Все мы – верующие и даже ничего не подозревающие неверующие – так и живем: от воскресенья до воскресенья. Незаметно проворачивается годовой круг, а за ним – еще один, и еще. Каждый праздник – другой, ведь мы живем и меняемся. Каждый – путь к концу, а значит, к воскресению.
Пасха. П. Рыженко. Фото с сайта www.liveinternet.ru
Детство
Мы с родителями на кладбище. Здесь похоронены два моих дедушки, которых я никогда не видела. Мне очень нравится на кладбище; среди только что посаженных деревьев я такая большая. Все залито солнцем, летают первые бабочки, надрываются птицы, а яйца вкрутую сегодня стали разноцветными. Они лежат на дощатом столике рядом с большущим кексом.
Папа рассказывает, как в детстве они катали эти яйца с деревянной горки: у кого первого разобьется, тот проиграл. «А давайте красить яйца всегда!» – предлагаю я и все смеются. А мне хочется, чтобы не кончался разноцветный праздник на солнечной полянке. Я еще не знаю, что на Пасху не стоит ходить на кладбище, зато тогда я еще знаю кое-что, более важное, что забуду потом: смерть – это не страшно.
Юность
Ночные сеансы в кинотеатрах с «дефицитными» западными фильмами, чтобы народ не пошел на крестных ход. А кто ходит-то? Смешные. По телевизору в эту ночь всегда повторяют новогодние «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады», до которой я никогда не досиживала. Вот он, настоящий праздник. Главный признак наступившей Пасхи для советских тинейджеров.
* * *
А у нас в институте – дискотека! Ближе к полуночи отряд правильных ребят куда-то засобирался. «На крестный ход», – объясняют. Рядом – церковь на улице Неждановой. «Я с вами!» – в голову мне ударила нездешняя фанта, в которую кто-то щедрой комсомольской рукой плеснул водки. «Тебе нельзя». Сразу посуровели, только кожанок с наганами не хватает. Я обиделась. Они мне объясняют, что ради моего же блага, что будут там кого-то переписывать.
Я пью фанту. Мне противно. Назло им я зашла потом в ту церковь – первый раз в жизни. Постояла минут пять среди бабок, вышел священник с кадилом, мне стало неудобно, я ушла. На душе было странно и тихо.
* * *
Большая и тяжелая корзинка. В ней все, что нужно: яйца, кулич, пасха. Все в красивых плошках, на салфеточках. Я одета празднично, на мне юбка и платок. Я все сделала правильно, а вот некоторые идут в брюках.
Пасха. Н. Моргунова. Фото с сайта www.liveinternet.ru
Я – чадо
Утром поднялся ветер и пошел снег. На литургии заспанные священники. «Исповеди не будет!» – кричит один. Я сейчас заплачу. Это первый в моей жизни пост, я не знала, что положено причащаться. На ночную службу я не могу – страшно одной. Буду стоять тут, у аналоя, до последнего. И вот – мое первое чудо. Выходит старенький священник. Да это же бывший настоятель, который «старец», который исповедует только своих «духовных чад». Выходит, и я теперь его чадо. Приемное. Он успевает исповедовать всего человек пять, начинается Причастие.
* * *
Ночь. Сначала тихая-тихая, хотя вокруг сотни людей, в том числе и не очень трезвых, а потом – «Воистину воскресе!» – оглушительная. Красно-пестрая карусель, ног не чую, времени нет, меня самой словно нет, растворилась в чем-то радостном и новом. «Сесть хочешь?» – спрашивает прихожанка часа в три ночи. «Нет! Нет!» – так всю службу и отстояла на ногах.
«Скажи, а вот такое, как со мной сейчас – оно только первый раз, наверное?». – Смеется: «Каждый раз по-новому, и каждый раз только лучше». Потом мы ждем первой электрички в опустевшем храме. Встает солнце. «Смотри внимательно, – говорит мне кто-то, – оно сегодня танцует». Бабушкины сказки! Но вот оно – и танцует, правда, танцует! Выйдя на своей станции, я потом еще пытаюсь увидеть это, но солнце уже разгорелось, стало серьезным и занялось своим делом – светить.
