Только Церковь и, в частности, Русская Православная Церковь способна защитить, возродить, вылечить и дух человека, и дух общества, а так же научить семейным отношениям, – считает Николай Малофеев, директор Института коррекционной педагогики.
Николай Малофеев, директор института коррекционной педагогики РАО, членкор РАО, профессор: Наверное, в 1995 году мы впервые в государственное научное учреждение пригласили на конференцию священнослужителей, именно потому, что очень точно тогда поняли, особенно на этапе перехода России к новым ценностям, к новым правилам, как много потеряло специальное образование, как много потеряла специальная школа, а самое главное – как много потеряли дети-инвалиды и их родители от того, что много десятилетий назад Церковь была отделена от государства, была отделена от школы, и нам пришлось восстанавливать то, что, в общем-то, в России, с одной стороны, существовало, но, если сравнивать Россию с Западом, существовало более короткий промежуток времени и, может быть, существовало не так интенсивно, не так широко, как на Западе, но опять в том не ответственность Русской Православной Церкви, а есть ответственность императора Петра, который и до революции отсоединил церковь от активной благотворительности, практически перепоручив дела благотворительности, дела благодеяния госорганам – ну, а как это бывает в любой стране, вы хорошо знаете.
Вообще история с Петром достаточно анекдотична. Среди тех, кто полностью принимал политику Петра, кто хотел обновления России, кто видел много полезного в том, что делает император, был Новгородский митрополит Иов. И вот этот замечательный человек на свои средства, в доме, который принадлежал ему лично, открыл в Великом Новгороде то, что называется «сиропитательный дом». Туда приносили, как тогда их называли, «зазорно рожденных» младенцев, и владыка тратил усилия души и сердца, личные средства, личное время на то, чтобы выхаживать этих детей. И когда Петр начал реализовывать свою политику государственной благотворительности, он написал документ, очень похожий на документ, к которому привыкли после 1917 года, а в этом документе было написано примерно так: «Поручить попечение сирот и убогих Церкви по примеру митрополита Иова». И практически на этом все заканчивалось. То есть там не было самых главных слов, чья ответственность, и на чьи средства это будет делаться.
То есть душевный, духовный порыв одного человека был рекомендован как некая программа действий. Причем это было поручено Церкви, но не надо забывать, что незадолго до этого Петр фактически ограбил Церковь, забрав деньги на военные нужды. Поэтому вот этот перекос во взаимоотношениях между государством, Церковью и обществом начался достаточно давно, и вот сегодня я постараюсь рассказать немножечко об истории и проблемах организации помощи детям, как их официально сегодня называют, «с ограниченными возможностями здоровья», как их раньше называли – «детям с недостатком умственного и физического развития», как их традиционно называют – «детям-инвалидам».
Есть сегодня очень такое, модное определение, «иначе одаренные дети», но мне кажется, что все-таки эта игра в термины ближе журналистам, она ближе тем, кто борется за слова. Кстати, многие российские инвалиды не то, что не приемлют этих игр, они даже говорят: «Какая нам разница, как вы называете нас? Главное – делайте для нас». А вот эти терминологические споры опасны тем, что есть люди увлекающиеся, которые начинают играть в слова: «вот так называть неполиткорректно, вот так – политкорректно», дальше – стенка на стенку: кто правильнее понимает права человека, кто правильнее понимает политкорректность, забывая о том, что здесь есть такой вот элемент неискренности, когда вводилась вот эта терминология.
Дело в том, что слово «инвалид» понятно всем. Оно понятно финансовым органам, оно понятно властным структурам, и понятно, что речь идет о какой-то ограниченной части населения, которой государство должно помогать, и под это, собственно, и пишутся нормативные государственные документы. Как только мы вводим политкорректный термин «ограниченные возможности здоровья», все перестают понимать, о ком идет речь. И я прошу прощения, наверное, в этой аудитории не принято шутить вот так, как я шучу, но уж вы меня простите, я все-таки человек со специальной потребностью или иначе одаренный. Так вот, если я вчера был на банкете, у меня сегодня, наверное, тоже какое-то время будут ограничены возможности здоровья? Но, когда писался проект документа, я помню – в 1992 году люди, которые взяли у государства достаточно большие деньги на разработку этого документа, Закона о специальном образовании лиц с ограниченными возможностями здоровья, они все говорили о том, что и во Франции такого закона нет, и в Германии такого закона нет – и только вот у нас такой закон есть. И я им тогда сказал: «Он никогда не будет принят. И не потому, что недобрые люди будут читать этот закон, а потому что вы с первого же пункта запутали непрофессионального читателя, кто такие «лица с ограниченными возможностями здоровья», а дальше вы начали вводить очень хитрые требования: таможенные льготы, налоговые льготы, в любой организации, где есть хоть один инвалид… И понятно, что никакая финансовая организация, никакой Минфин, никакой Минюст такой документ не пропустит». И действительно, на протяжении всех последующих лет этот закон не был принят.
Любопытно, что, когда республика Литва вышла из состава Советского Союза и полностью, быстро перестроилась на западный толк, то одно из первых нововведений – то, что связано с правами человека, с гражданскими правами, о которых так много говорят на Западе – одно из первых, что они сделали – все-таки создали закон о специальном образовании. И когда мы с ними встречались, они только не тыкали в нос со словами, что «у вас в России нет – а мы давно уже это сделали». Но пройдет немного лет – и они отменят этот закон. Потому что закон законом, документ документом, но и чиновники… Да дело даже не в чиновниках, а в том, что большинство населения читает этот закон и не понимает его так, как писали его авторы. Дело в том, что, кроме нормативных документов, есть душа. И вот если в душе нет понимания того, что и я, и тот, с кем я работаю – это тварь Божья, соответственно, вопрос не в гражданских правах, вопрос не в том, как нас называть, а вопрос в том, готов ли я принять этого ребенка или нет? Я готов встречаться с его родителями, с его вздорными родителями?
Вы знаете, у меня в жизни очень много всяких встреч происходит, очень часто просто анекдотических, и однажды я разговаривал с очень такой солидной, советской еще закалки, директором «школы-интерната для умственно отсталых сирот», как тогда называлось это учреждение. Ну, такая, крупная дама… И по ходу беседы она сказала: «У меня раньше были отказные дети. Понятно, что у этих детей или родителей нет, или они лишены прав, а если какие-то и есть, то это – алкоголики. И как же я сейчас себя ругаю за то, что я так была с ними недобра, так жестока – они же, в общем, милые люди! Ну, приезжают раз в три года, ну, приходит весь грязный – но он же конфетку принесет, он по голове погладит. А сейчас пошли родители-наркоманы – и я алкоголиков вспоминаю с теплой улыбкой!»
Поэтому, когда мы говорим: «Готовы принять или не готовы принять?» – с одной стороны, есть закон, есть законодатель, и, к чести нашего государства, к чести нашего президента надо сказать, что – особенно за последние десять лет – принято очень много хороших документов, принято очень много хороших решений, выделяются большие средства. Но вот отдача, к сожалению, не так велика, как хотелось бы, она не соответствует этим средствам, а самое главное… Ну, за деньги мало что можно купить – деньги нужны для строительства, деньги нужны для пандуса – но вот те, кто участвовал в наших рождественских чтениях этой зимой, наверное, помнит страстные выступления одного из священнослужителей, который рассказывал, как у него вокруг нового храма построили пандус, но по нему подняться могут только альпинисты. Деньги истратили, но пандус был сделан с таким уклоном, что он зимой замерзает – и его как горку, как тренировочный подъемник для скалолазов можно использовать – но это не пандус для инвалидов! А самое главное – что очень часто светские люди уходят в строительную сферу…
Рассказывает мне историю сотрудница нашего института: «У нас в подъезде поставили лифт для инвалидов – сломали тот лифт, который был, а поставили сложное, дорогостоящее устройство, из-за этого стало практически неудобно жителям всего подъезда подниматься по лестнице – вообще много неудобств. И когда мы спросили: «А зачем нам этот лифт?», то человек, который отвечал за эту стройку, вернее, за реализацию этих денег, сказал: «Так у вас же инвалид живет на седьмом этаже, слабовидящий».
Вот, понимаете? Вот эти современные туалеты, в которые легко въехать, современные пандусы – это все очень важно, но это настолько очевидная вещь, и мы в последние годы так много про это говорим, что забыли, что главное – это человек, который встречается с этим ребенком и с его родителями или теми, кто его замещает. Вот сейчас в Москве, на мой взгляд, эта вещь абсолютно драматическая, хотя, в общем-то, инициирована она добрыми начинаниями: надо сократить число сирот, поэтому срочно расформировываются сиротские учреждения, и сироты срочно раздаются по желающим: чем больше возьмешь детей, тем больше тебе льгот под, так сказать, жилые метры и квартиру. Я думаю, что большинство из сидящих в зале понимают, что судьба многих этих сирот в скором времени будет достаточно драматической. Мы не будем сейчас… я не вправе никого осуждать, но мы понимаем, что такая вот раздача сирот «под метры» людям, которые никогда в это не были вовлечены, никогда этим не занимались… Ну, я бы понимал, если бы, например, этих людей порекомендовал приход, где знают этого человека. Поэтому все любые другие характеристики, проверяющие, которые будут приходить и смотреть, есть в холодильнике достойная еда этому ребенку или нет – это частная жизнь, не надо проверять холодильник, но нельзя отдавать ребенка человеку, который… Это – одна проблема. А, с другой стороны, я работаю в достаточно специфическом учреждении, мы созданы в 1908 году, как «частный санаторий-школа для малоуспешных и тупоумных детей» – так называлось изначально наше учреждение. Мы расположены на Погодинской улице, недалеко от Новодевичьего монастыря.
