Предложенный депутатами государственной Думы от либерально-демократической партии России законопроект о запрете заимствованных слов в СМИ свидетельствует о здоровом желании значительной части нашего общества того, чтобы русский язык стал чище и выразительнее. Идея хорошая, но, как мне кажется, проблема заимствований не так страшна, как проблема инфляции языка, обесценивания слов и появления новых терминов с неопределенным значением.
С этой проблемой связаны другие трудности – трудности осмысления многих социальных явлений при недостаточности понятийного аппарата, попыток законотворчества в этих областях при отсутствии адекватной терминологии и т.д.
Обсуждая многие актуальные социальные проблемы, например, проблемы межнациональных взаимоотношений, или, скажем, проблему бездомности, мы, церковные люди, в последнее время часто сталкиваемся с отсутствием взаимопонимания с нашими собеседниками из общества или государственными служащими, и чиновниками. Причина сего мне видится не только и не столько в том, что «внешние» не разделяют наших религиозных или нравственных убеждений. Мы часто просто не можем найти общего языка.
Ситуация все более становится похожей на смешение языков при Вавилонском столпотворении. Не совсем правильно искать причину только в том, что мы, православные, столь ригидны, что не хотим общаться с собеседником на языке, отличном от языка церковных проповедей позапрошлого столетия. Это – одна наша крайность. Другая же заключается, наоборот, в чрезмерной нашей уступчивости языковым новшествам века сего. И дело не только в огромном количестве неологизмов и заимствований, неизбежных и зачастую оправданных. Дело – в неоправданном обесценивании старых слов.
Смысл слов придуман не нами, он нам дарован вместе с даром речи. От нас зависит только использование – правильное или неправильное. Если мы все договариваемся использовать слово в неправильном его значении – наш удел расхлебывать возникающую путаницу, это отражается на осмыслении не только понятий, но и проблем, суть которых эти понятия отражают. А это в свою очередь отражается на попытках практической деятельности, направленной на разрешение данных проблем.
О таком явлении, как инфляция языка писал К.С. Льюис. В эссе «Просто Христианство» он утверждает, что превращая слова из понятий в эпитеты, мы теряем эти слова, они перестают обозначать нечто конкретное, и тем самым обесцениваются:
«Слово «джентльмен» первоначально означало нечто вполне определенное – человека, имевшего свой герб и земельную собственность. Когда вы называли кого-нибудь джентльменом, вы не говорили ему комплимент, а просто констатировали факт. Если вы говорили про кого-то, что он не джентльмен, это было не оскорблением, а простой информацией. . Слово «джентльмен», будучи «одухотворено» и «очищено» от своего прежнего, четкого и объективного смысла, едва ли означает теперь больше, нежели то, что говорящему нравится тот, о ком идет речь. В результате слово «джентльмен» превратилось в бесполезное слово. У нас и так уже было множество слов, выражающих одобрение, так что для этой цели мы в нем не нуждались: с другой стороны, если кто-то (к примеру, в исторической работе) пожелает использовать это слово в его старом смысле, он не сможет этого сделать, не прибегнув к объяснениям, потому что слово это не годится больше для выражения своего первоначального значения».
В последнее время мы не только наблюдаем это явление, но и активно в нем участвуем, и даже поддерживаем. Приведу несколько примеров.
В наш обиход прочно вошло понятие «терпимость». Мы спорим с пеной у рта, хорошо или плохо быть терпимым, добродетель ли это, или неизбежная уступка идеологическим веяниям. Между тем, само слово так и не расшифровано. Употребляя это понятие, мы не отдаем себе отчет, за что или против чего мы выступаем. Современное употребление этого слова предполагает свойство или умение человека терпеть чужие недостатки, или какие-либо неприятные особенности, быть снисходительным к окружающим. Между тем, много говорит об истинном смысле сама грамматическая форма, часть речи. Слово «терпимый» – причастие страдательного залога от глагола «терпеть». Следовательно, формально значение этого слова: «то, что терпят», или: «тот, кого терпят», а не «тот, кто терпит», последнего правильнее назвать терпеливым. Терпимым же можно назвать человека, не причиняющего окружающим неприятностей, человека, «которого можно стерпеть».