Смерть
Длинный-длинный больничный коридор. Никак не соображу снять белый платочек – ведь уже собрались выходить на службу, а потом все-таки вызвали «скорую». Муж тоже белый. Ему очень больно. Обезболивающее давать нельзя, пока не обследуют. Один кабинет, другой… Что с ним? Неясно пока. Только боль. Надо же, сегодня он в первый раз решил пойти вместе со мной на службу. Наконец, ему делают укол. Боль отпускает, нас отпускают. Мы одни в ночном троллейбусе, который тащится по черному острову Мневников с уже выселенными, но еще не снесенными деревнями.
Через два с половиной года мужа не станет.
* * *
Монастырь на острове. Тут еще зима. Воды не видно, только лед, кажется, до самого дна. А пасхальным утром озеро, как ни в чем не бывало, плещется голубой водичкой, слово и не было никакой зимы. Я сижу на каком-то пеньке и смотрю на нее. «Христос воскресе!» – Я тут никого не знаю, я приехала одна, но сколько же вокруг людей! – «Воистину воскресе». Потом мы с какой-то веселой компанией идем звонить на колокольню. Звон получается ужасным, но веселым. И мне даже не хочется плакать.
Послушание
Кухня. Трапезная. Это называется – послушание. К концу службы надо наготовить несколько сотен крошечных бутербродиков с принесенными благодетельницами деликатесами, разложить многочисленные пасхи, выбрать художественно расписанные яйца. Словом, у нас будет легкий утренний банкет. Пардон, трапеза. Иногда мне удается выскочить в храм. А потом снова – резать и раскладывать. «Послушание выше поста и молитвы». Когда гости садятся за стол, уже занимается серенький рассвет. Все хотят спать, бутерброды скучают. Красивые машины, покрытые сахарным инеем, разъезжаются. Я валюсь в кресло и засыпаю. Зато вся Светлая в моем распоряжении.
Кто-то стучит в окно: «Христос воскресе!».
«Воистину воскресе», – шевелю я губами, но не просыпаюсь.
* * *
Разговляемся в храме. Мальчишка-алтарник разбивает яйцо о мое. «Ой, – тянет разочарованно, – что это?» Внутри – недоваренный белок, странного вида сероватый желток. И запах, запах! «Подожди, сейчас придумаем, что с этим делать?» – озираюсь в поисках подходящей посуды. «Чего думать? Есть надо!» – он мгновенно заглатывает освященную снедь, запивает чаем. Сияет. Назавтра звоню его маме: как дела, не заболел ли… Я – неверующий Фома. Стыдно.
Выкрали!
Как им это удалось? Выкрали меня, словно «кавказскую пленницу», завернув в несколько одеял, вынесли под покровом ночи. Вчера врач заставил меня сделать по палате несколько шагов. «Пасха? Какая тебе Пасха?! Два дня после операции!» Меню Страстной – мясной бульон, больше ничего нельзя. И вот мы несемся в машине, смеемся, успеваем, меня усаживают на кресло на клиросе, прямо перед иконой священноисповедника Луки. На мне ночная рубашка, какие-то чуни, шуба сторожа и чей-то платок. Я чувствую себя королевой. А иногда мне кажется, что я уже умерла и попала на Небо – но это от температуры, наверное.
В понедельник врач ничего не сказал. Почти ничего. «Христос воскресе!» – вот и все.
Смерти нет
Снова кладбище. Крошечные деревца выросли и здесь теперь не так солнечно, ясно и безмятежно, как было когда-то. Но и бабочки, и птицы здесь. И папа теперь здесь. Я пришла к нему. Сегодня не Пасха – Радоница. Все как положено. Ведь я теперь большая, хоть и не чувствую себя такой среди огромных, слепо тыкающихся в небо деревьев.
Неужели столько лет прошло? И я так и не пойму, о каких горках рассказывал тогда папа – обычных или их делали к Пасхе специально?.. И еще очень многого я не смогу ему сказать, о многом спросить – пока, до времени. Я почитаю литию, хотя мне немного страшно в этом большом лесу, что вырос на месте веселой полянки. Но я стараюсь не забыть великую истину из детства: смерти нет. И как бы ни было страшно и грустно, Воскресенье приходит в свой черед.