Да. 1908 год. Они ничего не знали про «политкорректность» – они просто на свои деньги это сделали. И это, конечно, были не современные люди, они мало понимали про гражданские права… Смешные люди… Вот если такой, условный циркуль вставить одной иглой в наш институт, а радиусом в 500 метров провести окружность по Погодинской улице, то мы увидим, что на рубеже конца XIX – начала XX века там было четыре или пять так называемых божеприемных учреждений. Вот это – школа. Через дорогу у нас купец Лямин построил приют для неизлечимо больных одиноких женщин. Рядом была частная психиатрическая клиника, где художник Врубель закончил свои дни. Ну, и из песни слова не выкинешь – лейтентант Шмидт, у которого были видения, как известно, который… Броненосец «Потемкин» – это все, конечно, хорошо, но у него еще и видения были, и его тоже в эту психиатрическую клинику клали на излечение на некоторое время.
Вся эта земля была, и, кстати, вся Погодинская улица и вся Большая Пироговская – прошу прощения, раньше эта улица называлась Большая Царская, потому что это был самый короткий путь для царствующих особ проведать своих сестер, которые претендовали на трон, или нелюбимых жен, которых они заточили в Новодевичьем монастыре, и практически это – Большая Царская и Малая Царская… Сегодня это – Большая Пироговская и Малая Пироговская…
Ну, и для того, чтобы закончить с топонимикой Москвы и подумать, как жестоки бывают слова, как не надо играть в терминологию, как надо помнить, ради чего создавались эти учреждения, ради чего все это затевалось, откуда это взялось – поэтому еще один исторический анекдот.
Вы знаете, люди всегда плохо принимают инаких. А «инакие» – это те, кто не похож на меня. Вот кто похож на меня – это хорошие. А вот кто на меня не похож – это сомнительные. А кто такие «инакие»? Это, прошу прощения, иноверцы, это – иностранцы, это – не знаю, почему – но иудеи, и это – инвалиды. То есть почему-то все названия начинаются на «и», то есть теория какой-то концепции «И»: вот это – инакие. И вот принять… Вот я не понимаю слова «смотри на меня, как на равного». Если я иду по жизни, смотрю на человека, и он мне неприятен, и я думаю: «нет, давай я на тебя посмотрю как на равного» – либо вы смотрите, либо, если вы себя уговариваете, это невозможно. Поэтому слова не так безобидны…
Так вот: отношение к инаким понятно, что у большинства достаточно агрессивное, и как раз христианство – вы это знаете лучше меня, я это знаю хуже, но тем не менее я прекрасно понимаю и душой, и умом, что христианство и дало человеку другой взгляд, другое понимание, что нет «лучших», нет «худших», нет «инаких» – есть весь этот набор, которого не существовало до христианского вероучения: милость, милостыня, сострадание, добродеяние, добродетель, добродетельность, прощение. Вот языческий мир: мы готовы восхищаться античной скульптурой, мы видим идеальные тела, но ведь у этих замечательных скульпторов, у этих замечательных философов нет ни одного слова про инвалидов. Более того – великие античные мыслители, к сожалению, во многих направлениях для нас являются авторитетами, лидерами, но то, что касается инвалидов – и Аристотель, и Платон – они оставили свой след со словами, что нет, эти люди не нужны. И для античного человека, и не только для античного человека, а для тех, кто называет себя, наверное, атеистами, для них есть культ тела, культ физической силы, культ оболочки. Понятно, что если я ценю внешний вид, то тогда – да, тогда идеал – это герой-культурист, такой вот Рэмбо, с обнаженным торсом, у которого одни мышцы, и ротный пулемет в руках, он сначала стреляет – потом думает. Вот если мы считаем такого человека идеалом, то понятно, что мир наш, наверное, потому так и живет, как живет. А вот христианское вероучение, то, что дал Спаситель – конечно, это другой взгляд.
Поскольку я не так хорошо образован, как священнослужители, которые все цитируют по памяти, то с вашего позволения буду иногда заглядывать сюда… Вот, очень хорошую фразу сказал Аверинцев: «На место греческого идеала «великообъемлющей души, радостно взирающей сияющими глазами на чувственно эмпирический мир, ценивший мужество, смелость, дерзание», становится понятие смирения, отказа от своего чувственного «Я», погружение своей души в Бога». И Григорий Богослов очень образно сказал, что «христианство, христианское вероучение дарует человеку луга добродетелей, на которых произрастают вера, надежда, любовь, страннолюбие, братолюбие, человеколюбие, долготерпение, кротость». И милосердие с позиций христианского вероучения – это не обязанность, это – потребность верующего человека. Это – долг не в таком вот в суровом смысле слова, это – долг, который человек берет на себя.
Так вот, я немножко отвлекся. Хотел рассказать про то, как термин меняет кардинально смысл. Москвичи никогда не любили инаких, и поэтому все инакие из столичного города – тогда Москва была столицей – изгонялись. Это были, конечно, и уголовные преступники, и политические преступники, и разного толка смутьяны, и люди, которых и общество, и государство признавали «инакими», и вот все они уходили по Владимирскому тракту, по Старой Владимирке, из столицы, выдавливаемые государством и обществом. После революции Владимирка была переименована, на сегодняшний день она называется шоссе Энтузиастов.
Вы знаете, все-таки есть какие-то пророчества, какие-то отметки. И, кстати, очень многие из тех, кто начинал – и не только в нашей стране, а в любой стране, где стали заниматься этими детьми всерьез, особенно их обучением, школьным обучением – они все прошли по шоссе Энтузиастов. И неважно, был ли это психиатр Вуазен, который создал ортофренический институт по изучению умствено отсталых в Париже, была ли это Мария Монтессори, первая женщина-доктор, которая создала и концепцию обучения, и модель образовательную, и педагогическую теорию помощи малоуспешным умственно отсталым детям… Те, о ком я буду говорить – россияне. Они все прошли по шоссе Энтузиастов, и все закончили жизнь либо грустно, либо трагически. Могила, как правило, утрачена, но, правда, лет через сто опять уже и власть, и общество говорят: «Вот тут наша славная дочь… или наш славный сын, который…». Но на момент, когда эти люди вступают на стезю добродетели, оказывается, что они очень часто вступают в конфликт и с действующим государственным законом, который на тот момент этого не рекомендует, и подчас с вероучением, и, как правило, с традицией: «Так до тебя не было – почему оно должно поменяться?»
И вот как раз сегодня я бы хотел, чтобы мы с вами… Это не лекция академическая, избави Бог – это все-таки попытка рассказать вам о том, как я, как мои коллеги – тем более, что после меня приедут люди, которые действительно знают, как работать с детьми – я рассказываю, как надо, а вот они знают, как должно, как это делать. Так вот: почему так получается? С какими проблемами мы можем встретиться?
Для того, чтобы это понять, давайте все-таки вернемся к первоистокам, и – такой краткий курс истории специального обучения. Ну, во-первых, давайте договоримся, чтобы не играть в терминологию: когда мы говорим «инвалид», мы примерно одинаково понимаем, о ком мы ведем речь, но мы должны помнить, что только официальных определений у слова «инвалид» более тридцати, и вообще это слово появляется во французском языке для обозначения воинов-ветеранов, то есть это совсем не те дети, судьбой которых мы с вами сегодня занимаемся, но мы принимаем этот рабочий термин. А еще лучше давайте говорить просто «дети» – мы понимаем, о ком идет речь. И эти дети не с ОВЗ.
