но нельзя все эти последствия подводить под одно понятие греха. Грехом является только третий из приведенных примеров.

Пастырь, призванный не судить, а спасать мир, преображать его лучами Фаворского света, способствовать созиданию «новой твари» о Христе должен уметь вдумчиво, трезво и со­страдательно отнестись ко всем этим феноменам и каждому давать свой совет. В случае те­лесной немощи пастырь может помочь своими молитвами и ободрением; в случае греха он дол­жен вразумить, обличить, укорить и может быть наказать; в случае психопатологическом он сам должен прежде всего понять, с чем имеет дело, мудро поступать с таким челове­ком и помочь ему.

Берясь за нелегкое дело душепопечения, пастырь должен следовательно не психиатра привлекать к своей работе, а самому не огра­ничивать своей подготовки к душепопечению одними учебниками Пастырского богословия, Нравственного богословия и Аскетики, но поз­накомиться хотя бы в некоторой мере с требо­ваниями психологии и пастырской психиат­рии. Это нисколько не повредит его «духовнос­ти» и православности. Если в программы духовных учебных заведений, как средних, так и высших, всегда включалась Психология, то это может быть несколько расширено, и канди­даты в священство могли бы знакомиться и с новыми руководствами по нравственной психо­логии, по пастырской психиатрии, по психоа­нализу, приспособляя то, что найдут в запад­ных руководствах, к нуждам и условиям пра­вославного пастырствования.

Священник должен в особенности соблюдать при оценке человека его свободу, его личность, его нравственное достоинство. Теперь следует более подробно остановиться на вопросе о тех внутренних затруднениях в человеческой природе, которые встречает пастырь при душепопечении. Неоднократно уже говорилось об опасности упрощения и оптимистических подходов к человеческой личности. Священ­ник не смеет строить обманчивых оценок че­ловеческой природы. Вовсе не все так уж благополучно в душе человеческой. По приведенному мудрому слову философа, душа человека не есть гармония. Бердяев много и часто любил говорить о конфликтах и противоречиях в человеке и он был вполне прав в этом.

Современность усложняет жизнь и во мно­гом уродует человеческую личность. Тип бла­гополучного человека или ни о чем не задумы­вающегося простеца все больше ичезает с лица земли. Необходимо воспитателю, родителям и самому пастырю внимательнее подумать в каждом данном случае, откуда происходит то или иное внутреннее искривление, те непра­вильности в развитии, те склонности и те при­вычки, которыми определяется так много в жизни каждого человека.

Человеку свойственно тяготение к свободе и любовь к ней. Но ни от чего так легко человек не отка­зывается, как от свободы. Больше того, сама свобода нам дана без нашего изволения, без нашего свободного согласия, что и приводит во­прос о свободе к весьма нелегким положениям. Сказано было также и о том, что человеческая личность неповторима, что личность и есть то самое ценное, чем человек обладает, и что его отличает от безвольных серийных нумеров и от несвободных членов стада, табуна или улья. Но ведь никак не следует забывать, что в каж­дой личности есть много такого, что не от лич­ности, т. е. что каждое «я» слагается из многих данных от «не — я».

Если вдуматься в это поглубже, то станет понятным, как легко человек отдает свою сво­боду и становится рабом условностей, среды, партии, страстей, привычек. Пастырю, как и всякому воспитателю, дано развивать и воспи­тывать свободу человека в хорошем направле­нии. Наряду с этим пастырь должен разо­браться в том, что у человека от него самого, а что от среды и рода.

