«Ребенок-инвалид и все формы устройства его в семью не приемлемы…» Это вывод-приговор, вынесенный «специалистами» в анкете сироты-инвалида из одной из региональных опек. Фото анкеты опубликовала в своем фейсбуке Елена Альшанская, президент благотворительного фонда «Волонтеры в помощь детям-сиротам».
Нельзя сказать, что публикация этой анкеты вызвала серьезный резонанс. Разве что среди «френдов» Альшанской по социальной сети – экспертов, специалистов по детям и просто усыновителей. Казалось бы, таких удивить уже нечем. Но именно этих людей анкета с прямолинейным выводом повергла в шок. Конечно, это уже стало практикой, когда сотрудники опеки уговаривают будущих усыновителей не связываться с больными детьми и советуют «взять лучше здоровенького». Но чтобы об этом сотрудники опеки писали в анкете… Такое и Альшанская, и все остальные видели впервые. «Отношение как к картошке, эта с гнильцой, можно в мусор», «Вот так вот открытым текстом…», «жесть…», «бесчеловечность», «кошмар», – сплошным поток шли комментарии к посту.
И главный вопрос даже не в том, кто конкретно написал эту формулировку, а как такое стало возможно и на каком таком основании в нашей стране ребенку-инвалиду по умолчанию отказывают в праве иметь семью? Неужели есть регламенты, приказы, стандарты, процедуры и прочие нормы, закрепляющие такую возможность?
– Нет, конечно, – говорит мне Елена Альшанская. – В законе не прописано, что могут быть дети, которые не нуждаются в семейном устройстве в виду состояния здоровья. Все мы, волонтеры и приемные родители, много раз, конечно, слышали устно от сотрудников опек, что лучше брать «здоровенького младенца», но с подобной формулировкой на бумаге я столкнулась впервые, поэтому ее и опубликовала. Это самодеятельность. Причем, такая самодеятельность, в которой реализовалось общее представление о том, что такое семейное устройство особых детей. И ровно потому, что сотрудники опеки устно отговаривают брать нездоровых детей, кто-то догадался написать это письменно. Вот такое общее понимание у сотрудников опеки того, что такое семейное устройство в России…
Беда в том, что у нас вся система семейного устройства выстроена не от ребенка, который нуждается в семейном устройстве, а от родителя, который этого ребенка ВЫБИРАЕТ. То есть у нас органы опеки и банки данных работают с запросом родителя, а не с запросом ребенка. Мы смотрим с позиции родителей, причем, каких-то абстрактных, которых в глаза еще не видели. А какие у этих родителей в основном запросы? Естественно – здоровеньких и маленьких детей. Ну нет родителя, который приходит и говорит: «Дайте мне парализованного младенца, у которого нет особых перспектив развития». Эти дети рассматриваются как неликвидные. Их так и воспринимают.
Я столько раз слышала из уст федеральных чиновников слова «неустраиваемые дети». Не в том смысле, что это дети, которых не удалось устроить, а в том смысле, что чиновники уверены, что их не удастся в принципе устроить. Совершенно маркетинговый такой подход – работаем под спрос. И получается, что детей, которых надо устраивать в первую очередь в семью, не устраивают вообще, потому что считают, что они как бы «на запрос не отвечают». И вместо особой работы, которая должна вестись в отношении этого ребенка, мы не проводим никакой работы.
Сотрудники опеки просто живут в парадигме приходящих к ним с запросами родителей. И за счет имеющихся в базе детей они эти запросы удовлетворяют или не удовлетворяют. Но не используется подход, который бы был абсолютно логичен и разумен. Вот есть некоторое количество детей, попавших в очень трудную жизненную ситуацию. Задача – найти этим детям семью. И работать надо, прежде всего, с ребенком, смотреть на семейное устройство с точки зрения ребенка: какой он, что ему нужно, какая семья, какая поддержка. Но сотрудники органов опеки, а уж тем более – региональных банков данных – такие задачи – искать семью для ребенка, а не наоборот – для себя не ставят.