Я вообще люблю дискутировать с дамами. Вы знаете, есть такие чудесные дамы, как правило, на сладкую воду у них что-то здесь уложено… И вот такая дама вышла на трибуну – правда, это было очень давно, это было лет пятнадцать назад – и она сказала, что детей-инвалидов надо любить, вот она их уже любит полтора года, и всем рекомендует этих детей-инвалидов обязательно в общую школу водить, что есть такой термин «инклюзия», очень важно: права человека, гражданские права… Вот, надо их водить, потому что другие дети – обычные; наши – необычные, а те – обычные. Вы когда-нибудь обычного ребенка видели? И вот те дети станут теплее и добрее…
И я позволил себе – ну, вы, наверное, уже почувствовали, что я человек такой вот, неправильный, с особыми потребностями или с ограниченными возможностями скорее. И я ей сказал: «Знаете, если вы предлагаете вести ребенка-инвалида в общеобразовательную среду только для того, чтобы эта среда стала добрее – давайте, может быть, сначала на хомячках, на рыбках попробуем? Почему сразу на детях-инвалидах? Вы понимаете, что это – человек? С такими же потребностями? С таким же характером, подчас даже хуже характер?» Прошу прощения, не знаю, допустимо ли в этой аудитории произнести такое слово – но я его ласково произнесу… «Это – не чертенок, который вам вчера представлялся таким, но это и не ангел, которого пытаются сегодня нарисовать. Это – такой же ребенок, который может шалить, может дерзить, может безобразничать, он может быть хулиганом, он может быть преступником. И то, что он глухой, слепой, умственно отсталый – это не плюс и не минус. Это просто – как рост, как цвет глаз, как цвет волос. Это ничего не добавляет, ничего не убавляет, он – тварь Божья, и все! Но – у него есть особенности, благодаря которым мы можем его сделать социальным инвалидом, а можем помочь ему реализоваться таким человеком, каким задумал его Господь».
Вот именно поэтому я и хочу вернуться к первоистокам: а как, собственно, все начиналось, и почему сегодня такая путаница? Ну, давайте, во-первых, мы договоримся о терминах. Наши дети – это не… В данном случае я говорю не о детях с соматическими заболеваниями, не о детях с какими-то другими заболеваниями, я говорю о тех категориях детей, которые в советские времена традиционно учились в восьми видах советских школ. Это – дети с нарушением слуха: глухие, слабослышащие, поздно оглохшие. Это – дети с нарушением зрения: слепые, слабовидящие, это – дети с нарушением опорно-двигательного аппарата, от полиомелита до детского церебрального паралича, это – дети с тяжелыми нарушениями речи, это – умственно отсталые дети, это – дети с задержкой психического развития. Вот, мы о них говорим, потому что, когда вот эта очередная дама с прической на сахарной воде начинает рассказывать: «У меня школа для детей с ОВЗ, у меня все дети поступают в университет», я говорю: «А как это вам удается? У вас дети умственно отсталые?» – «Не-не-не, избави Бог!» – «Глухие?» – «Не-не-не. ОВЗ». Ну, давайте все-таки договоримся, с какими детьми мы работаем, потому что политкорректность политкорректностью, но если мы говорим, что вот у нас не больные, а люди иного состояния, мы что, вообще лечить перестанем? Поэтому, чтобы у нас не было с вами путаницы, я обозначил, о каких детях мы говорим.
И вот теперь давайте вернемся к самым-самым древним истокам. И, к сожалению, если мы узнаем, почитаем хроники, всякого рода исследования, те исторические документы, которые сохранились, мы сможем понять, что человек, к сожалению, как биологическое существо, устроен достаточно агрессивно, и вряд ли в нерелигиозном сознании может родиться такая субстанция, как милосердие, как сострадание к более слабому, к ненужному, к искалеченному. Если такие прецеденты в истории находятся – они единичные и практически не опровергают то, что я только что сказал. В античном мире – мире очень высокой науки, очень высокой философской мысли – тем не менее сохраняется культ силы, и человек слабый опять никому не нужен, и понятно, что и там не может родиться вот это милосердие. И поэтому, если мы понимаем, что ребенок-инвалид существовал, существует и будет существовать во все исторические периоды, при всех политических режимах, от этого никуда не денешься, и, коль скоро мы произошли не от обезьяны, а мы – твари Божьи, то, наверное, есть промысел, и, наверное, Спасителю понятно, почему мир организован так. И если мне это не нравится, если я с этим не согласен, если я это не принимаю – это моя капля, а не неправильного мироустройства. Поэтому, как только человек побеждает один недуг – появляются другие.
На встрече, которая была на 4-й конференции по благотворительности, владыка Пантелеимон блестяще про это говорил, я даже не пытаюсь повторить, это не мой стиль, я не умею так говорить. Наверное, я, как светский человек, не умею так чувствовать, но, тем не менее, я, как тварь Божья, все-таки тоже чувствую, поэтому это вопрос устройства мира: вероятно, слабые, больные, инвалиды нужны для того, чтобы… Я и сейчас говорю: я не знаю замысла – но, как я себе это объясняю, нужны для того, чтобы остальной мир не озверел, не озверинился. Вот мир – такой, какой он должен быть. И таким образом я не хочу вас утомлять политическими экскурсами, но в стенах нашего института в 1934 году была защищена диссертация и написана книжка, есть чудесная брошюра, которая кончается словами: «Сытая, зажиточная, грамотная, культурная жизнь, к которой ведет нас партия – гарантия того, что такого уродливого явления, как умственная отсталость, при социализме не будет». И вот человек защитил диссертацию в 1934 году. Ну, пока, так сказать, не случилось этого – но человек готов был стараться… Вот, поэтому мы не будем ходить по этим скользким тропам, мы понимаем, что дети-инвалиды были всегда, они есть, и они будут. Другой вопрос – как их воспринимал мир?
И вот если бы здесь можно было рисовать, я бы нарисовал условного человечка и к этому человечку нарисовал три стрелочки и сказал бы, что это – виды помощи, которые придумало человечество за историю своего существования. Первые, кто обращает внимание, в очень древние времена, за две тысячи лет до Рождества Христова – это медики, и понятно, что они обращают внимание на то, что очевидно: это глазные заболевания, это ушные заболевания – это… калечество. И идея того, что болезнь должна лечиться, а отсутствующий орган должен исцеляться, а для отсутствующего или травмированного органа нужен протез, на уровне решения, на уровне постановки задачи было понятно лекарям древнего Вавилона. Таким образом, вот эта первая стрелочка – медицинская помощь, как исцеление или протезирование – она самая древняя, она имеет самую древнюю историю, она имеет несколько тысячелетий. Понятно, что учреждения, где эта помощь оказывается – это больницы, хосписы, разного рода медицинские учреждения.
Следующая стрелочка. Она как раз и начинает свой путь от прихода в мир Спасителя и от слов, которые упомянуты в Ветхом Завете: «Не злословь глухого и перед слепым не клади ничего, чтобы преткнуться ему, бойся Бога твоего». Вот, под те, может быть, короткие, может быть, небольшие, но очень четкие и ясные примеры, которые сохраняет Библия – вот деяния самого Христа: исцеление слепых, исцеление глухих, исцеление бесноватых, исцеление… забыл правильное слово, но скажу – детского церебрального… расслабленных. Это описано, это задано. Но самое главное – с одной стороны, есть пример, с другой стороны есть, как бы мы сказали сегодня, демонстрация верующим, демонстрация христианам, демонстрация мирянам того, как должно относиться к этим людям. И вот, собственно, вторая стрелочка – это и есть христианское милосердие. И это – совершенно другой вид помощи. Это – не медицинское исцеление, это – не протезирование вот в таком, в грубом понимании, а это, если и опора, то не материальный костыль, а опора духовная, опора внутри, опора за счет веры, опора за счет всех тех свойств, которые развивает в своих последователях христианство – вот то самое добродеяние, братолюбие, человеколюбие, чадолюбие.
Кстати, римский император Константин, который для того, чтобы продемонстрировать отделение от античного мира, вот от этой культуры, которая сама себя погубила изнутри… Понимаете, можно построить пять дач, можно на каждой даче поселить приезжего, можно дать ему и оплачивать мобильный телефон, чтобы он рассказывал, что происходит на даче… Сегодня происходит анекдотическая картина: не знаю, как в других городах, но в большей части именно вот этих элитных дач Подмосковья живут мигранты, которые эти дачи охраняют, потому что хозяин не может одной ногой быть на нескольких дачах, но их кто-то должен охранять, за ними ухаживать. Поэтому это – пылесос, который вытягивает деньги, это вот… Понимаете, это – какой-то ворог, но это – то, от чего рухнул Рим, вот как я понимаю… И вместо вот этого Констатнин строит другую столицу – Константинополь. И, как только Константин провозглашает, принимает христианство официальной религией, для нас тут же следуют очень понятные поступки государства.