В каждой личности действуют, по психоло­гической терминологии: фэнотип, биотип и ге­нотип. Первое, т. е. фэнотип — это то, что че­ловек представляет сам по себе: это то, что в нем наиболее личного, его дарования, его лич­ное содержание, т. е. то, что и составляет боль­ше всего «личность». Это так сказать его ипос­тасные особенности. В этом-то и состоит пони­мание личности, что она неповторима, что она не «с подлинным верная копия», а что-то такое, чего никогда в истории не было и не будет. Но, присмотревшись повнимательнее к человеку (ученику, подсудимому, кающемуся грешнику и т. д.) мы увидим, что помимо своих чисто личных данных, каждый несет в себе то, что принято называть биотипом. Среда, друзья, воспитание, личные переживания могут так или иначе отразиться на личных дарованиях человека и в том или ином случае из посредст­венности сделать полезного человека и хоро­шего работника, равно как и одаренного от природы человека исковеркать, опошлить и испортить. Это то, что немцы называют «Erleb-nisstruktur». Если же пастырь или воспитатель присмотрится еще внимательнее, то увидит, насколько сильна власть наследственности, голос крови и предков. Тот же Бердяев, так горячо проповедывавший свой «экзистенциа­лизм» и «персонализм» не мог не признаться в своей автобиографии в том, что в его «я» есть много от «не — я», от семьи и рода. Это все и есть генотип.

Человек поэтому представляется, как некий запутанный узел, как некая сложная ткань, со­тканная из могих и часто противоречивых дан­ных, которые и не позволяют делать поспеш­ные и упрощенные обобщения. Говорить о психологических или нравственных типах можно только очень осторожно и со многими оговор­ками. Обычное деление на флегматиков и санг­виников слишком упрощено. Теперь чаще гово­рят о «Zeklothymiken» и «Schisothimiken». Пер­вые, от греческого слова «цикл» (круг), сравниваются со спокойно текущей рекою, в которой подъемы и опускания настроений под­чинены могут быть некоему темпу; в нем ра­дость и страдание не так резко чередуются. Во втором, душевные настроения подвержены резким «схизмам», разрывам. В характере таких людей господствуют подводные течения, водопады, не подчиненные ритму; в них быва­ют частые и неожиданные смены и переходы от тишины к буре.

Но как бы то ни было, это все не позволяет людей зачислять в ту или иную группу без каждый раз принятых во внимание поправок на разные привходящие обстоятельства. При­нимая во внимание все данные темперамента, все условия фэно-, био- и генотипа, человек остается всегда подверженным разного рода неожиданностям, которые требуют его скорее рассматривать не как тип, совершенно закон­ченный, а склонный к разным случайностям.

Поэтому пастырь всегда должен быть гото­вым видеть в человеке возможность разных противоречий. Человек — это загадка, иерог­лиф, который требует своего внимательного наблюдения и который не так-то легко может быть расшифрован.

В самом деле, какие только противоречия не заложены в каждой душе? Ревность и любовь, радость и отчаяние, вдохновение и апатия, стремление к творческому увековечению себя и призрак смерти, все стирающий и всему кладущий свой предел, жажда свободы и обаяние рабства. Разве так уже легко разобраться в том, чем обусловлено то или иное настроение, тот или иной поступок? Достаточно вспомнить облик Грозного царя Иоанна, — жетокого дес­пота и палача с одной стороны, и богомольного, жаждущего смирения, человека. В газетах пи­сали, что парижский палач Дэйбнер был очень добрым человеком, много заботившимся об учащихся, дававшим деньги на их воспитание. В каждом человеке заложено то, что Клуг на­зывает «гением» и «демоном». Под «гением» вовсе не следует понимать то, что мы обычно определяем, как гениальное, но то, что тянет человека вверх, к свету, к Богу; тогда как «демон» надо понимать не как что-то диавольское, а скорее в смысле духа, влекущего к низ­кому, злому, пошлому, ночному. В каждом че­ловеке есть какая-то смесь противоположных начал, какая-то «светотень». Или это уже поту­хающий дневной свет, вечерний предвозвест­ник чего-то ночного; или наоборот, это утрен­няя заря, предвозвещающая наступление ново­го дня. Все это еще не законченные качества добродетели или греха, но признаки чего-то затаенного, будь то занимающаяся надежда положительного, созидательного, либо тревож­ный признак наступающего помрачения.

