Обычно в этой рубрике мы пишем о новинках или о произведениях, оставшихся в тени. Сегодня поводом для разговора станет фильм, известный, вероятно, подавляющему большинству читателей – «Пролетая над гнездом кукушки» Милоша Формана – вышедшая на экраны 35 лет назад экранизация одноименного романа Кена Кизи, 10 лет со дня смерти которого исполнится в ноябре сего года.
Клиническое испытание
Напомним вкратце фабулу картины, во многом отклоняющуюся от первоисточника. Место действия: психиатрическая клиника и ее окрестности где-то в Орегоне, США. Время действия: начало 60-х XX века. 35-снова эта цифра-летний Рэндл Патрик МакМерфи (Джек Николсон) –картежник, балагур, драчун, любитель женщин – сидит за изнасилование несовершеннолетней (сам Рэндл, впрочем, уверяет, что это он пал жертвой юной и неотразимой бестии, скрывшей свой реальный возраст), но принудительная трудовая терапия ему настолько не по вкусу, что он начинает играть в дурака. Не за привычным карточным столом, а буквально – убедив тюремную администрацию освидетельствовать его на предмет душевного здоровья. Как именно МакМерфи это удалось, нам остается лишь гадать: возможно, ухитрился сильно надоесть начальству (во что вполне легко поверить, учитывая его неугомонный нрав), а может быть и в самом деле убедил ее, что болен. Так или иначе, Мака переводят из тюрьмы в психушку, и он едва не прыгает от счастья, уверенный, что всех перехитрил, и что в ближайшем будущем его ждет некий презабавный санаторий, отличное питание и несколько месяцев блаженного безделья.
Обычный для режимных учреждений строгий распорядок дня МакМерфи поначалу не смущает – привыкший всюду наводить свои порядки, он совершенно убежден, что сможет обо всем договориться. Действительно, как пропустить финал чемпионата по футболу, транслируемый в неурочный час? Или смириться с идиотским радио, без умолку орущим целый день? Чего пассионарий не учел, так это человеческого фактора в лице мисс Милдред Рэтчед (Луиза Флетчер) – фактической хозяйки отделения и старшей сестры, на которую ни обаяние, ни красноречие МакМерфи, ни даже здравый смысл вносимых им рацпредложений не производят никакого впечатления, помимо недовольства.
Их большей частью молчаливая дуэль и образует главную интригу фильма и романа. Не признающий исключений формализм мисс Рэтчед, в характере которой выразился ужас Кена Кизи перед прокрустовой системой подобных заведений, невольно превращает Мака в тонкого психолога. Самодовольный мачо и манипулятор – в первые минуты фильма – к финалу вырастает в какого-то духовного авторитета и альтернативного Макаренку; открывшиеся в нем таланты педагога и организатора влюбляют в Мака всех его соседей по палате, которым радостно уже одно присутствие живого, смелого и жизнерадостного человека, такого непохожего на них.
Другой момент, необразованным МакМерфи не учтенный – особенности местного лечения, по сути – те же методы карательной психиатрии. Оказывается, «не лечат, а калечат» – как раз про эту клинику. МакМерфи изумленно видит, что больных здесь преднамеренно фрустрируют, отслеживают в них, чтобы выкорчевать с корнем, любые проявления их воли, буянов лечат электричеством по голове, рецидивистов превращают в овощей. И старшая сестра со злым лицом – не корень зла, а просто первый исполнитель в этом цикле.
В отличие от книги Кена Кизи, читатель которой с первых строк проникается духом и буквой концлагеря, картина Формана не столь публицистична и не спешит судить направо и налево. Другой и тоже выгодный контраст с романом в том, что Кизи видел противостояние МакМерфи и мисс Рэдчед окрашенным в межполовой антагонизм – и наделил сестру гигантским бюстом, – а сценаристы просто выбросили это как лишний и дезориентирующий акцент.
Ничего нового
Продюсеры готовились к провалу (их предыдущий опыт был печальным), а Кизи разругал премьеру в пух и прах (добавив, правда, что не стал ее смотреть) – и, тем не менее, картина удалась. При стоимости в 4 с половиной млн долларов, фильм заработал 112 миллионов только в Штатах, собрал пять «Оскаров» в пяти основных номинациях (лучшими были признаны исполнитель мужской главной роли, исполнительница женской главной роли, режиссер, продюсеры и авторы сценария), затем – еще двадцать наград на фестивалях – и стал одним из безусловных рекордсменов по части зрительских симпатий за всю историю кино. Влиятельнейший Роджер Эберт, не склонный ни к гиперболам, ни к экзальтации позднее написал, что никогда не видел столь единодушной зрительской реакции, как на премьере «Пролетая над гнездом кукушки».