В античном мире было правилом клеймить уголовных преступников тавром, которое ставилось на лице – а в христианском мире это невозможно, потому что, если я тварь Божья и сотворен по образу и подобию Господа, то нельзя на лике ставить отметины. И таким образом вот такой способ наказания отменяется. Поэтому сегодня так занятно, так удивительно видеть образованных, культурных людей, которые покрыты татуировками, как дверь Третьяковской галереи: здесь кольцо, здесь кольцо, все остальное тело занято картинами, драконами, надписями… Лучше всего, конечно, если это иероглифы, потому что и все окружающие тоже читают… Вот, и это действительно какое-то вот странно происходящее, как ритмичная музыка первобытного племени, когда только ритм на протяжении нескольких часов – вот эта вот татуировка. Понимаете, это, наверное, на социальном теле просто какие-то трупные пятна, которые проступают, и, наверное, только Церковь опять может остановить вот этот гнилостный процесс. Мы не будем говорить, пришел ли он к нам из-за кордона или сложился сам по себе, но я вот вчера вечером, поздно очень приехал домой – а я живу в центре – и вышел на бульвар. И вдруг вижу: какая-то странная группа, человек, наверное, тридцать – сорок. Это не кришнаиты, но вот какие-то… В основном это – молодые женщины, и они в каких-то приплясывающих движениях идут. Когда я с ними поравнялся, я сначала думал – хулиганы, даже испугался немножко, но потом думаю – нет, они все такие милые… Вот, у них у всех наушники, а впереди на велосипеде едет гуру… Ой, ха-ха-ха… ну, это – пастух! Это – не пастырь, это – пастух в прямом смысле слова! Вот, он едет на велосипеде, а за ним – тридцать-тридцать пять вот этих человек пляшущих. И я понимаю, что вот у этой мамы, если у нее есть проблемный ребенок, она с ним заниматься не будет…
Поэтому я считаю, что только Церковь и в частности Русская Православная Церковь способна защитить и возродить, вылечить и дух человека, и дух общества, и то, про что чуть позже мы будем говорить – наладить, организовать, научить семейным отношениям. Дело не в том, что мама растатуированная под громкую музыку пляшет, но я смотрю на мам, которые приходят к нам в институт, приводят больных детей… Вот ведет мама ребенка на первичный прием или на занятия – практически волоком, как в мультфильмах, головой вот так по кафелю: бум-бум-бум! Она его ведет и говорит: «Вот сейчас учитель спросит, как тебя зовут – только попробуй не ответь!!!» Как после этого… Да не надо идти к логопеду, не надо идти к психологу – ну, найди время, поговори с ним! Я на Западе совершенно случайно узнал… Посторонний человек сделал моей жене замечание, он сказал: «Я слышал вас по-английски – но вы не европейка». Она говорит: «А почему вы так решили?» Он говорит: «Ну, мне неловко вам говорить, но, если вы спрашиваете, то я должен… я вам скажу, что вызвало…». Она говорит: «Что?» Он говорит: «Понимаете, когда вы разговариваете с ребенком, вы с ним разговариваете вот так, нагибаясь-нависая сверху: «Петя, что же ты не сделал?!». А европейцы же разговаривают вот так, присаживаясь на уровень ребенка». Ну, здесь понятно, там мы можем провести линию с протестантизмом – мы не будем сейчас говорить, откуда это родилось, но сегодняшний западный нормальный родитель разговаривает с ребенком на равных. Мы же на него смотрим, «как на равного», нависая над ним сверху.
И вот, когда я вижу этих мам… Сегодня в Москве очень много таких, привилегированных районов, мне приходится в разных местах бывать – и я вижу: вот выходит мама, у нее вот такие вот каблуки, она выходит, как на подиум, дальше у нее – мобильник, по которому она разговаривает с мужем, в этой аудитории я не могу произнести слова, которые она говорит, из приличных слов только «деньги» или «кредитка». И как только она говорит, что у ребенка там какие-то проблемы, муж ей отвечает: «Я что тебе, мало денег оставил?» Поэтому то, с чем я сталкиваюсь, как профессионал, как дефектолог: если пятнадцать-двадцать лет назад мы говорили, что те дети, которые поступают к нам в институт на диагностику, из неблагополучной социальной среды – ну, в основном, с кем вы встречаетесь – то сегодня, во всяком случае, в Москве, среди тех, кого приводят на прием… конечно, эти дети есть, но сегодня значительная часть, огромный процент – дети из вполне благополучных состоятельных семей, где ребенка делают духовным инвалидом не потому, что он болен, не потому, что он расслаблен, а потому что с ним за все годы до того, как его привели к нам, никто не разговаривал. Сегодня очень часто говорят, особенно на всяких лекциях, как дети уходят в интернет, какой им вред несет интернет, как надо запретить, ограничить время посещения… Ну, что от того, что ножом убивают – мы что, продажу ножей, что ли, запретим? Я не ставлю вопрос, почему, зачем дети уходят в интернет – это очевидно. У меня другой вопрос: значит, им здесь нехорошо! Вопрос не в том, куда они уходят, а почему они отсюда уходят? Почему он включает громкую музыку и надевает наушники, когда с ним разговаривают? Значит, то, что он слышит, его не устраивает. И ведь он не родился 15-летним хулиганом – наверное, с ним не разговаривали в год, в два, в три, в десять. А в пятнадцать? И говори, что хочешь…
Вот, возвращаемся к этой самой стрелочке. Здесь у нас традиционно инвалид, здесь стрелочка – медицина, исцеление, протезирование, а вот здесь направление – христианское милосердие. И вот, собственно, это направление, которое сегодня в России, к счастью, возрождает Русская Православная Церковь, возрождаете в частности вы, начинает формироваться где-то примерно с века четвертого. Понимаете, сначала надо было как-то объяснить властям, что христианство может быть официальной религией – к четвертому веку убедили. Дальше, по мере того, как христианство распространяется по миру, прежде всего – по Европе, постепенно меняется отношение: с людьми работают, работают, работают… Другое дело, что так как природа человека такая, какая есть, то, как только вы ослабляете работу или происходит какой-то конфликт исторический… Ну, вы посмотрите, что сегодня происходит на Украине. Я не буду сейчас углубляться, мы не касаемся этой темы, кто прав, кто виноват – но как быстро человек теряет человеческий облик и доходит до озверения! Вот невозможно, год назад мы не могли себе это представить! Но ведь мы видим это в разных частях света, и горько, что мы видим это и здесь, среди братских народов, но здесь уже не о братстве идет речь, здесь опять границы вот этого вот разлома – он проходит по семьям, он проходит по одному человеку.
Значит, то, что несет вера, то, что несет вероучение, надо постоянно контролировать, как яблоню: вот привил, потом только там два года… два месяца не поливал, не окучивал – сразу появились какие-то другие ветки, другие листья, другие плоды… И мы видим, что вот эта попытка выстроить общество, вырастить общество в христианских ценностях сопряжена с колоссальным сопротивлением общества. И нельзя опускать руки или не надо говорить, что вот это происходит сегодня в нашей стране, на этом вот историческом отрезке – нет, к сожалению, вся история про это. И вы знаете, что… Смена терминологии для меня вообще такой вот маркер – кто меняет и почему меняет? Ведь изначально и долгое время наши инвалиды в христианской культуре называются убогими. Кто такой «убогий»? Это – тот, кто находится под защитой Бога. Он – у Бога! На нем не отметина инвалидности, не отметина ущербности, а он отмечен, как человек, особо опекаемый Господом. Он – избранный! Вот почему-то ему дана такая телесная оболочка, но это – избранник! Он – у Бога! И только со временем это слово приобрело другой смысл, что вот это – какой-то несостоятельный маргинал, окраинный. Нет! И вы знаете, что одна из ценностей, которые в мир принесло христианство – это нищелюбие. Не буду при вас про это говорить, но, когда Церковь говорит западному миру: «Ты должен делиться, ты должен заботиться», а в этом мире идут постоянные войны, постоянно происходят какие-то моровые заболевания, очень тяжелая жизнь, и подающих становится меньше, чем нуждающихся, западная церковь, прежде всего инквизиция, предлагает просто пересмотреть терминологию. И вот тогда появляется рассказ о том, что это – грех, это – наказание, и вообще не надо им подавать, это вообще – исчадие. То есть это уже не убогие, а исчадия. Поменяли термины – и можно о них не заботиться. А вот вроде давно это было, вроде вот там XVI век, XV век – и, тем не менее, вот это противодействие, вольное или невольное, отдельных граждан, а иногда даже вот Церкви – оно известно из истории.
Перенесемся в более близкие времена. Когда Германия проиграла Первую Мировую войну – а Германия вошла в Первую Мировую войну лидером специального образования, это была страна, лучше всех организовавшая специальное обучение. Это страна, которая создала вспомогательную школу, это страна, которая накануне Первой Мировой войны посадила за парты 35 тысяч умственно отсталых – они там всех нашли, всех посчитали, всех посадили за парты, всех учили бесплатно. И не потому, что Германия вдруг в одночасье незадолго до Первой Мировой войны прославилась своими благодеяниями, благотворительностью, но здесь была совершенно другая задача. Из разрозненных земель создается единое государство – нужно единое образование. Образование становится принудительным. И как только оно становится принудительным, становится понятно, что есть какие-то дети, которые не справляются с этой программой. Для них создаются другие, так называемые вспомогательные школы, где главное – немножко грамоты и труд, труд, труд. И создаются вспомогательные школы Германии, а за ними по образцу – школы всего мира, и России, в частности, и советская школа копирует в этом направлении Германию – это самое главное: подготовка из умственно отсталого полезного ремесленника, человека, который выйдет на рынок труда и пойдет работать туда, куда не идет его сверстник, не имеющий ментальных нарушений.
Реплика: Это хорошо или плохо?