Если пастырь должен быть призванным по­дать руку помощи и содействовать «сублима­ции» низменных начал в человеке во что-то высшее, производительное, то он обязан вни­мательно следить за развитием душевных ка­честв своих пасомых. Он может вовремя по­мочь, ободрить и спасти, но может также и проглядеть угрожающие признаки зарождаю­щегося заболевания, которое пока что и не есть еще грех, но таким стать может очень легко благодаря его невнимательности. То, что пас­тырь не сумеет использовать, всегда использу­ют другие, «пришедшие отынуду».

Как часто мы слышим о «настроениях»! Какую большую власть имеют они над челове­ком! Настроения не всегда греховны, но могут таковыми стать. Бдительный священник дол­жен их использовать. Среди этих «настроений» очень видное место занимает тревога. Это страшное душевное состояние, которое недо­оценено многими. Для многих психиатров и психоаналитиков оно является часто, как форма психастении, зависящая от воспитания, среды, здоровья, общей нервности. Но это упрощенное понимание. Хороши или плохи «на­строения», являются ли они произведением греховных навыков, — это вопрос один. Но сами по себе эти настроения могут и не быть греховными. В частности и самая тревога не есть грех, за который надо пастырски карать. Но можно ли пройти мимо этого душевного яв­ления, которому столько внимания посвятил Киркергор. У него есть замечательная книга, «Bergriff der Angst» («Le concept de l’angoisse»). Для него тревога не факт психотерапии, а пос­ледствие первородного греха.

Определять тревогу, как грех, является слишком поверхностным и упрощенным подхо­дом. Она действительно есть последствие пер­вородного греха, как и всякое болезненное яв­ление. Но проглядеть это явление не значит ли часто упустить необходимый момент для пред­отвращения худших и тогда уже поистине гре­ховных явлений? Люди, живущие настроения­ми, что так свойственно, кстати сказать, в среде русских интеллигентов, в среде чеховс­ких героев, где жили какими-то предощущени­ями и «несказанностями», «неуловимостями», очень часто больны именно этим ощущением тревоги, которая отлична от страха. Этот пос­ледний всегда является боязнью чего-то опре­деленного (войны, смерти, эпидемии, несчастия и под.), тогда как тревога тем-то и страшна, что она не знает предмета своего. Это — безот­четное состояние беспокойства, над которым воспитатель, родители и пастыри должны призадуматься и вовремя подать нужный совет и рассеять ту опасность, которая может повести к пагубым последствиям. Пусть «настро­ения» суть «неустроения» правильно живущей души, но их отрицать нельзя; их нельзя при­знать только какой-то блажью или чем-то опре­деленно греховным. У Andre Gide’a в его «Si le grain ne meurt», повествуется о мальчике 11 лет (вещь это автобиографическая, и следовательно автор говорит о самом себе), который не пони­мая, что есть смерть, при вести о ней впадал в какое-то безотчетное состояние беспокойства, «une angrosse indeffinissable», беспричинной грус­ти, прорвавшейся плотины, не сдерживающей какое-то внутреннее море.

Эту тоску или тревогу надо вовремя заме­тить, не дать ей развиваться, уравновесить ее чем-то здоровым. Тут вовсе не одно только психическое заболевание и вовсе не простой грех. Это вовсе не состояние уныния, известное отцам-аскетам, а какая-то предрасположен­ность к душевной чуткости, могущая обратить­ся и во зло, но и в добро. Возможно, что это какой-то особый признак одаренности челове­ка, который надо уметь использовать.

Одна из самых может быть страшных сти­хий в человеке, это стихия настроений, с кото­рыми так трудно бывает подчас справиться и направить в соответствующее русло. Не из «настроений» ли и не из тревоги рождались и рождаются лучшие побуждения человека? Не признак ли они некоей поэтической, романти­ческой склонности? Не настроения ли создали лучшее, что мы знаем в поэзии и художестве: лирика Лермонтова и Тютчева, Патетическая симфония Чайковского, его Трио и 2-й концерт Рахманинова? Какие тревоги породили эти звуки и так ли все было благополучно в душе человека, когда он писал эти свои бессмертные слова и звуки? Но и не настроения ли и трево­ги привели других к отчаянию, унынию и даже самоубийству?