Фильм не назвать новаторским. Ни формановская режиссура, ни как бы смелый анархический сюжет, ни многократно пересказанные нюансы производства (такие, например, как съемка в настоящей психбольнице) нисколько не претендовали на открытие каких-то новых горизонтов в важнейшем из искусств. История о лоботомии – теоретически, конечно, леденящей кровь, но практически давно неприменяемой и растерявшей флер подстерегающего тебя и твоих близких изуверства – не могла всерьез обеспокоить даже чутких к государственным задачам цензоров. Рассчитанная на самого широкого из всех возможных зрителей (за исключением детей); традиционная, но мастерская «Кукушка» – пример того самого эффективного профессионализма, что не стремится к неизвестным берегам, но лихо добывает ценную руду на уже открытых и надежных приисках.
Тщательно подготовленный экспромт
Одно из главных достижений фильма, отмеченное как поклонниками, так и редкими критиками – ярчайший актерский ансамбль, в котором отличился всяк, от мала (Денни деВито в роли Мартини) до велика (Уилл Сэмпсон в роли Вождя). Найти и привезти всех исполнителей в далекую больницу на Северо-Западе страны с ее всамделишными обитателями (их можно видеть в сцене ожидания электрошока) потребовало больше времени и сил, чем отнял съемочный процесс.
Идея делать строго эпизод за эпизодом, в жесткой сценарной последовательности, – чтобы помочь актерам слиться с персонажами до внутренней (их для самих себя) неразличимости – эффект не гарантировала, но сработала. «Эволюция образа» особенно заметна у Джека Николсона/Рэндла П. МакМерфи, первоначальные экспромты которого в виде характерного паясничания постепенно уступают депрессивному вживанию в роль по-станиславски; как результат, в начале и в конце два совершенно разных человека.
Практически переселившиеся в клинику и поощряемые Форманом на импровизации; не всегда понимающие, работает ли камера или на площадке перекур, актеры показали высший класс, и это невозможно объяснить ничем, кроме безупречного кастинга и благосклонности судьбы.
В итоге Николсон, в 1970-х пребывавший в наилучшей форме, добавил к фирменному амплуа маньяка еще один блестящий бенефис; снимавшаяся «давно и неправда» Луиза Флетчер отвоевала для мисс Рэдчед почетное место в перечнях наиболее мерзких злодеев, – пятое, согласно рейтингу Американского киноинститута; сыгравшие «острых» дебютанты Винсент Скьявелли, Бред Дурифф, Кристофер Ллойд и упоминавшиеся выше Сэмпсон и ДеВито проснулись с лучшими рекомендациями и путевками в долгую счастливую жизнь; а позавчерашний иммигрант из труднопроизносимой восточно-европейской страны, для которого «Кукушка» стала первым серьезным голливудским карт-бланшем, доказал, что режиссер он не только недорогой (как шутил сам Форман, объясняя поступившее ему предложение экранизировать Кизи), но и конкурентоспособный даже по высшему лос-анджеллесскому счету.
Полеты во сне и наяву
Произведение искусства – совместный результат художника и зрителя, а потому даже законченное художником оно продолжает меняться с течением времени, как ни в чем не бывало. Теряя или обретая актуальность, пропадая из памяти или вдруг победоносно возвращаясь на знаменах ревизионеров. Родившейся в счастливый час «Кукушке» не грозит забвение (не раньше, чем забудут Голливуд) – и стать последним писком моды тоже. Но и она вовсю вступает в споры с современностью, бликуя разными своими гранями, в зависимости от злобы дня и зрительского соучастия.
Из принципиальных, можно сказать – «несущих» – книжку и кино идеологических конструкций, пожалуй, наиболее морально устаревшей выглядит сегодня вера в то, что люди – здоровые или больные – в основе совершенно одинаковы, а их стремления в конечном счете идентичны. Кен Кизи был настолько убежден в паразитарности и людоедском нраве государственной машины, что отрицал за ней какое бы то ни было достоинство, какие бы то ни было полезные функции. Но даже если государство – зло, картины быстрой и бескровной самоорганизации человечества, которые рисует Кизи и многие другие гуманисты из шестидесятых; картины мирного сосуществования людей без всякого установления ими законов (а с ними и стремительно кристаллизующихся институтов) выглядят чрезмерно розово: наивно, непродуманно, прекраснодушно.
Поэтому сомнительна та трогательная, даже мелодраматичная симпатия к МакМерфи, которую испытывают все «острые» без исключения. Мы видим выходцев из самых разных групп и представителей различных типов – национальных, социальных, психологических; диагнозы их тоже явно индивидуальны. И романист, и режиссер – каждый на свой лад – стремились, создавая галерею пациентов, к пестроте, к антропологической неповторимости каждого экземпляра.
Однако мысль, что то же самое разнообразие касается не только облика и внешних появлений персонажей, но и глубоко укорененных в каждом из них ценностей, привычек, предрассудков, я не нашел ни в фильме, ни – тут, впрочем, надо освежить воспоминания – в романе. Ошеломительный успех, с которым Рэндл организовал и вечеринку, и рыбалку, вызывает скепсис. Я в курсе, что потоки новых впечатлений, а также полная свобода, в которую, как в воду, погружают боязливых пациентов, считаются во многих случаях целебными и «грамотными» мерами, по мнению многих современных терапевтов. Я просто сомневаюсь, что среди десятка наших психопатов, не покидавших сумасшедший дом годами, не оказалось никого, кто был бы потрясен столь радикальной сменой обстановки; кому в какой-то миг не стало б неуютно; кому не вспомнился бы «ужин, макароны» из мудрой комедии «Джентльмены удачи». Все эти разные, повышенно консервативные и нездоровые герои вернулись, как один, счастливыми людьми, но в этом общем, абсолютном счастье мне видится не честная и выстраданная правда, а наскоро задрапированная проповедь безвластия.