Это – для определенного времени. И вот когда моя предшественница, сотрудница нашего института – я вам сказал, что мы были созданы как частный санаторий и школа, в 1908 году мы были организованы – она, чтобы скопировать западный опыт, поехала изучать школу, заботу, помощь умственно отсталым в Англии, где прекрасные дома, прекрасные здания, прекрасная еда, очень много спорта, нет никакого труда, есть солярий, есть розарий, есть бассейн – а потом она приехала в Германию, где у всех строгая форма, дети очень бедно одеты, достаточно скудный рацион, но – сплошной ремесленный труд. А вот теперь тот, кто задал вопрос, хорошо это или плохо, скажите: где нашей соотечественнице больше понравилось: в богатой Англии, где игрушки, цветы, розы, бассейны и медицина, или в Германии, где дисциплина и трудовые мастерские?
Реплика: В Германии…
Правильно! Ей не понравилось ни там, ни там. Она сказала: «Будет труд, труд, труд, как в Германии, и богаты, как в Англии – это неисполнимо» Вот почему я про это говорю… может быть, кому-то в вашей аудитории покажется, что это немножко далеко от ваших сегодняшних нужд, но я хочу понять, насколько это запутанные проблемы, что их нельзя решить с наскока. Нельзя скопировать чужую модель. Мы же уже кукурузу однажды выращивали на Северном полюсе и даже урожай собирали в течение полугода, а потом опять забыли – ну, не едим мы ее. Поэтому Англии не нужны ремесленники, Англия – колониальная страна. У них в армии служат люди из колоний, неквалифицированную работу выполняют люди из колоний. Английский мужчина – это офицер, либо пират, либо полицейский, либо преступник. И бокс изобретают англичане. Поэтому англичане до сих пор – сторонники физических наказаний. Если в общей школе они отменены, то в некоторых элитных школах – мужских – они по-прежнему сохраняются. Но Англия – для другого, у нее другая программа. А Германия готовила людей для неквалифицированного труда.
Кстати, инклюзия, на путь которой так быстро перешел мир в 70-х годах XX века, связана не столько с правами человека – давайте правоведам оставим право – она связана с тем, что кончился рынок труда для этих людей. С одной стороны, вот техника, с другой стороны, мигранты, которые пришли на неквалифцированную работу, поэтому Запад сказал, что на трудовое обучение ремесленное они оставят только то, что мы назовем дополнительным образованием, то, что связано с элементами творчества. Но это – работа для самого себя: это – лепка, это – шитье. И в 90-е годы, когда государство перестало финансировать в должной мере специальные учреждения, нашлись горячие головы, которые сказали: «Вот мы организуем там выставку-продажу, дети у нас будут шить – мы это будем продавать…» Но, наверное, эти люди не читали классические работы по экономике про добавленную стоимость, про то, почему магазин периодически продает все по бросовым ценам – летнюю одежду накануне зимы? Ее хранить дороже, чем продать по бросовой цене! Оказалось, в 80-е годы в Америке вышла книжка, ее написал советник по экономическим вопросам тогдашнего президента, она называлась «Конец эры труда», где он сказал, что для того, чтобы сегодня поддерживать уровень благополучия населения в экономически развитых странах, должно быть занято в работе 20% трудоспособного населения.
Таким образом, учить ребенка-инвалида ремеслу, готовить для него рабочее место невозможно. Поэтому, когда мы пытаемся скопировать опыт Англии, который изучали мои предшественники, или сегодняшнюю инклюзию, или Марию Монтессори, когда сегодня приходишь в любую школу, приходишь на любое совещание, а тебе говорят: «Вот, у нас там вальдорфская школа, вот мы там купили…» Самое главное, что, очень важно – вот эти наборы Монтессори надо обязательно покупать за рубежом, за евро, потому что это дорогой набор, а там у вас будут желуди, листочки, песочек, досочки… А что вот, на шишках это нельзя? Вот только на желудях, которые куплены в Германии? Понимаете, вопрос не в том, что вы берете в руки, а для чего вы это берете, и что вы с этим будете делать? Поэтому не надо забывать, что Монтессори – она блестящий специалист, она создала блестящую теорию, и хорошо, что есть вальдорфские школы, если есть на них спрос. Если образование – это услуга, то, конечно. Но вы понимаете, что выпускник вальдорфской школы в армию служить не пойдет? Да он до нее просто не дойдет со своим мировоззрением. Он не готов к реальной жизни сегодняшнего общества.
Поэтому, вы знаете, я лучше процитирую своего знакомого, очень популярного сегодня в России директора школы московской Евгения Александровича Ямбурга, который приводит такую историю. Он однажды собрал родителей и сказал: «Вы хотите элитное образование для своих детей? Я могу образовать их так, что ваши дети опередят своих сверстников на пятьдесят лет». И родители сказали: «Конечно!» А дальше он сказал: «Вы понимаете, когда они выйдут на улицу, то там будут дети, у которых правила пятидесятилетней давности. Вот ваши с ними смогут контактировать?» Родители сказали: «Нет так далеко не надо, давайте вперед, но не так далеко». Понимаете? Вальдорфское воспитание предполагает… Ну, может быть, если у вас возникнет вопрос, я лучше потом на него отвечу…
Мне предлагали в свое время в начале 90-х возглавить вальдорфскую деревню для глубоко умственно отсталых психиатрических больных. Я потом вам покажу фрагмент – там есть очень много интересного, вот в этом опыте этих вальдорфских деревень, их сегодня, наверное, уже около ста пятидесяти, но в основном они все-таки в протестантских странах, в католических они меньше, ну, а для православия, насколько я понимаю, антропософия – это все-таки ересь. Поэтому я не выступаю ни за, ни против никакого учения, я лишь, так сказать, транслятор, что я его знаю. Но, когда меня… Я даже был участником вот такого таинства, знаете, вот как масонского, да – они просто очень хотели, чтобы я эту деревню возглавил, и мне они достаточно много чего показали… Я чуть-чуть попозже про это расскажу, это любопытно. Но – это все-таки работа с душой.
Я имею в виду не работу с душой – простите, я неправильно выразил свою мысль – это манипуляции. Вот это – то, что делают психологи, вот они знают, как управлять этим человеком. И там есть… Я еще раз говорю: я на это посмотрел – мне это не близко. Вот по душе – не близко. Вы знаете, вот, может быть, от того, что люди, с которыми я встретился, вот женщина, которая попыталась меня в себя влюбить сама… проблема была только в том, что я плохо говорил по-английски, а она плохо говорила по-русски, поэтому переводчиком была моя жена и поэтому влюбить было сложно, потому что жена, наверное, не все переводила. Но когда мы познакомились, ей было семьдесят, и она была подвижницей, которая в свое время в Норвегии создала первые деревни – ныне покойная, удивительный человек, Маргит Энгель. Вот, благодаря ее усилиям в Ленобласти в Алексине была построена вальдорфская деревня «Светлана», и, может быть, кто-то о ней даже слышал. Но вот я не смог с Маргит договориться, она не смогла меня уговорить, потому что там, кроме того, что я видел, есть то, что мне было неприятно. Вот Маргит туда пришла в 50-е годы. Она была врачом-психиатром, у нее было медицинское образование, она была уважаемый человек, встроенный в систему, она работала в психиатрической больнице по канонам государственной психиатрической больницы того времени. И вдруг она встретила вот такого адепта Вальдорфа, она поверила этому человеку, и дальше она сумела в Норвегии построить вот эти пять деревень; она – активист этого движения. Дальше: у нее есть собственная дочь, которая выросла в выдвижном ящике платяного шкафа. Маргит была одержима идеей, она строила для больных людей, поэтому дочерью ей некогда было заниматься. Когда я познакомился с ее дочерью, дочери было уже крепко за сорок. Там был абсолютный разгильдяй муж, который пришел в это движение, потому что не хотел служить в армии, а в Норвегии была тогда альтернатива: либо благотворительная, социальная служба, либо армейская – вот, он пришел туда. И еще были ее внуки. И, когда я увидел, что есть вот эти пожилые женщины, пожилые мужчины, которые собираются… Да, у них есть ритуалы, причем там как у павловской собаки: вот сделал что-то хорошее… Я, когда только приехал в Норвегию, нас с женой, разумеется, развели по разным комнатам, все это… А я приехал – пиджак, галстук, все. Маргит говорит: «Ну, Николай, пойдемте обедать». А я вот профессионально рассказываю, как надо любить инвалидов, как надо смотреть на них, как на равных… Меня заводят в зал, там круглый стол, и за него, за этот стол, садятся двенадцать-тринадцать глубоко умственно отсталых психиатрических больных – я думаю, что я с ними ездил уже. Это называется, в гости пригласили, за рубеж… Ну, ладно, сижу, раз уж посадили. Скатерть, правда, свечи горят, сервировано все достаточно прилично… Обязательно есть ножи, но только не металлические, а деревянные.