«Кто весть от человек яже в человеке, точию дух человека, живущаго в нем?» Кто разгадает сложную загадку, которую представляет сам человек? И если далеко не все художники и музыканты остались в полосе света, а удали­лись от него в свой сокровенный мрак, то не лежит ли это часто, и может быть очень даже часто, на совести неосторожного, невниматель­ного и невдумчивого пастыря?

От этих общих психоаналистических наблю­дений пора перейти и к более прямым данным того, что западная наука пастырской психиат­рии выработала за последнее время. Важно здесь прежде всего выяснить те отличитель­ные признаки психических болезней и степень неуравновешенности, чтобы наметить и общие возможные меры для пастырского вмешатель­ства. Прежде всего приходится встретиться здесь с большим разнообразием мнений от­дельных ученых, пестротой определений и на­именований, различных подходов к явлениям душевных болезней, что все вместе взятое зна­чительно усложняет вопрос. Но тем не менее, не вдаваясь в отдельные тонкости и в расхождения в вопросах второстепенных, можно свести плоды пастырского психоанализа и психиатрии к некоторым общим главным положениям.

Прежде всего, все душевные заболевания могут быть сведены в две главные группы, эн­догенных и эксогенных болезней. Под эндоген­ными душевными заболеваниями понимаются душевные немощи унаследованные, т. е. такие, в которых генотип преобладает над фэнотипом. Эксогенными же называются такие душевные заболевания, которые являются благоприобре­тенными, как последствия какой-либо заразы или нервного потрясения и в них, таким обра­зом фэнотип и биотип преобладают над гено­типом. Тут имеет место так называемая «Erleb-nisstruktur». В своей ценной книге «Psychiatrie pastorale», ректор психиатрического Института в Vught (Голландия) de H. Bless приходит к заключению, что из 14 типов психозов (6 эндо­генных и 8 эксогенных) только в случаях врожденных пастырь может помочь чем-либо.

Кроме этого деления душевных аномалий по их происхождению, руководства по пастырской психиатрии разделяют душевные болезни на психозы и психоневрозы. В первых наличест­вует в большей или меньшей мере болезнь ра­зума и сознания, тогда как во вторых разум в меньшей степени задет, а центр болезненного состояния лежит скорее в области нервной де­ятельности. В психозах различаются или: 1) пол­ная остановка мозговой деятельности (малоум­ные, идиоты, «дурачки»), или 2) психозы, как последствие какой-либо болезни (тифа, менингита), или же 3) психозы, от отравления: а) извне (алкоголь, морфий, кокаин) и б) извнутри (от неправильного действия почек или щитовидной железы); сюда же некоторые психиатры отно­сят 4) меланхолию и тревогу (Bless), что, может быть, требует гораздо большей осто­рожности при влиянии на них и лечении. К психоневрозам специалисты относят разного рода: 1) психастении, в виде навязчивых идей и боязни пространства или одиночества; 2) не­врастении в самой обычной форме их, где по­ражается деятельность человека (maladies поп du vonloir, mais du ponvoir). Наконец, совер­шенно особое место занимает так называемая истерия, одна из самых опасных форм душев­ной болезни с точки зрения религиозной, так как она проявляется очень сильно именно в об­ласти религиозной и с ней связывается весьма тесно.

В указанной работе Bless’a, равно как и в очень ценной книге Robert de Sinety, S. J., «Psychopatologie tl direction» (Paris, 1934 pp. XX+ 255) можно найти ценные указания для практического руководства священника.