Но нам не всегда понятна причина такого «хорошего» поведения: что это – воспитание, личный подвиг смирения, равнодушие или даже презрение к окружающим? И понятие «терпимость», замена этим словом других определений в современном употреблении выражает отказ от анализа внутренних мотивов поведения человека: неважно, что на уме и на душе у человека, лишь бы вел себя, не слишком отягощая окружающих. Данное понятие слишком широко, чтобы можно было всерьез обсуждать практическую ценность того, что оно обозначает: ведь оно не обозначает ничего конкретного.
С понятием терпимости тесно связано представление о различных видах «нетерпимости»: национализм, ксенофобия, экстремизм, расизм. Понять значение последнего слова чрезвычайно важно для проведения демаркационной линии между понятиями «патриотизм-национализм-расизм», которые в последнее время по недомыслию ли или со злым умыслом размываются. Исходить, полагаю, нужно из определения слова «раса»:
Раса – система человеческих популяций, характеризующихся сходством по комплексу определенных наследственных биологических признаков, имеющих внешнее фенотипическое проявление и сформировавшимся в определенном географическом регионе. Черты, характеризующие разные расы, зачастую появляются как результат адаптации к различным условиям среды, происходившей в течение многих поколений.
Критерием отличия расы от вида является отсутствие существенных препятствий для создания плодовитого потомства, что приводит к образованию множества переходных форм в области смешения рас.
Содержание понятия Раса более или менее однозначно воспринимается разными исследователями.
Вернемся к понятию расизм (цитирую «Википедию»):
«Расизм – совокупность воззрений, в основе которых лежат положения о физической и умственной неравноценности человеческих рас и о решающем влиянии расовых различий на историю и культуру.
Существует и несколько более широкое определение расизма. Так в энциклопедии Britannica указывается, что расистским является убеждение в том, что расовые признаки имеют решающее влияние на способности, интеллект, нравственность, поведенческие особенности и черты характера отдельной человеческой личности, а не общества или общественной группы. Расизм обязательно включает в себя идеи об изначальном разделении людей на высшие и низшие расы, из которых первые являются создателями цивилизации и призваны господствовать над вторыми. Осуществление расистских теорий на практике порой находит свое выражение в политике расовой дискриминации».
Казалось бы что может быть яснее? Расизм – это культ плоти и крови. Христианству он однозначно чужд. Но вот какие поправки к этому термину мы сегодня имеем. Поправки, не только размывающие термин, а и лишающие его изначального смысла (возвращаюсь к «Википедии»):
«Нынешнее значение термина в политическом дискурсе иногда расширяется, дополняя расовый критерий превосходства этническим, религиозным или иными.
Виктор Шнирельман пишет, что современный «новый расизм» делает акцент не столько на крови, сколько на культуре. Согласно этим представлениям, человек рассматривается не как индивид, быстро меняющийся в соответствии с окружающей средой и приспосабливающийся к ней, а как член некоей этнической или даже цивилизационной общности, который механически воспроизводит стереотипы поведения этой общности».
Эти поправки разрывают связь понятия «расизм» с его этимологией, неоправданно расширяют его значение, лишая первоначального смысла, превращают слово в жупел, в средство шельмования, в эпитет.
В данном значении термин расизм уже используется для борьбы с христианской культурой. Например, расистом уже объявили Данте:
«Комиссия европейских экспертов, возглавляемая итальянкой Валентиной Серени, изучив Данте в правовой перспективе, заключила, что «Божественная комедия» должна быть исключена из школьных программ, поскольку содержит в себе «элементы расизма», за который в наше время установлена криминальная ответственность. По меньшей мере, текст ее должен быть подвергнут цензуре». В расизме Данте обвинили за то, что он поместил в «Комедии» в ад пророка Мухаммеда, содомитов, иудейских первосвященников Анну с Каиафой и др. Причем отнюдь не за их расовое происхождение, и даже не за религиозную принадлежность, ибо единоплеменника и последователя Мухаммеда – Саладина Данте помещает среди дохристианских праведников, а в раю у него – очень много святых иудейского происхождения.
