Опыт медика-добровольца в ДНР

Здесь, в Москве, среди кафешек и девочек в пиджаках оверсайз, такие рассказы, как «сын выполз из подвала за водой и не вернулся» или «поднимаю голову, вижу, муж прикрыл дочь собой, его убило, а она до подвала успела добежать», звучат трагически. А там… Там это просто рассказ. Такой же, как у всех. Не страшнее и не радостней, чем у каждого. Впрочем, там и политику не обсуждают: «кто виноват» никому либо не известно, либо уже не важно. Есть еще одно «но»: ненароком может оказаться, что тот, с кем ты разговариваешь, и есть виновный.

Недалеко, в Мариуполе, идут бои, а в Новоазовске белые и розовые облака цветущих фруктовых садов, нарциссы, как сорняки, прут из всех трещин в асфальте, сельхозработы и раскатанная в пыль военными и невоенными машинами площадь перед кирпичной двухэтажкой районной больницы. В здании 70-х или 80-х годов прошлого века почему-то не предусмотрели лифт между приемным покоем на первом этаже и хирургическим отделением на втором. Ни одна власть так и не исправила эту оплошность. Не знаю, как они жили без лифта все прошлые годы, но в этом мае, когда пациенты повалили в приемник пачками, да на вертолетах, и всё без ног или с собственным кишечником в руках, проблема, как говорится, обострилась. Сотни поднятий и спусков тел на ручных носилках порядочно обтрепали об шершавые стены узкого лестничного пролета костяшки рук наших добровольцев.

Больница притягивала военных и околовоенных людей, как туристическое бюро. Там узнавали, где, кто, когда и как, а также мылись, кормились и одевались многие люди. А местные жители, как в параллельной реальности, исправно водили детей на осмотры и даже стояли в очереди в регистратуру! Ночью в приемник могла приехать свадебная «пьяная драка», от которой на фоне всего происходящего веяло таким миром, что казалось, это сон в майскую ночь!

В первый день меня поразил жуткий запах в хирургическом. Все «мирные», которых привезли из подвалов, имели обширные нарушения трофики в мягких тканях нижних конечностей. Долгие недели сидения в мокром и холодном помещении, обезвоживание и истощение, так называемая окопная болезнь, когда ноги все время в обуви при плюсовой температуре и влажности – все это вместе сделало свое дело. Часто привозили «мирных», подстреленных в ноги, когда они за водой, например, выползали или в магазин. Тут уж точно гангрена. На следующий день гниющие ноги всем ампутировали. Запах стих немного, но огромный, до верха окна курган из обуви от ампутаций в конце коридора стал еще выше… Потом видела, как особо расторопные люди рыли этот курган в надежде отыскать ботинки. Увы, там не оказывалось пары.

В больнице каждый делал то, что может. Можешь катетер ставить? Валяй, не спрашивай. Можешь подгузник поменять? Отлично. Вперед! С 90-х я уже отвыкла от такого, но было весело. Я, правда, не собиралась влезать не в свой монастырь, поэтому, как и все добровольцы моей смены, занималась сестринским уходом – принеси, подай, помой, накорми.

Однажды меня поманили в операционную – срочно понадобился хоть кто-то, чтобы руку пациенту во время перевязки подержал, а то он ею во время внутривенного наркоза все норовит языкодержатель изо рта вытащить. Наркоз давал главврач больницы, перевязку делал молодой ординатор из Москвы, специально уволившийся из «красной зоны» и вот уже месяц добровольно и бесплатно оперирующий в этой больнице и в ней же живущий, а я просто по коридору мимо проходила. Солнце отражалось в хромированных медицинских поверхностях, а главврач держал большой палец на поршне шприца, ушедшего по самую канюлю в вену пациента, и рассказывал, рассказывал, рассказывал… Удивлялся, что как только военных везут, – ни одной «мирной» хирургической болезни не поступает, а как только первый «мирный аппендицит» приехал, значит, все, можно расслабиться.

Ротация пациентов была феноменальной. Привезли, кровь остановили, ампутировали или дыхание восстановили, и прощай. Только тапок ему нашли на оставшуюся ногу, только ювелирно, чтобы не замочить перевязку, отмыли его от земли и мазута губкой для посуды, жесткой ее стороной, – на следующий день приходишь с грандиозными планами милосердия к нему в палату, а койка уже застелена и ждет следующего страдальца. К сожалению, часто оказывалось, что пациент умер – «И это после всего, что мы сделали, чтобы он жил?!» В глазах друг друга мы читали настоящую боль. Но на словах только вздыхали, мол, «опять!»

Перед особыми боями срочно освобождали все отделение целиком. Машины, вертолеты, носилки. Донецк, Ростов-на-Дону, еще какие-то больничные веси. Всех куда-то отправляли. Среди медперсонала начиналось напряженное ожидание: «Ну что? Что там пишут? Уже взяли?» Экраны телефонов пестрят новостями, у каждого свой читаемый телеграм-канал, хотя все понимают, что это несерьезно, что самый верный источник – это первый «борт» с трехсотым (раненый), но каждому хочется оказаться хоть как-то подготовленным.

