В семье к нему пристала кличка Заморенок – таким он рос тщедушным и болезненным. Его совсем не интересовали обычные мальчишечьи забавы – верховая езда и охота. Он не представлял себе, как это – убить живое существо, даже оседлать, подчинив своей воле.
Зато читал запоем книги, увлекался естественными науками. Разве что гербарий не смог сделать – поймать порхающую бабочку и приколоть ее булавкой было выше его сил.
Николай Языков родился в Симбирске, в семье прапорщика. Повитуха – так в то время называли акушерок – приняв роды, заявила: мальчик не жилец. Больше дня не протянет, но кормилица Дуняша все же выходила Коленьку. За неделю до его рождения она потеряла собственную шестимесячную дочку, к новорожденному относилась как родная мать.
Правда, серьезные проблемы со здоровьем всю жизнь так и преследовали стихотворца.
Поэт закончил петербургский Корпус горных инженеров, затем поступил в Инженерный корпус, но доучиваться там не стал. К точным наукам Николая Михайловича не тянуло, дисциплина тяготила.
Юноше нравилось писать стихи. И поэт Александр Воейков, преподававший в Дерптском университете русскую словесность, предложил ему перевестись туда. На что Николай Михайлович с радостью согласился.
А еще раньше, в 1819 году, в журнале «Соревнователь просвещения и благотворения» состоялась первая публикация Языкова. Этот момент можно считать началом его профессиональной деятельности.
Студенческие вольности
В Дерптском университете, на этико-политическом отделении философского факультета поэт обучался семь лет. Много? Да, конечно. Но даже их поэту не хватило, чтобы окончить университет. Он так и остался без высшего образования и с гордостью именовал себя «свободно бездипломным».
Причина – чрезмерное увлечение традиционными студенческими досугами. Языков стал душой студенческих компаний.
Вскоре явилось серьезное поэтическое признание. Поэзия Языкова понравилась Жуковскому. Пушкин приглашал его в Михайловское. Александр Сергеевич писал: «Зачем он назвал их: „Стихотворения Языкова«! Их бы следовало назвать просто: „Хмель«! Человек с обыкновенными силами ничего не сделает подобного, тут потребно буйство сил».
Дельвиг всячески пытался заполучить его стихи в свой альманах «Северные цветы, собранные бароном Дельвигом». Гоголь приходил в восхищение: «С появлением первых стихов его всем послышалась новая лира».
Гоголь называл Языкова своим любимым поэтом. Николай Васильевич писал: «Имя Языков пришлось ему недаром. Владеет он языком, как араб диким конем своим, да еще как бы хвастается своею властью».
Лучшим же русским стихотворением Гоголь считал «Землетрясение» Языкова:
Так ты, поэт, в годину страха
И колебания земли
Носись душой превыше праха,
И ликам ангельским внемли…
«Самое сильное противоядие пошлому морализму и приторной поэтической слезливости» – уверял Виссарион Белинский.
«Буйства молодого певец роскошный и лихой». А это Евгений Баратынский.
Одна беда – проблемы со здоровьем. А точнее, с позвоночником. Они стали всерьез проявляться уже в 23 года. Увлекся гомеопатией – не помогло. Становилось все хуже и хуже.
Не студент, не чиновник и не помещик
В 1829 году Языков перебирается в Москву. В Дерпте осталось множество приятелей, а еще больше долгов. Второе его не волнует вообще.
Николай Михайлович останавливается у Елагиных, своих добрых друзей. В его планах – поступить в Московский университет и, наконец, его окончить. Но дело не дошло даже до поступления. Причина все та же – легкомысленный нрав. Поэт некоторое время служит в Межевой канцелярии и даже получает там четырнадцатый, самый низкий чин – коллежский регистратор. Но больше ему и не нужно. Он не собирается делать карьеру чиновника.
Обзаведясь этим чином, Николай Михайлович сразу же подает в отставку. И покидает Москву. Он теперь сельский житель. Проживает в деревне Языково, собственности его семейства.
Правда, Языков недоволен. Пишет Дельвигу: «Тут тихо, как в могиле, мрачно, как на дне морском, и нет надежды вырваться, как из каземата».
Удел помещика так же не привлекает его, как и служба в департаментах. Он продолжает купаться в своей, как он сам говорит, поэтической лени. Впрочем, в деревне у Языкова появляется новое увлечение – устное народное творчество. Он собирает местные пословицы, стихи и песенки. Становится действительным членом Общества любителей российской словесности.