Поскольку в этих книгах, написанных вид­ными католическими учеными, многое почива­ет на папских энцикликах, на узаконениях римского канонического кодекса, на богословс­ких утверждениях Фомы Аквината, не все может иметь одинаковую ценность и для пра­вославного священника, не все выводы и ука­зания применимы для нас. Но то, что в них ис­ходит от чисто научного медицинского наблюдения, равно как и общие практические указа­ния могут быть полезны и для нас. Перечис­лять все, в них написаное, значило бы перепи­сывать почти целиком эти книги, что не входит в нашу задачу. Но считаем очень полезным для православного священника ознакомиться с подобными трудами, чтобы для себя, по зрелом рассуждении, выбрать то, что может оказаться целесообразным с духом православного пастырствования и с условиями нашей жизни.

Можно между прочим принять к общему ру­ководству и для нас такое практическое заме­чание: при разного рода страхах, при так на­зываемой «скурпулезности» и всякого рода психастениях полезно было бы, чтобы пастырь старался укрепить волю больного, рассеять его страхи и тревогу, ослабил мнительность совес­ти и старался бы отвести внимание больного от того, что давит на его болезненное воображе­ние. В таких случаях влияние пастыря может быть очень полезным. Священник, обнаружив такое состояние души, мог бы и на исповеди, и в частной беседе действовать на больного и по­мочь ему выйти из тех тупиков, которые он сам себе или его болезнь ему создали.

Гораздо более пессимистичным является взгляд специалистов на так называемые «ма­ниакальные состояния». Некоторые из психиат­ров (Блэсс) считают прямо, что всякое непос­редственное вмешательство бесполезно, т. к. невозможно переубедить такое больное созна­ние. Всякая попытка вмешательства и воздей­ствия не приведет ни к чему иному, как только к еще более ярко выраженному проявлению подобных «маний». Следует скорее добиться более полного доверия жертвы такой болезни, переводить разговор на другие темы и ста­раться вообще отвлечь внимание больного от преследующего его страха отравления, одино­чества, пространства и пр. Ни о какой ответст­венности такого больного человека и говорить не приходится. Воля его парализована, рассу­док затуманен, он сам в плену у своих страхов. Очень часто осложнения в таком заболевании бывают последствиями неправильного метода лечения, равно как и неправильного воспита­ния в детстве. В таких случаях пастырю боль­ше всего надо искать помощи в молитве, в со­участии и по возможности в медленном успо­коении больного.

Как общее правило в сложных случаях, мо­гущих смутить совесть пастыря, он должен всегда помнить, что соучастие и доброе отно­шение всегда лучше, чем излишняя строгость, так как перед священником находится или больная воля, или больной рассудок. Может быть правильнее было сказать, что священник должен больше думать и о том, что перед ним находятся не отвлеченные типы болезней, а требующие участия и лечения больные. (Р. Chrysostome Schulte, «Was der Seclensorger von den nervosen Seclenleiden kennen muss». S. 47).