Техника безопасности
Рассказ о государстве, почти официально превращающем здоровых граждан в зомби, сегодня вряд ли может удивить. Притом что тема «мегасовременна»: ведь нынешний технический прогресс, стремительно меняющий наш быт, обогащающий нас сказочными инструментами, о которых мы раньше даже не мечтали, попутно оснащает ими всех вокруг – от личных врагов и безличного бизнеса до специальных органов надзора. Самоуверенному Рэндлу П. МакМэрфи не удалось перехитрить систему, однако и зловещая мисс Рэдчед довольствовалась в общем-то немногим. Больничный климат в фильме, как и в книжке, примерно соответствует семидесятым в СССР (как, думаю, и в остальных участницах Варшавского договора): чрезмерно радикальная диссидентура могла быть очень сильно наказуемой, но обязательным условием репрессий была открытая, как у МакМэрфи, оппозиционность и явный саботаж режима. Во внутренний же мир больных ни КГБ, ни старшая сестра не лезли, довольствуясь формальным соблюдением общих правил и вялым стуком граждан-пациентов друг на друга.
Сегодня все иначе: тоталитаризма в прежнем смысле нет, порядки стали несравнимо мягче. Но ни контроль, ни ставки не уменьшились. Священная еще вчера концепция privacy – как права каждого человека на частную жизнь, провозглашенного ООН и признаваемого всеми государствами мира – объявлена главой ведущей социальной сети Марком Цукербергом устаревшей, сегодняшнему дню не соответствующей. И не без объективных оснований. Мы часто не осознаем ту цену, которую – один в один, как в сделке с дьяволом, – заведомо готовы заплатить за предлагаемые нам новые удобства. Не понимаем, что во многих случаях она эквивалентна добровольному отказу от суверенитета. Умом догадываемся, но редко принимаем близко к сердцу факт, что инструменты, купленные и используемые нами, принадлежат не только нам. А зачастую – не принадлежат совсем, а только предоставлены во временное пользование. Взамен же настоящие владельцы этих средств приобретают доступ к нашей жизни. Причем не временно, а навсегда. Со всеми ее слабостями и секретами, доселе – одному Богу, кроме нас, известными. Мы можем утешать себя – и утешаем – что наши тайны никому не интересны, но тут не нам решать, когда придется рассчитаться.
Сегодня некогда гусарский афоризм Булгакова про рукописи звучит на удивление пророчески. Все наши переписки по емейлу, включая даже уничтоженные письма, лежат на удаленных серверах, чьи адреса мы даже знать не знаем. Все наши прихотливые блуждания по бесконечным интернет-просторам, все наши поисковые запросы известны и провайдерам, и многочисленным отдельным веб-страницам, которые для нашего удобства нисколько не скрывают этот факт. И предлагают нам контекстную рекламу и прочие чудесные услуги.
Для христианина это означает лишь одно: жить по двойным, тройным и более стандартам и раньше было делом недостойным, но нынче же такое поведение просто глупо. Для верующего нет секрета в том, что жизнь его – как на ладони перед Богом, и потому приобретенная прозрачность – не перед Ним, а лишь перед людьми – его не может чересчур тревожить.
Личный выбор каждого
Касательно же бунта главного героя здесь нет и быть не может никаких инструкций. Некоторые писатели христианского направления, в особенности наши, православные, любят подчеркнуть, что не подобает доброму христианину участие в общественной жизни, не красит его политический активизм или, особо, оппонирование власти. А подобает, мол, известная пассивность: ведь сказано же: кесарю, мол, кесарево. И, мол, не говорил Христос о власти ненавистных римлян. При этом забывают и Его слова о правой руке, которая не должна знать, что делает левая (т.е. об обязанности говорить правду, не прикидывая, выгодна она или опасна); и о том, как Он изгнал торгующих из храма, а на вопрос о динарии ответил, увидев преднамеренную провокацию.
Христос нигде не завещал знать свой шесток и выражать «крамольные идеи» шепотом. Поэтому мы не намерены ни полностью поддерживать МакМерфи, ни обличать его достаточно заметные пороки – тем более, что больше всего за них он поплатился сам, а требование «не судите» еще никто не отменял. И пусть МакМерфи не святой, пусть даже чуть не стал убийцей, его печальные несовершенства (а кто, скажите, совершенен из людей?) не отменяют ни его доброжелательного отношения к людям, ни его бескорыстия и прекрасного, похвальнейшего жизнелюбия. Христос сказал, что главный грех – хула против Святого духа, и думается, что этот грех МакМерфи никогда не совершал.
Петр ГРИНЕВ мл.