Понемногу взрослеет – как личность, как поэт. Бурные пиры уже не представляются ему единственно возможной формой человеческого существования. В 1831 году Николай Михайлович пишет в стихотворном послании Екатерине Свербеевой:
Мысль неразгульного поэта
Является божественно-стройна:
В живые образы одета,
Святым огнем озарена…
Впрочем, спустя всего несколько строк Языков признается:
А что мой стих? Питомец буйных лет
И проповедник разногласный
Мирских соблазнов и сует!
Доныне пьяными мечтами
Студент кипеть не перестал…
Этот задор останется в нем до последних дней.
Увы, здоровье, вроде бы стабилизировавшись, снова начинает ухудшаться. Позвоночник подводит все больше, все чаще. Держать спину прямой уже очень трудно.
Неудачная попытка исцелиться
Лечиться он, конечно же, не хочет. Еще бы – это же не веселит и не пьянит, не греет душу и совсем неинтересно. В 1838 году друг по Обществу любителей российской словесности Петр Васильевич Киреевский чуть ли не силой увозит его в Москву, к докторам. В Языкове их, разумеется, нет.
В Москве Языкова показывают одному из лучших докторов – Федору Ивановичу Иноземцеву. Его вердикт суров. В России сделать ничего нельзя. Нужно срочно ехать за границу.
И вот наш герой за границей. Но как же все это некстати, не вовремя – скучные кабинеты докторов, кислые воды Мариенбада.
Впрочем, первым пунктом назначения был немецкий городок Ханау. Там проживала мировая знаменитость – врач Иоганн-Генрих Копп. В Ханау Языков случайно повстречал Петра Вяземского. Тот пришел в ужас: «Я знал его в Москве полным, румяным, что называется кровь с молоком. Тут ужаснулся я перемене, которую нашел.
Передо мною был старик согбенный, иссохший; с трудом передвигал он ноги, с трудом переводил дыхание. Тело изнемогало под бременем страданий, но духом был он покорен и бодр».
Впрочем, Языков совмещает – насколько такое возможно в его состоянии – медицину с удовольствиями. И в результате в 1843 году он возвращается в Москву – развалина развалиной. Теперь уж точно никаких надежд. Стихотворец даже из квартиры не выходит, принимает гостей у себя.
Николай Михайлович не уползает в раковину собственной мучительной болезни. Он в курсе того, что происходит вокруг, – в Москве, в стране, в Санкт-Петербурге и в родном Симбирске, за границей. Чему-то радуется, а по поводу чего-то возмущается.
В 1845 году напротив симбирской гимназии установили памятник Карамзину. Это был очень странный памятник. Скульптор изобразил богиню Клио, а Карамзин был только оформлением постамента.
Языков пишет Гоголю: «Памятник, воздвигаемый в Симбирске Карамзину, уже привезен на место. Народ смотрит на статую Клио и толкует, кто это: дочь ли Карамзина или жена его? Несчастный вовсе не понимает, что это богиня истории! Не нахожу слов выразить тебе мою досаду, что в честь такого человека воздвигают вековечную бессмыслицу».
А Иван Киреевский, брат Петра Киреевского, сообщал Василию Жуковскому: «Он пишет много, и стих его, кажется, стал еще блестящее и крепче».
Активная жизнь продолжалась до последней минуты.
* * *
В 1847 году Языков умирает. Книги из его библиотеки братья Николая Михайловича передают на родину Языкова, в Симбирск, в Карамзинскую библиотеку.
Незадолго до смерти Николай Михайлович писал славянофилу Михаилу Погодину: «Не можешь ли ты провозгласить в «Московитянине» и даже в «Московских ведомостях» о Карамзинской библиотеке, открываемой в Симбирске? Провозгласить и пригласить русских писателей жертвовать в нее свои сочинения? Книги, которые ты жертвуешь, благоволи прислать ко мне: брат отправит их в Симбирск с своим обозом».
Вот что его беспокоило, а не здоровье.
Возможно, если бы Языков регулярно посещал врачей, четко соблюдал все их предписания и подчинил бы свою жизнь строжайшему режиму, ему удалось бы прожить еще много лет, но тогда, вероятно, не было бы великого поэта Языкова.