Истерия занимает совершенно особое место в ряду душевных искривлений. Если упомяну­тые выше случаи навязчивых идей, страхов, всякого рода психозов и психоневрозов представляются сравнительно редкими в пастырс­кой практике, то случай истерии представляет собою как раз обратное явление. Мы может быть и не отдаем себе отчета в том, что исте­риков и истеричек на свете гораздо больше, чем мы думаем. По мнению Modius («Ueber den Begriff der Hysterie»), всякий человек немного истеричен. Но, что самое может быть важное для священника, истерия является такой душевной болезнью, которая легче всего находит точки соприкосновения с религиозными прояв­лениями. Выше говорилось о том, насколько распространено и опасно то явление, которое в русском церковном быту получило наименова­ние «мироносничества». Это — повышеная эк­зальтация религиозного чувства, которая ищет для себя предмет «обожания» и преклонения в священнике. Всякий мало-мальски одаренный пастырь, проповедник, красиво служащий свя­щенник подвергается опасности быть предме­том такого поклонения. Русский быт знает это в особой мере и страдает от этого очень сильно. Не следует, однако, думать, что это особен­ность только нас, русских. В среде людей, жи­вущих усиленной духовной жизнью, истерия находит очень часто свои жертвы. Maurice Dide («L’hysterie et revolution humaine», Paris, p. 35-36) находит, что истерия гораздо реже встречается в орденах деятельных, чем в тех, которые ведут жизнь замкнутую и созерца­тельную (Урсулинки, Кармелитки и под.). По­вышенная мистика легко способствует прояв­лению истерических наклонностей. Неоднократно упомянутый Блэсс с правом говорит, что «истерик является крестом для пастыря и предметом соблазна для верующих» (стр. 103). Затруднения, встречающие пастыря или воспитателя в данном вопросе, коренятся часто в том, что эта болезнь может легко скрываться под совершенно казалось бы неопасными фор­мами. По мнению Dr. J. M. Rambouts’a (у Блэсс, стр. 104), нельзя даже считать истерию, как самостоятельную болезнь; существуют ско­рее проявления истеричности, коренящиеся, где-то гораздо глубже. Тем не менее наука не совершенно беспомощна в этой области: она знает отличительные признаки таких истери­ческих проявлений, легко может определить истерический тип и потому и выработала ряд вспомогательных средств для облегчения этих проявлений.

Прежде всего, давно уже оставлено мнение, что истерические проявления, чтобы не гово­рить о болезни истерии, обусловлены только половой областью человека. Хотя самое назва­ние болезни и дает, казалось бы, основание для такой оценки, и хотя в древности считали, что это страдание свойственно только женщинам, в наше время ученые думают иначе, да и сама действительность доказывает, что истериков немало и среди мужчин. Правда, женщины подвержены этому больше, чем мужчины. Об­ласть пола, конечно, играет не последнюю роль в этом случае, но не ею одною объясняется все.

Истерика отличается от других душевных заболеваний, между прочим, и тем, что признаки ее довольно ясно проявляются и доступ­ны даже для поверхностного наблюдения. При­знаки эти обнаруживаются, как в области ду­шевной, так и в физической. Признаки психи­ческие могут быть сведены к следующим.

1. Легкая переменчивость настроений и до­вольно резкие переходы от одной крайности к другой.

2. Стремление жить в нереальном и связан­ное с этим желание быть или казаться чем-то большим, чем позволяет действительность. Ma­urice Dide особенно настаивает на том, что ис­терик любит играть роль: «вся жизнь, говорит этот ученый, сводится у истерика к ломанию комедии, при котором сердце даже совсем и не участвует в этом». Театральность и подража­ние очень свойственны истерику. Н. Bless ука­зывает на то, что истерик может представить­ся то, как «воображающий больной» («malade imaginaire»), как мнительный человек; то он разыгрывает роль «вечно непонятого человека, не находящего отклика в среде, которая его недооценивает; иногда это может принять харак­тер совсем обратный, так как истерик считает себя «парией», забытым, ненужным. С этим, умение играть роль, перевоплощаться то в ту, то в другую личину, объясняется у истерика легкой восприимчивостью, способностью подпа­дать под влияние и далее легкой подвержен­ностью гипнозу. Поэтому никогда не известно, сколь долго будет длиться у больного то или иное настроение. В религиозной жизни, говорит Н. Bless, истерик может легко переходить от ханжества к равнодушию.

3. С этим связана еще одна отличительная черта в «настроениях» истерика, а именно из­вестный «инфантилизм». Истерик хочет посто­янно быть в центре внимания, возбуждать к себе если не всегда соучастие, то во всяком случае интерес. Все та же театральность тол­кает истерика к роли несчастного больного, но может также резко заставить в нем звучать голос угроз; если это не помогает, то на по­мощь ему приходят слезы. Истерики вообще легко подвержены плаксивости.