К сожалению, мы часто сами принимаем участие в этой игре на чужом поле, в своих, как нам кажется, благих, интересах. Вот, например, главный научный сотрудник Института российской истории РАН, Владимир Лавров, обращаясь в следственный комитет с призывом проверить работы Ленина на экстремизм, утверждает, что: «…в работах Ленина нашей стране навязывался социальный расизм и социальный геноцид» также, как «национал-социалистическая рабочая партия Гитлера проповедовала национальный расизм и геноцид». Расизм по определению не может быть ни социальным, ни национальным. Он всегда – расовый.
Такое «расширенное» толкование термина «расизм» – само по себе отчасти расистское. Если объявлять расизмом утверждение о неравноценности этнических культур, или социальных групп, мы приравняем культурные или социальные явления к биологическим, расовым. А это как раз попадает под первоначальное определение расизма, и не спасет оговорка, что цель данного толкования – сугубо гуманная: спасти этнические и социальные меньшинства от принудительной ассимиляции или сегрегации. Ведь если, например, обычай каннибализма у некоторых диких народов объяснять не их дикостью, а с их биологической конституцией, попытки их ассимилировать, т.е. отучить поедать друг друга – были бы просто бесполезны. То есть с проблемой людоедства ничего нельзя было бы сделать. Сколько волка не корми, он все равно в лес смотрит. Ведь мы не сердимся на волков, что они практически не поддаются приручению. Не сердимся, а уничтожаем, если они представляют угрозу человеку, или хотя бы остерегаемся. Так и с дикарями – выводы могут быть разные: или – напалм, или просто – не ходите, дети, в Африку гулять. Пусть эти каннибалы сами друг друга переедят, и проблема решится сама собой. Разница только в степени нашей активности при столкновении с неприятным явлением. Но о милосердном отношении к потенциальным носителям неприятностей при таком подходе говорить не приходится.
И, наконец, продолжая тему милосердия и снисходительности, слово, которое набило оскомину: хотелось бы сказать несколько слов об аббревиатуре БОМЖ, превратившейся в имя существительное. Это явление раньше описывалось, как минимум, двумя понятиями – бездомный и бродяга. Семантически эти понятия очень прозрачные. Бездомный – имя прилагательное, т.е. дополнительная характеристика определяемого. Таким образом, бездомность представляется ситуацией, внешней по отношению к личности самого человека. Это – ситуация, которую человек пассивно переживает, претерпевает. Бродяга – имя существительное, то есть слово, отражающее, в отличие от предыдущего, самую суть явления – человека, сознательно выбравшего определенную социальную стратегию.
Это терминологическое различие предполагало и различное отношение к бездомным и бродягам. Бездомный – человек, с которым приключилась беда, заслуживающий сострадания и нуждающийся в помощи. Бродяга – общественно опасная личность, требующая пристального внимания и подлежащая мерам принудительного воздействия для исправления. Данные понятия очень трудно разделить, когда речь идет о живой личности, но для продуктивной работы с людьми, носящими признаки бездомного или бродяги, или и того и другого, их необходимо разделять хотя бы теоретически. Это необходимо, чтобы понять, в картину чего: бездомности или бродяжничества вписываются те или иные поступки и проявления конкретного человека. И выработать правильное к ним отношение. Но это – слишком трудоемко, а мы привыкли к пути наименьшего сопротивления. Гораздо проще объединить эти понятия неким условным термином, не расшифровывая его и не гадая, виноваты эти люди в своих бедах, или это – их беда, а не вина, вывести их из правового поля.
Все три приведенных примера инфляции языка говорят о том, что для нас и наших современников невмоготу стали нравственные рефлексии и размышления над духовной реальностью, отражением которых раньше являлись традиционные слова-понятия. Нам хотелось бы нашу жизнь упростить, но мы поступаем крайне нелогично – как можно что-то упростить, сделав более непонятным? А именно так и происходит, когда слова кроме своего исконного значения приобретают еще десяток или сотню других значений, зачастую противоположных и даже взаимоисключающих. Слово следует за мыслью, и кризис языка напрямую связан с кризисом мышления. Наше общество вывело из своего поля мыслительного зрения область духовно-нравственную, поэтому все, что раньше принадлежало этой сфере, спроецировалось на сферу социальную и психофизиологическую, наложившись на понятия последней сферы. Полагаю, что языковой кризис строителей Вавилонской башни произошел по сходным причинам.