Ну, я посмотрел – публика специфическая. Дальше принесли большой котел, именно котел еды, там какое-то картофельное пюре, сверху – крупное мясо… Маргит накладывает и передает мне. Я смотрю, думаю: сейчас ведь недодадут… Нет, все правильно. Хорошо, не успел поставить, потому что рядом сел глубоко умственно отсталый, который протягивает руки – и забирает у меня тарелку. Я смотрю – а он передает следующему. И дальше вот эта тарелка обходит всех – и возвращается к тому, кто сидит по правую руку от Маргит. Но так, как, к счастью, это была моя жена, то этот… Я-то знал, как дефектолог, что эти дети неопрятны в еде, они не насыщаемы, вот он может съесть столько, сколько поставлено, он будет выбирать самый лучший кусок. А разве я, когда контролировал вот эту первую тарелку, не то же самое испытывал? …Только потом я начал понимать, что то, чему меня учили в институте в теории…
После института я уехал в Сибирь и работал в сельской школе – там из трех с половиной тысяч населения три тысячи были расконвоированные, поэтому я знал, как это выглядит. Там был один туалет на улице, куда мы вместе с детьми ходили и в тридцать градусов мороза, и… Поэтому, когда я увидел вот эту деревню, эти салфетки, свечи – это настолько было другое – и когда я увидел, что… Сначала – с тарелкой, потом Маргит говорит: «Вот это – Николай, он приехал из Москвы. Николай, расскажите? …Ну, вы видите – Николай может говорить долго, это его любимое занятие, поэтому…» Но я вижу – они по-русски не говорят, я не говорю по-норвежски, ну, и потом я же вижу, они – умственно отсталые, глубоко умственно отсталые – это тяжелые люди. И я говорю: «Вот, я – из России, Россия – большая страна. В ней есть Москва…» И тут Маргит меня перебивает и говорит: «А Вика сегодня была на ферме. Вика, расскажи?» Вика говорит: «Я… а-а-а…». Маргит говорит: «Молодец, Вика. Ты расскажи…» И я понимаю: оказывается, Николай в данном случае ее интересовал не как лектор… Я долго буду говорить, что вот у этого человека есть страхи, этого трудно включить в дискуссию – нет диалога, этот – анартрик говорящий. Но если он тварь Божья – ему с кем-то общаться надо? Поэтому я у себя в учреждении неговорящего ребенка вожу на тридцать минут к логопеду и верю, что если он десять лет будет ходить к логопеду по тридцать минут, два раза в неделю, то через десять лет он будет отчетливо произносить свое имя, или не будет… А, с другой стороны, у меня есть девочка, которую я во время своих занятий всегда выгоняю, потому что она без остановки говорит и говорит, вот ее заткнуть нельзя. Что делает Маргит? Она вот этого анартрика объединяет с этой девочкой, они берутся под руку и гуляют по саду…
Он в этой деревне какое-то время прожил, и он в ней прижился. Когда его отпускают на каникулы, он не догуливает дома, он возвращается в деревню: в деревне у него жизнь, а дом – это золотая клетка. Вот я это видел своими глазами, я очень хорошо это понял. И вот когда этот человек с мытьем их всех достал, нашелся человек, который сказал: «Давайте его отправим на ферму». И вот дальше он в резиновых сапогах, в комбинезоне, со шлангом, вот домыл ферму – и опять начинает…. Сам он мыться перестал, потому что не было сил, он приходил и падал – но ферма выглядела, как хирургический кабинет. Понимаете? Вот если я ищу решение – тренируйся, тренируйся. Вот у тебя правая рука плохо работает – старайся. Давай методиста лечебной физкультуры тебе назначим. А если у тебя вот правая? А левая? Может, научить левой? Зачем тренировать больной орган? А, может быть, такую пилу? Вот у них я формирую навык, как правильно рубить дрова или нанимаю пьющего дворника, который потом с этим топором… – и пропьет его. А у них есть пневматика, вот такое устройство, под которое подходит глубоко умственно отсталый. Вот все, что он умеет – он умеет вот так нажать. Но он весь день с удовольствием с помощью этого приспособления рубит дрова. И я понял, что основной конфликт, который я там увидел для себя – это то, что по моему учению научному, по моему образованию, я переучиваю человека, я приспосабливаю человека к действующему инструменту, к действующему пространству – а они организуют пространство под возможности человека.
Я когда-то поразился, когда слепого бельгийца привел на экскурсию. Я познакомился с незрячим руководителем типографии Всероссийской организации слепых, и вот этот бельгиец – у него военная травма была, он ослеп, он дворянин, у него очень высокая пенсия по инвалидности, ну, и, кроме того, он очень состоятельный человек. Так вот: он был первый в Бельгии человек, который обратился в правительство с тем, что он – инвалид по зрению, и не может работать на этот момент и говорит: «Но я хочу работать». Ему говорят: «Тебе назначили пенсию». Он говорит: «Но я не хочу жить на пенсию, я хочу работать!». И вот корпорация IBM его взяла в качестве демонстратора компьютерных программ для незрячих; он приехал в Россию… Я сразу взял его под руку, взял у него чемодан… Бельгийцы сказали: «Николай! Отойдите!» Я говорю: «Так он же слепой!» Они говорят: «Нет, он – человек». Я говорю: «Ему надо помочь». Они говорят: «А он вас просил?» Я говорю: «Что значит – «просил?» Вот наша позиция – помните, я сказал: «Вот вы с ребенком так разговариваете или так?» Вот я оказываю помощь до того, как вы попросили, то есть я все за вас решаю.
Вот, это очень сложно почувствовать, но я думаю, что это и наши отношения с близкими, это отношения с нашими детьми, это отношения с пожилыми людьми, которых мы опекаем. Знаете, есть такой еврейский анекдот… вы знаете, что в этой культуре очень тесные отношения между мамой с сыном, и мама опекает сына до кончины одного из них, и сын очень часто не женится, потому что не может оставить маму. И есть, на мой взгляд, очень чудесный академический анекдот. « – Боря! – Что, мама? Я есть хочу? – Нет, Боря, ты замерз!» Вот, мы еще не спросили, что хочет этот человек – мы за него делаем. И, кстати, это вот – для организаций, а прежде всего – для семей, раз тут наши дети, это может быть одной из самых вредных и самых грубых ошибок, когда чтобы не разбил, чтобы не порвал, чтобы не устал, чтобы… – да просто он долго будет делать. Но выбери время, когда у тебя есть. Пусть он делает очень мало, пусть он ставит… Вот все, что он может – взять тарелку и переставить. Ну, найди такую процедуру, где только он это будет делать, и если он это делает полчаса – жди! Нет времени ждать – не берись за это! Вот нам не хватает терпения, а, может быть, даже не столько терпения, сколько знания, что вот это – нужно…
Я прошу прощения, что вот так растекаюсь мыслью по древу, давайте все-таки дообедаем со мной в Норвегии, а потом пойдем дальше. Так вот: сначала они передавали тарелку, потом я увидел, что там сидит ребенок… ну, не ребенок – взрослая женщина, которая поперхивается, и у нее пища выпадает изо рта – понятно, что никакой воспитатель ни за какие деньги не будет с ней работать. Но рядом с ней посадили аутиста с навязчивыми жестами… Поэтому аутист сидит вот так, и ждет – а у него носовой платок. И он его ей раз! – в рот. И понимаете… Я бы этого учил есть, этого – а они завязали вот их в такие пары, и при том, что западные люди – индивидуалисты, а мы – коллективисты, мы воспитаны… ну, у нас раньше это назывался коллектив, теперь это называется соборность, но все-таки мы – коллективисты. И мы вот говорим там: «Вот, у Пети нет ручек, но он такой же, как ты, ты его люби, помоги Пете, ему трудно. Но он – такой же, как ты. У Пети нет ручек, но ты его люби… сделай… ну, видишь, у него рук нет?! Ну, что ты, сделать не можешь?» Вот, они делают цепочку – вот, взрослые люди. И если у нас останется время на фильм, я вам это покажу, когда шесть или семь человек моют посуду: один составляет посуду в раковину, другой дает ему тряпку, намыливает… В принципе, я по жизни люблю мыть посуду, но когда попытался помочь, они меня отогнали – я нарушаю технологию: вот сколько надо этого мыльного порошка, какую губку… Другой – вытирает, третий – ставит.
А вот теперь представим себе, что какой-то Петя без ручек, который ногой может закрывать дверь, и он это делает, не пришел. Вот дальше: «А Пети нет!» И все идут в палату за Петей… Мы повоспитывали чувство уважения к Пете: ты должен был спросить – полной фразой спроси! Вы сами говорите… Вот, многое из того, что мы требуем от детей, мы не делаем в жизни, так люди не говорят, так люди не общаются. Но, когда я увидел, что это другая технология – а мы были накануне Рождества – и вот нас привели на заседание общины. Это ведь Запад. И там у одного из этих вот… Кстати, они очень интересно называются, люди, которые с ними работают – это не специалисты, это не профессионалы… они называются коворкеры. То есть – соработники. То есть это – не старший над младшим, а эти вот вилладжер… но, наверное, это селяне правильно, вот точный перевод русский – это селяне. Да? И вот я пришел на общественный сход. Староста… Вот, там такой вот амфитеатр, елка, на елке – живые свечки, живой огонь. Глубоко умственные отсталые психиатрические больные, горят свечки… Вот, они сидят, у них есть журналист. Свой. Он пишет. Вот он пишет, рвет и бросает. Ему сразу дают следующий лист. Он пишет… И, когда мы знакомимся, мне сказали: «Вот это вот – Пьер, он – наш журналист, он у вас возьмет интервью». Пьер подошел, два слова сказал, записал, порвал, потом ушел. То есть вот его проблему встраивают – но Пьер встречает гостей, чтобы под… Но он же журналист – там причесаться надо, умыться надо. И ключевое слово: «Но ты же – журналист!» И очень многие проблемы, которые у нас решаются путем долгих наставлений, но… У меня сейчас внуку три года… два с половиной – но он очень хорошо говорит, у него фразовая речь. И вдруг, так сказать, по психологическому взрослению, он вдруг, когда ему кто-то не нравится, он говорит: «Я тебя убью!».