4. Любопытна и такая подробность в игрании роли: истерик любит угрожать самоубийством. Он охотно говорит о том, что жизнь ему надоела. Везде и всюду он может говорить о том, что он решил покончить жизнь самоубийством, но как-то удивительно к нему вовремя приходит помощь и спасает его от петли или яда. Само­убийств среди истериков, по свидетельству Дид’а, бывает чрезвычайно мало (стр. 97-99).

5. Предрасположение ко лжи, часто к артис­тической лжи, тоже удел истериков, что объ­ясняется все той же, вышеуказанной способ­ностью и стремлением к игранию роли и к жизни в нереальном. «Мифомания», поза, лжи­вость — вот отличительные черты истеричес­кой природы, по мнению многих психиатров.

6.»Умственная анархия» — вот тоже одна из особенностей этой категории душевнобольных.

Не одни эти душевные и умственные при­знаки выдают истерика. Есть и чисто физичес­кие, на которые указывает психиатрия.

1. Давно уже указывалось на известные страдания, на которые жалуются истерические особы: 1) «clavus hystericus», т. е. ощущение гвоздя в голову; и 2) «globus hystericus», т. е. ощущение какого-то шарика в горле. Это пос­леднее явление бывает иногда даже не только самоощущением истерика, но и доступно слуху других людей. Истерики говорят особым голо­сом, действительно возбужденным или колеб­лющимся и дребезжащим, как бы от присутст­вия какой-то горошинки в голосовом аппарате. Впрочем, некоторые ученые готовы признать, что этот «globus hystericus», или «aphonie hysterique», не есть удел одних только истериков.Страх, тревога, потрясения могут также вызвать такое явление. Но у истериков это все же чаще, чем у других.

2. Притупление чувства осязания и подчас даже нечувствительность к некоторым боле­вым ощущениям наряду с повышенной чувст­вительностью к прикосновениям к другим час­тям тела являются типичными для истериков и свидетельствуют о силе самовнушения.

3. Легко вызываемый и малоестественный смех, равно, как и слезливость.

4. Истерические припадки могут иногда кон­чаться приступами падучей, или близкими к ней.

5. Часто встречающиеся в мире католичес­ком случаи стигматизации бывают, по мнению некоторых, довольно часто на истерической почве. Католические пастырские книги об этом не любят упоминать.

6. Отсутствие сна и аппетита тоже часто со­путствует истерическим явлениям.

Причины и источники болезни определяют­ся по-разному и считаются довольно многочис­ленными и разнообразными. Так напр.: по мне­нию одних (проф. Иелгерзма) истерия в значи­тельной степени наследственна; во всяком случае предрасположенность к ней может быть передана по наследству. Другие считают, что неправильность в воспитании, особливо в годы созревания, могут существенно повлиять на развитие истерических данных (Блэсс, Морис Дид). Многие ученые согласны в том, что внеш­ние причины могут также быть возбудителями этого заболевания: война с ее опасностями и ужасами (Блэсс, Д-р Курт Блум); разочарова­ния при неудавшейся карьере, переживания, связанные с ложными доносами и обвинениями на суде, смерть близких и даже страх экзаме­на; землетрясение; боязнь половых искушений и мн. др. (Блэсс).

Возможность помощи в случае истерии рас­ценивается разными учеными тоже по-разно­му. В легких случаях, особливо связанных с возрастом созревания, врачи не смотрят без­надежно. С течением времени и под наблюде­нием врача истерия у таких людей может пройти. В более сложных случаях болезнь поддается с трудом. Блэсс высказывает, например, такое мнение о тяжелых случаях истерии: «настоя­щие жертвы этой болезни не годятся ни для брачной, ни для монашеской жизни» (стр. 110). Эти несчастные люди, по мнению того же уче­ного, делают несчастными и членов своей семьи, превращая ее в сущий ад. Он приводит остроумное замечание одного умного духовного лица: «если трудным и запутанным делом яв­ляется приятие иночества, то вступление в брак еще труднее, ибо в браке нет предвари­тельного периода послушничества».

