Даже мы, сами проходящие лечение, боимся столкнуться с другими больными, мы боимся испортить наш мир знанием о том, что кто-то может скоро умереть, мы почти как тот доктор, с его испуганным вопросом: «Ну, это же вы… э-э-э… грудью болеете?» Почему? Не знаю, мы так и не смогли этот страх друг другу объяснить.
17 ноября
Со Светой мы созваниваемся каждый день. Наша дружба, родившаяся восьмого апреля, когда мы в одно время пришли на первый прием к хирургу, так и продолжается. И мои родственники и друзья, справляясь о моем здоровье, в конце разговора давно уже каждый раз обязательно уточняют: «А как там Света?»
А Света, так же, как и все мы, старательно воюет за свое здоровье. Борется с тошнотой, с болью, с неуправляемым испугом, с депрессией, с непониманием окружающих и с огромной вселенской усталостью, и, если честно, то еще и неизвестно, какой из этих врагов более силен и страшен.
Сегодня, после нашего очередного разговора, я понимаю, что выбрала правильную клинику. Свету прооперировали в Железнодорожной больнице, там, где мы вместе проходили первые четыре химиотерапии. Меня, перед пятой химией, перевели к моему любимому хирургу в новый центр в поселке Песочный, а Света так и продолжила лечение в Железке.
А ведь я тогда плакала, капризничала и пыталась убедить оставить меня лечиться на прежнем месте. Страшно было уходить. Знаете, когда уже полгода провела с врачами, то начинаешь к ним относиться, как к своим. И понимаешь, что они отслеживают динамику лечения не только по справкам и бумагам, а удерживая в памяти большинство сложных показателей каждого из своих пациентов. И потом, ведь в те дни мой любимый хирург еще не назывался любимым, я вообще к тому моменту видела этого самого хирурга только один раз. Но сегодня я, как и обычно, могу констатировать – все, что ни делается, делается к лучшему. Мне нравится лечиться в специализированном онкологическом центре.
Написала эту фразу, и самой стало смешно. Словосочетание «нравится лечиться» – это, конечно, нонсенс. Болеть и лечиться мне не нравится, но в моем случае хорошо, что я лежу в одном отделении с такими же, как я. У нас схожие диагнозы, у нас одна болезнь, у нас у всех одинаковый риск. И мы рассказываем друг другу как пережить неприятные ощущения, делимся пластырями для заклеивания наших ран и переписываем друг у друга телефоны платных кабинетов, где делают «самые правильные анализы» и магазинов, торгующих имплантами и специализированным бельем. А со Светой в палате лежит женщина с хирургией на брюшине и бабушка с прооперированной грыжей. И Свете даже не с кем поговорить.
Света звонит мне и спрашивает, спрашивает, спрашивает. И я передаю ей не только свой опыт, но и рассказы всего нашего отделения. И после таких разговоров Свете становятся понятны и собственные ощущения, и манипуляции врачей. Но сегодня Света сразу сказала: «Звоню тебя посмешить». И действительно, посмешила. А я снова ощутила разницу между больницами общего и онкологического направления и порадовалась, что благодаря судьбе я лежу здесь.
Вчера, во время вечернего обхода, дежурный врач Светиного отделения остановился около нее в коридоре и уточнил: «Э-э-э… а вы из какой палаты?» Света ответила и доктор, запинаясь и краснея, трагическим почти шепотом еще раз переспросил: «Ну, это же вы… э-э-э… грудью болеете?» И вот это второе «э-э-э…» Свету окончательно доконало, и она таким же трагическим шепотом произнесла: «Головой я болею, головой». Впрочем, ее шепота доктор уже не слышал, доктор очень быстро от Светы отбежал. А мы вместе хохотали над этим непрофессиональным вопросом, и потом еще долго обсуждали то, что нам стало ясно уже давно. Врачи тоже боятся. Точнее даже так, врачи боятся слова «онкология» намного больше, чем мы, не изучавшие в институте медицины. И это установленный нами почти научный факт.
После обеда выписали нашу Наташу. Мы с ней, конечно, еще встретимся в радиологическом отделении, нам еще вместе сеансы облучения проходить. Но сегодня Наталья радостно собирает вещи и уже представляет, как она хотя бы на короткое время вернется в свой личный кабинет родной школы. Ей хочется на работу, потому что именно работа позволит отвлечься от больницы и хотя бы ненадолго включиться в нормальную человеческую жизнь.
18 ноября
Сегодня уже вторая перевязка, и доктор радует, что, если раны будут затягиваться такими темпами, то завтра из меня вынут один дренаж, послепослезавтра – второй, а дней через пять уже и домой. И, кстати, а сосок-то нашелся, на месте сосок, там же, где и вся остальная грудь. Доктор свое слово сдержал и сделал всего два аккуратных разреза и оставил мне на память всего два очень тонких, почти незаметных шва. А чего же я паниковала? Так перевязка была настолько плотной, что сквозь массу медицинских материалов я бы и слона на своем теле не заметила. И я снова понимаю, как мне повезло с врачом.