И когда он это сказал в первый раз бабушке, а бабушка – дефектолог, вот что бы сказало большинство? «Ты?! Родной бабушке??? Я тебя…» Она сказала: «Миша! Ты, наверное, хотел сказать: «Я тебя люблю?» – «Да». А он не вкладывает того смысла, который мы прочитываем. Вот у него выскочило, оговорился – но мы можем начать с ним работу и вообще увести его. Он уже забудет, что сказал – а мы, самораспаляясь… А вот переключить? Поэтому один из основных приемов дефектологических – это, конечно, переключение, если мы знаем, что этого он не слышит, не понимает, не запоминает. Зачем мы обращаемся к тем органам, которых у него нет? Есть всякие профессиональные приемы, как с моим внуком – «я тебя убью» или «я тебя люблю» – «ты ошибся, ты хотел сказать другое» – вот, переключить или воспользоваться ситуацией. Вот самое сложное с нашими детьми – то, что когда ты хочешь дать ему каких-то знаний, он не готов их брать. Но есть ситуация, когда он спрашивает: «А что там?» Вот надо включить его в какую-то игру, когда у него есть потребность получить… Да?
Реплика: Вот из вашего рассказа… Вот вы заставили влюбиться… вот эту норвежскую… Просто я не могу понять: вот мне все нравится. А почему же – вот я не понимаю – вам не понравилось? И что же там в итоге плохое? Ну, они там собрались…
Нет-нет-нет, сейчас, сейчас. Вы простите, вот я отвлекся на это. Но давайте все-таки закончим с этим собранием. Так вот, я думаю, что сейчас расскажу для вас, как для организаторов вот таких встреч – вы их уже организовывали, и вы их будете организовывать – вот что полезного, что можно копировать, что нужно копировать? А потом постараюсь сказать, что бы я не копировал и почему.
Так вот: расселись эти люди, и я, как специалист, понимаю: этого фиксируют, этого отвлекают… Но при этом, когда я прихожу в богатую семью, где семь гувернеров и есть проблемный ребенок, его отводят в другую комнату, с гувернером. Когда это небогатая семья, его из города отправляют к бабушке, чтобы он не позорил… Вот как сделать так… Да, да, я знаю, что вот у меня такое – я это уже отплакал, все. Но дальше, если это – мой ребенок, почему его нет в семье? Почему я его стесняюсь? Почему каждый вошедший спрашивает: «Что у тебя по математике?» А у тебя что было в детстве по математике? И от того, что ты кончил общеобразовательную школу, что же ты рэкетом занялся и душегубством? При чем здесь это? Почему ты спрашиваешь? Понятно, что этот вопрос у ребенка вызовет… А когда меня выгнали с мытья посуды, со мной выгнали еще одну – нас двое было – глубоко умственно отсталую.
Она приходила в одной одежде, а там ритуал – они все время переодеваются, вот для того, чтобы немножко плоть смирить, для того, чтобы упорядочить, для того… Там нет, как у нас: определили на ферму – и он уходит на ферму. Нет. Вот, он до обеда – на ферму. После обеда у него, допустим, свечное производство. Вот он неделю или десять дней этим позанимался – его переводят на хлебопекарню или, например, агро, какой-то виноград выращивать в тепличке. А у них задачи – не только и не столько научить ремеслу, сколько, с одной стороны… я просто про это не думал, но вот в вашей культуре – это послушание. Вот человек должен смирить себя. Вот, проблема, у него – психиатрическая проблема. Вот в чем заключается его проблема? Не как медицинская – это диагноз – а как она проявляется? Почему его общество не принимает? Почему так трудно? Вот, все дети сидят – а Викочка устала, говорит: «Все, Марьванна, я пошла, у меня перемена»… Вы простите, но вы у меня сейчас – как наглядное пособие…
Вот как сделать так, чтобы человек, чьи недостатки, неуравновешенность, импульсивность, невозможность переключиться с одного вида деятельности, не мешали остальным? Вот вы его не можете усадить раскрашивать. Усадили. Дальше пора обедать – а он раскрашивает. У вас там уже дом горит – а он раскрашивает. Вот как сделать так, чтобы он подчинялся ритму вот той общины, ритму той семьи, в которой он живет? Я думаю, это один из основных принципов вот этой деревни – почему они переключают с вида на вид деятельности, почему… Вот на молитву он выходит – у них есть своя молитва, причем она такая, упрощенная, это – не каноническая молитва, но за стол нельзя сесть без благодарения, и выйти из-за стола без благодарности невозможно. Вот, они берутся за руки, причем это не только и не столько ритуал религиозный, но – вот вы знаете, что у нас в детском саду и в младших классах заставляют ходить за руку при том, что у кого-то – потливая рука, у кого-то – холодная рука. В западном детском саду никогда никто никого за руку не берет. У них есть такая длинная веревка, а от веревки – ручки, поэтому дети, с одной стороны, вместе – но телесного контакта нет. И опять: это ни хорошо, ни плохо, это – другая культура. А вот для этих людей… Они берутся за руки, они произносят те слова, а мы возвращаемся вот опять все-таки из…
Что решалось на общем рождественском собрании, где сидят сотрудники, и где около сотни вот таких вот психиатрических больных, глубоко умственно отсталых? У одного из них умерла родственница и завещала ему десять тысяч евро. И эти десять тысяч евро, скорее всего, поступят в деревню. И вот выходит староста, и говорит: «Вы знаете, у Терье умерла тетя, очень хорошая тетя, очень добрая, она очень любила Терье, она завещала ему десять тысяч евро. Давайте вспомним, какая у Терье была добрая тетя?» Все: «Да-а-а»… «Терье! Ты помнишь свою тетю?» – «Да-а-а». – «Тебе жалко тетю?» – «Да-а-а». – «Тетя у Терье была хорошая?» – «Да». – «Тетя завещала Терье десять тысяч евро. Как вы думаете, это сколько денег?» – «Ну, да-а-а-а-а…» – «Это – вот такой мешок денег…» – «Мно-о-о-го!» – «А как мы их будем тратить? Мы можем купить конфеты?» – «Да, да, мы купим конфеты!» – «А ты помнишь, у тебя болели зубы, ты съел конфеты, и тебя отвели к врачу?» – «Да». – «Будем покупать конфеты?» – «Не-е-е-ет…» – «Мы можем купить велосипед». – «Да-а-а-а!» – «Но у нас же есть вот перед домом четыре велосипеда. Будем? А ты в прошлый раз упал. Будем?» – «Не-е-ет!» – «А нам надо купить на ферму корову. Молоко любите?» – «Да-а-а!» – «Будем покупать корову?» – «Да-а-а!» – «Все так думают?» – «Да-а-а-а!». Дальше приглашают юриста и говорят, что прошло собрание. Все обсудили, в присутствии персонала, дальше вот все есть… Но – при этом много раз вспоминают: вот это, с одной стороны, если перевести на мой язык – формирование уважения к старшим, формирование рачительного отношения к материальным ценностям, к деньгам. Но при этом, как вы понимаете, они изначально знают, что надо покупать корову, поэтому здесь есть манипуляции.
Дальше: вот это – отдельно стоящие дома… Там трава, цветы, все замечательно – но дорожка гравиевая. Поэтому, когда тут кто-то идет, особенно ночью, вы слышите задолго, и старший сразу… И есть человек вот такой, он у них такой общественный дворник, который собирает окурки, записки… Ну, что найдет, то… А дальше старший садится и говорит: «Мне было видение. Ты заболеешь. Я вижу над тобой дым»… Но и это, так сказать, понятно.
Но я начал с того, что, когда пришла глава семьи, вот эта вот Маргит – она пришла, как подвижница. Своей дочерью она не занималась, она занималась… А вот дети все уже учились в вальдорфской школе, но оплачивала деревня.