За мою смену ничего в Мариуполе не произошло. На меня не попала даже капля того кровавого месива, которое начинается в приемном покое, когда его осаждают носилки с ранеными солдатами. Но вообще солдат я видела. Единицами поступали каждый день, иногда драматично. Бойцы, все в крови и земле, вбегали в приемник, неся на руках своего командира, который подорвался на мине. Они матом кричали, что если его потеряют, то пиши пропало им всем, а потом неожиданно тихо и тяжело сидели в коридоре, ожидая, когда хирурги определятся с судьбой их товарища – двухсотый (погиб) или не время еще ему.

Я поняла, что это вообще традиция такая боевая: кто кого в больничку с боя привез, тот не уходит, а остается ждать. Его на это время считали как бы тоже пациентом на больничном попечении. И кормили его больничным, и вещи его нехитрые солдатские стирали в машинке (помнить бы фирму, зверь машинка – столько грязного боевого обмундирования перестирать!), а иногда и разрешали помыться в санитарной комнате, что для солдата – как в раю побывать.

Бывали и мелодраматичные поступления. Одного прямо из фронтовой медицинской палатки привезла военный врач, женщина с пустыми от усталости голубыми глазами. Он орет: «Отправьте меня назад! Я к ребятам хочу! Я тут не останусь!» А она ему: «Куда я тебя отправлю?! Ты что, очумел?! Ты же оружие не сможешь держать! А если с тобой в бою что случится!?» Оказалось, что у бедняги температура 39, ангина. И вот он понять не может, как так – руки и ноги целы, а воевать с товарищами ему не дают, заставляют на койке валяться!

Когда-то, в советском детстве, я часто слышала про «русского солдата». Вот сидит он в коридоре на дерматиновой, тощей больничной банкетке. Груда неопределенного цвета. Залоснившийся от пота, пыли и мазута кокон солдатской формы с ярким бинтовым пятном свежей перевязки. Тихо сидит. Ничего не просит, если не спросить, не стонет. Ни попить ему не надо, ни пописать. Невольно думаешь, да как только банкетка выдерживает его тишину и усталость? Как мир выдерживает? Потом и в палате он так же будет тихо лежать, расширяя вокруг себя границы усталости и молчания.

Вот «мирные» – не такие. Первый день они рассказывают обстоятельства своего ранения или подвального сидения как фильм, который посмотрели про кого-то другого. И очень просят кефир и сладкую газированную воду. Я еще думала – какой странный набор. А потом поняла: кефир восстановить флору кишечника после долгого голодания, а газировка, чтобы быстро напитаться сахаром. Организм не дурак. Кстати, я там видела людей, которых от голода начинало рвать всего лишь на запах нормального супа! Я только в книжках про блокадный Ленинград о таком читала. Нам, добровольцам, приходилось с собой все время носить баночки с детским питанием, откармливать потихоньку.

На второй день, когда, наконец, приходит понимание, что бомбить больше не будут, пациенты «из подвалов» (так мы их называли) начинали объединяться в группы и вели разговоры: кто где был, когда «прилетело», у кого кто пропал или у кого что разбомбило. И тоже все, как кино, пересказывали. На третий день некоторым удавалось расплакаться, а некоторые начинали нескончаемо просить что-нибудь им принести: зеркало, резинки для волос, копченой колбасы, футболки, краску для волос. Важны были не столько эти вещи, сколько само внимание. Ну а дальше, как я и говорила, их куда-то отправляли, чтобы освободить койко-место. Многие из них плакали, что не хотят. Конечно! Только за три дня почувствовал, что жизнь-то есть, и вот опять перемены. Но шок от пережитого еще такой, что отдаться во власть кому-то, решающему за тебя, кажется разумным. С некоторыми мы успевали за три дня так намучиться, что они как родные становились. И тут мое медицинское прошлое было мне в помощь. Этот психологический эффект был мне знаком, и я без труда расставалась с подопечными.

К слову о подопечных. Я заметила, что в каждой смене у добровольцев обязательно оказывался какой-нибудь пациент на особом попечении. Именно этот человек, помощь именно его страданию освещала и объединяла жизнь группы, в которой люди оказались каждый по своим внутренним причинам, и все разные по характеру и образу жизни.

Давно, читая «Доктора Живаго», я очень переживала за медика, оказавшегося в мясорубке гражданской войны, где люди с похожими лицами и с похожими словами на устах убивают и предают друг друга. Переносила его муки на себя и думала: если что, лучше уж оказаться в такой заварухе, имея медицинскую специальность. Не теряя совершенно своего, личного мнения, можно с чистой совестью помогать всем, кому нужно сострадание». Вот уж тогда я не думала, что это «если что» настанет когда-нибудь на самом деле. И что я на самом деле буду говорить себе: слава Богу, я медсестра, и с чистой совестью могу любить и сострадать всем похожим друг на друга в этой заварухе, оставаясь при своем личном мнении. Побывав же чуть-чуть в этой «если что» реальности, я думаю теперь – а останусь ли я таким же благодушным медиком, если на сей раз «прилетит» людям, для кого я не доброволец, а близкий и родной человек?

Я все еще не могу ответить себе на этот вопрос. Надеюсь, и не придется.

Коллажи Татьяны Соколовой на основе фотографий, предоставленных автором, и ИТАР-ТАСС