Что может сделать пастырь? Далеко не все, но во всяком случае многое. Он может и дол­жен усвоить ряд мер для лиц, подверженных истерии:

1) меньше всего говорить об его болезни и не обращать внимания на мнение больного;

2) так как многое зависит от доброй воли са­мого больного, то пастырь, как и врач должны добиться желания вылечиться и доверия к ним самим;

3) избегать каких бы то ни было религиоз­ных излишеств, особых «подвигов»;

4) твердость и постоянство в духовном руко­водстве такими людьми, которые, видя, что их ухищрения не помогают у данного духовника, легко меняют своих духовных руководителей;

5) перемена обстановки (домашней или школьной) в случае, если таковая вредна для жертвы и мешает пастырю или врачу проводить в жизнь то, что они находят необходимым;

6) борьба с капризными настроениями и с плаксивостью детей
и
7) особо бдительное отношение к больному, находящемуся в периоде созревания.

За невозможностью перечислить все инте­ресные случаи и все полезные советы, нахо­димые в руководствах по Пастырской психи­атрии и просто отсылая интересующихся к чтению таковых, считаем своевременным поставить вопрос: какова практическая цен­ность Пастырской психиатрии. Иными слова­ми, может ли пастырь извлечь для себя и своей душепопечительной деятельности какую-либо пользу от знакомства с этим предметом?

Если лет 75-100 назад тому медицина вооб­ще, а психиатрия в частности, должна была в глазах очень многих быть враждебной религии и противополагать ей свои принципы, то в наше время обстановка значительно измени­лась. Врач не обязательно должен быть мате­риалистом; наука, т. е. настоящая наука, а не наукообразные поверхностные суждения полу­образованных людей, нисколько не противоре­чит вере и церковному сознанию; наличие очень многих глубоковерующих ученых, рабо­тающих в области естественных наук, медици­ны и психиатрии; психоанализ, вовсе не обяза­тельно фрэйдовского типа с упором на «пан-сексуализм» — все это вместе взятое позволяет говорить о предметах, разбираемых в настоящей главе, совершенно иначе, чем это делалось сто лет тому назад. Многие и очень многие верующие ученые, особливо на Западе и в частности в римо-католичестве, охотно ос­таются послушными сынами Церкви. С другой стороны, и сама католическая иерархия пре­красно поняла необходимость и пользу сотруд­ничества науки и церкви. Существует очень много руководящих книг по пастырской пси­хиатрии, написанных не только просто духов­ными лицами, но и верующими врачами.

А. Рэмерс, автор книги «Психиатрия и душепопечение» (Берлин, 1899) пишет: «Между со­временной психиатрией и христианством воз­можно по крайней мере взаимное понимание».

В начале настоящей главы было высказано предупреждение, не смешать планы душепопечения и врачебной науки. Совершенная тайна исповеди не допускает пастырю привлечь врача по душевным болезням к исповедному аналою, равно как и чувство пастырского такта не возволяет кающегося отправить в лечебни­цу для душевных больных. Пастырь не при­зван ставить диагноз душевных болезней, ибо это не его дело; но знать кое-что самому в этой области ему не мешает, так как это позволяет ему в общении со своими пасомыми легче раз­бираться в душевных переживаниях их и в своих нравственных оценках. Пастырь, узнав многое, не будет делать ложных шагов и да­вать неверных советов в случаях сомнитель­ных или тревожных.

Никаких обобщений невозможно сделать в кратком курсе лекций, да и сама жизнь не терпит обобщений и схематических заключе­ний. В каждом отдельном случае надо действо­вать «с оглядкой», с особою осторожностью и, проникнувшись духом сострадания и жалости, внимания и внутреннего такта.

Особенно, может быть, важно советовать пастырю не поддаваться оптимизму и самоуве­ренности в его трудной и ответственной работе по окормлению душ. Исполняя свой пастырс­кий долг, он должен все возлагать на милость Бога, не только нелицеприятного Судии, но и любящего Отца.

Глава из работы «Православное пастырское служение»