Когда вы входите в деревню, как родитель, вы делаете туда взнос, и вам там так нравится, что вы готовы подарить им лишний транспорт, какую-то недвижимость, какие-то деньги. Вам через четыре года разонравилось. Вы хотите уйти оттуда. Вы свободны. Но у вас ничего нет, вы все отдали. И, когда я увидел, что младшие дети, которые… – вот из одной страны он едет в вальдорфскую школу, в другую страну, он путешествует по миру на деньги деревни, то для меня это – эксплуатация. И самое главное – когда эти взрослые жители в шесть часов утра встают и расходятся – кто на ферму, кто в пекарню, кто сыр, кто молоко – вот эти дети еще спят, потом они встают, потом они едят экологически чистый хлеб, экологически чистый сыр… То есть там получилось, что наше поколение – это уже рантье, которые живут на деньги, заработанные инвалидами. Ну, и потом там есть антропософский банк, антропософские строительные компании, это – структура в структуре, поэтому есть вещи… Ну, и потом – медитация мне не близка. Я все-таки человек православный, вот эти медитации мне не близки.
Возможно, что таких же результатов можно достигать без такого вот сектантского подтекста… Вот та деревня, которую Маргит строила в Алексине Ленинградской области – там до сих пор… Вот я в последний раз руководителя деревни видел полгода назад, а это – женщина из Швейцарии. Ни она при жизни не могла найти, ни после нее… Туда мы не могли – ну, я уже не могу говорить «мы», я к этому очень давно не имею отношения – не могли найти российского руководителя, потому что либо садились люди, которые начинали толковать, как правильно толковать учение Штайнера, и когда Маргит говорила: «Ну, я прошу прощения – а задницу-то кто пойдет вытирать?», они говорили: «Сейчас, мы доспорим». Она говорит: «Нет, подвижничество – это когда ты с этими людьми работаешь, а не когда ты объясняешь текст, так его надо читать или не так.
Это – первая проблема, и вторая проблема, к сожалению, в чем я вижу большой разрыв между нами и ними – либо эти толкователи вместо того, чтобы работать рука об руку с этими людьми, начинают с вопроса, кто в деревне будет главный, кто будет распределять средства, и как вот только собираются два лидера, там многократно… Я еще раз говорю – я бы не хотел это обсуждать, но вы спросили, почему я так к этому отношусь? Потому что… Ну, а последнее – анекдот. Понимаете, Маргит начала это строить еще в советские времена, в семьдесят каком-то, и не смогла достроить до 2000-го: воровали лес, воровали это, там пьяницы – ну, что я вам рассказываю, да? В конце концов, она уже землю нашла, она уже всех деревенских, председателей колхозов, парторгов, профоргов, перевозила в Норвегию, подарки всем сделала – в конце концов, они выделили участок, и она стала… Говорит: «Николай, смотрите, вот тут земля – у нас тут это, вот тут мы поставим, сделаем скважину.» Я говорю: Маргит! Тебя сожгут завтра!» Она говорит: «Почему? Люди должны радоваться». Я говорю: «Ну, вот у тебя через забор – деревня. Они ходят с коромыслом – а у тебя будет артезианская скважина. У них телефона нет – у тебя будет станция. АТС. Ты понимаешь?»
Вот то, про что я сказал: нельзя уходить на пятьдесят лет вперед. Либо мы всю общину поднимаем… Нельзя создавать очаг за забором. Все равно, как только эти люди выйдут из-за забора, их погубят». В общем, оно так и вышло… А землю ей дали – оказалось, что по краям, где неудобье – это колхозное, а вот самый лакомый кусок – это лесохозяйство, лесной заповедник, то есть его нельзя сдавать ни в аренду… – его отберут после того, как там построят норвежцы дома. Но и это не главное. И, когда Маргит уже сказала «Я хочу дожить до своей смерти» – она успела. Из Норвегии привезли два сборных дома, на нескольких трейлерах. И два норвежца достали план: бревно номер семь молотком номер восемь присоединить… И как лего, за два месяца они собрали два двухэтажных дома. Но началось не с этого, а русский-то тогдашний лидер деревни сказал: «Нужна циркулярная пила». Маргит говорит: «Я дам денег». А он говорит: «В России таких пил нет». Она говорит: «Ну, а что делать?» В России таких пил нет. Решили везти из Норвегии. А циркулярная пила, как вы знаете, она в такую станину включена… Ее привезли самолетом – вы понимаете, сколько это все стоило, да? Ее сгрузили, из аэропорта довезли до деревни… И норвежец, который это сопровождал, пошел переодеться и выпить чашку кофе. А директор этого дома включил ее в сеть – и пила сгорела. Когда норвежец вышел, он сказал: «Скажите, вы умеете этим пользоваться?» – Он говорит: «Нет». – «А зачем вы это сделали?» – «Я хотел попробовать». Вот, ну, мы-то с вами это понимаем, да? У них есть строгие правила. Поэтому там никто ничего не делает в простоте…
…Дело в том, что Петр в нищелюбивую страну принес элементы протестантской культуры. Вот то, что там воспитывалось в человеке, он перепоручил чиновнику – любить за деньги. Нельзя любить за деньги! Поэтому вот почему я с такой радостью? Я всегда рад, когда меня приглашают в эту аудиторию. Я рад тем переменам, которые стремительно происходят на наших глазах. Когда я слышу, что вот там, по-моему, или Воронеж – ну, неважно, какой это город – или Нижний Новгород… Когда сказали, что вот в этой общине, на приходе, который существует несколько лет, родительская организация детей-инвалидов… когда молодые родители, имея маленького ребенка-инвалида, пошли на рождение второго ребенка – это заслуга общины. Потому что, когда родители рожают такого ребенка, как правило, уходит муж из семьи, дальше они все кладут на алтарь, и вот эта сама фраза «положить на алтарь» не в церковном смысле – а почему я все… почему кто-то должен жертвовать? Ну, неужели нельзя найти не столь жертвенный путь, а для того, чтобы не дотла сгорел этот человек на алтаре, а чтобы всем хватило тепла – и больному ребенку, и здоровому, если он есть рядом?
И поэтому вот раньше, когда родители приходили на рождественские чтения, когда встречаешься с этими родителями – что бы ты ни говорил… Вот ты говоришь, что там для глухих сделано это, это, это – тут же вскакивает мама и говорит: «А вот у меня ребенок слепой, для него ничего не сделано, и мне вообще все равно, что – он у меня не глухой, мне это неинтересно». А вот сегодня, всего-то двадцать лет, как Русская Православная Церковь активно идет по этому пути. Но сегодня уже достаточно много групп людей, когда люди слышат друг друга, когда они обмениваются опытом. Да, вот мой ребенок умер – но у вас такой же ребенок, я знаю, с какими проблемами вы столкнулись, поэтому я не уйду, я буду ходить в эту общину, я хочу, чтобы вы не повторили мои ошибки. Когда есть вот эта самопомощь, когда есть самовыручка…
Вы понимаете, в католической Польше в советские времена не потеряли ни одного тяжелого ребенка, хотя государство для тяжелых детей с глубоко… с тяжелой выраженной инвалидностью… их школьная система не принимала. Но, так как польская компартия не порвала с католической церковью, то есть она по отношению к церкви не выстроила такие жесткие преграды, как в нашей стране, этих детей все советские… вернее, не советские, а коммунистические годы в Польше продолжали курировать монастыри. И вот один монастырский орден курировал, например, слепоглухих, другой – глубоко умственно отсталых, и они делали то, чего не делало государство. И вот проблемы, которые мы сегодня решаем – а школьный автобус, не школьный автобус, а как оплатить доставку в храм, вот у нас в воскресенье такие чудесные занятия, но мама одинокая, сама инвалид, и ребенка привезти не может, а давайте найдем деньги, купим машину – вот поляки это решали гораздо проще. Вот ваш сосед – член нашего прихода. Он в храм идет – а почему он не может взять вашего ребенка? Он что, неверующий? Понимаете? Вот, вот на каком уровне организация самопомощи, когда миряне, сегодня – один, завтра – другой… Это – не то, что на кого-то переложили, но вот сами люди прихода часть проблем решали, не передоверяя их государству, или решая за государство, а государство это не делало…
Давайте здесь лучше все-таки сделаем перерыв. Если вы согласны меня терпеть и слушать еще чуть-чуть, я с удовольствием закончу, потом я бы хотел… и вот у нас с Вероникой и Виктором была договоренность. Я не знаю, говорит ли большинству из вас что-нибудь имя Екатерины Константиновны Грачевой, человека, который создал первое в нашей стране учреждение для глубоко умственно отсталых детей. В словарях она записана, как известный советский дефектолог, а вообще-то она была монахиня в миру, и это – совершенно уникальный путь, который начался с чуда. Реализовался уникально: в первые же годы советской власти все поменялось, но она до 1932 года этих детей опекала, и, если вам это любопытно, я готов коротко про это рассказать и показать фрагмент, вот как реально в такой деревне работают. Я еще раз повторяю: мне не близка антропософия, мне не близок Штайнер. Вот что меня напрягает: когда начинается вот это – давайте мы здесь соберемся и начнем дистантно манипулировать душами – мне это не близко. А вот технологии, которые они применяют, приемы – очень интересные.
Курсы повышения квалификации руководителей и педагогов церковных учреждения для сирот, в рамках которых состоялась эта лекция, проводил Синодальный отдел по церковной благотворительности и социальному служению в период с 8 по 19 сентября 2014 г.