Вышли с Оленькой подышать свежим воздухом. Оглядывали живописные окрестности поселка, снова обсуждали смешную фразу от Светиного врача, уже ставшую анекдотом нашего отделения, делились планами на будущее. «Мне мой муж предлагает дачу здесь, в Песочном купить, – сказала Оля, указывая рукой в сторону озерка и хвойного леса, – ведь эта территория тоже входит в Курортный район». «Фу-у, Оленька, ну что за глупости, конечно, это Курортный район, но лучше все же не здесь, а где-нибудь в Сестрорецке или Зеленогорске селиться. А здесь? Что здесь? Представляешь, выходишь погулять, а по улицам раковые больные со своими перевязками ходят. Страшно же», – эту фразу я произнесла на одном дыхании и сама замерла. И Оля замерла.
Мы поняли, насколько канцерофобия проела наше общество. Даже мы, сами проходящие лечение, боимся столкнуться с другими больными, мы боимся испортить наш мир знанием о том, что кто-то может скоро умереть, мы почти как тот доктор, что сказал Свете свое испуганное нерешительное «Э-э-э…». Почему? Не знаю, мы так и не смогли этот страх друг другу объяснить. Он подсознательный, он на том же уровне, где страх животных перед костром, он впитан с молоком. Мы боимся этой болезни, и иногда это невозможно толерантно скрыть.
Потом мы всей нашей компанией обедали. А после, тихонько отведя меня в сторонку, Оля завершила наш разговор: «Да, я так мужу и сказала, что дачу мы будем покупать в другом месте. Потому что я не хочу отдыхать там, где расположена онкологическая больница. Я не хочу каждый день смотреть на этих больных».
20 ноября
Сегодня с меня сняли уже больше половины повязок. Кожа должна начинать понемногу подсыхать, а я готовиться к удалению и второго дренажа. Тамара, заботливая медсестра, легко и аккуратно замазывала мне раны дезинфицирующей жидкостью, но потом хирург перехватил у нее из рук пинцет с пропитанной марлей и размашистыми движениями закрасил мне лиловым цветом почти весь мой правый бок.
Я фыркнула, потому что поза, в которой доктор через три секунды застыл, напомнила все знакомые изображения художника за работой. Та же горделивая поза, та же слегка отставленная в сторону рука с кистью, ну, в смысле, с медицинским пинцетом, та же задумчивость во взгляде: «А стоит ли еще чего дорисовать?»
У Тамары, видимо, возникли те же ассоциации, потому что она спросила: «Экспрессионизм?» И доктор честно ответил, что в детстве он вполне неплохо рисовал и цветочки, и лепесточки, и еще много всякой ерунды. Но, вот, видите, стал не художником, а врачом. И кивнул мне, что можно уже одеваться и уходить. А я потом еще полдня ходила по отделению и всем демонстрировала мой незатейливый боди-арт.
«Доктор пометил территорию?» – насмешливо спрашивали меня соседки по этажу. А я послушно соглашалась: «Ага, теперь другие врачи даже не посмеют ко мне подойти». И этот пустяковый случай заметно повысил настроение и мне, и моим выздоравливающим подругам. Только ли скальпелем лечит настоящий хирург? Не знаю, теперь у меня есть на этот счет и немного другое, отличное от общего, мнение.
Ну, и еще о профессионализме. Меня уже дня через два-три выпишут, а Наде, с которой мы лежим в одной палате, и операции с которой у нас прошли в один день, предстоит провести в больничных условиях еще длительное время. Дренажи у Нади каждый день наполняются кровью, и ни о каком снятии повязок там даже речь пока не идет. И у Нади, и у меня вторая стадия рака. Но у меня удалили только опухоль и небольшое количество близлежащих сторожевых лимфоузлов. Наде провели полную мастэктомию и удалили, кроме молочной железы, еще все подмышечные, подключичные и подлопаточные лимфоузлы. Почему? Наверное тот медик, что проводил операцию Наде, на такой вопрос ответил бы словами о необходимой целесообразности. Но мне почему то кажется, что дело еще и в другом.
Отрезать орган целиком, на мой немедицинский взгляд, несомненно проще, чем кропотливо вырезать опухоль и потом выстраивать аккуратный косметический шов. И проще удалить разом все узлы, подстраховывая самого себя и обрекая пациентку на дальнейшие осложнения несмотря на то, что лишь в одном из узлов обнаружен метастаз. И через полгода после операции начинать готовить пациентку к имплантации, попутно объясняя, что это можно сделать когда-нибудь нескоро и бесплатно по государственной квоте или прямо сейчас, принеся медику пухлый конверт.
Вы же понимаете, что в онкологии очень многие и часто платят. И я об этом уже писала. Это печально, конечно, но это еще не так страшно. По-настоящему страшно становится тогда, когда понимаешь, что медик сознательно выстроил схему, при которой ты вынужден заплатить. А теперь представьте, что выстроил он схему, при которой ты вынужден заплатить еще и за то, что он тебе навредил.
Скажете, так не бывает? Тогда я могу лишь позавидовать вашей молодости и отменному здоровью. Ну и пожелать, чтобы и все остальные беды мира обошли вас далекой стороной.