Эта задача вроде как прописана в законе. Но в реальности механизм этот не работает. Как все происходит? Вот сижу я, сотрудник опеки или банка данных, ко мне приходит родитель, я выясняю, какого ребенка он хочет, смотрю, есть ли у меня то, что он хочет. При этом надо учитывать, что в моем банке данных (как в региональных и федеральных) вообще никакой конкретной информации о детях, их интересах, жизненной ситуации нет. Поэтому я чисто физически не могу действовать в интересах этого ребенка. Я ничего о нем не знаю, кроме его фотографии и скупого описания анкеты: «мать лишена родительских прав», «отец отсутствовал столько-то лет», у ребенка такой-то диагноз, «характер нордический»…
И это было всегда. Сейчас может идти разговор только о полной перестройке системы, потому что такие формулировки – хоть они редко письменно просачиваются, – в головах сотрудников опек 100% штампом стоят: дети это что-то, что должно совпадать с запросом родителя. Таким подходом мы обрубаем возможность устройства детей с особенностями развития.
– Очень трудно подобрать слово, которым можно было бы адекватно описать мои чувства при виде этой анкеты, – делится со мной своим впечатлением Юлия Башинова, вместе с мужем усыновившая два года назад двух мальчиков. – «Бесчеловечно», «жестоко», «непостижимо» – это все не отражает всей глубины моего шока при виде строчки «ребенок инвалид и все формы устройства его в семью не приемлемы».
Когда мы с мужем стали кандидатами в усыновители, наша опека выдала нам документ, в котором было написано, что мы ищем ребенка «славянской внешности и без проблем со здоровьем». Мы возмутились и потребовали переписать документ, потому что у нас не было этнических предпочтений и мы не ставили ограничений по здоровью нашего будущего ребенка. Помню свои чувства тогда – как будто кто-то за меня решил и документально закрепил, каким должен и не должен быть мой ребенок.
Документ нам переделали. Мы усыновили двух мальчиков, у одного из которых было много разных диагнозов. Его собирались «списывать» в психушку со временем, как я понимаю. Страшно подумать, что эта строчка могла повлиять на встречу с нашими детьми.
Со временем мы сняли сыну все диагнозы. Все оказалось поправимо и решаемо. Не знаю, какие доктора и по какому принципу ставят страшные диагнозы детям в домах ребенка и детских домах. Но, похоже, ошибок там очень много, и задокументированная инвалидность может еще ничего не значить в реальности, в добрых родительских руках, при внимательном уходе.
Но даже если и так – ребенок инвалид. Если кто-то решится взять его, почему не дать малышу шанс? В системе детдомовских учреждений он совершенно точно не имеет шанса на нормальную жизнь. А родители больным детишкам нужны, понятное дело, не меньше, чем здоровым или почти здоровым…
Продолжает Елена Альшанская:
– Пока у нас основная масса детей с особенностями развития идут не в семьи усыновителей, которые хотят здорового ребеночка, а в семьи опекунов – тех людей, которые готовы взять такого ребенка себе в семью не потому, что они хотят иметь ребенка-инвалида, а потому что они понимают, что у них есть ресурсы этому ребенку помочь. И это неплохо. Таким опекунам нужно помогать.
Но параллельно возникают какие-то очень странные меры: например, московские власти недавно объявили (я надеюсь, они это отменят в ближайшее время, потому что это абсурд полнейший), что будут давать квартиры людям, которые единовременно усыновят не менее пятерых детей, из которых не менее половины – инвалиды. Вы понимаете, что ни один нормальный человек с этим в принципе не справится?! Один особый ребенок требует 100 процентов внимания. Есть, конечно, единицы, герои, которые способны взять в семью одновременно пять детей (из которых трое инвалиды), и эти герои справятся. Но при этом я представляю, сколько людей сейчас готовы на это пойти только ради квартиры в Москве. И они не справятся: дети будут либо обратно возвращены, либо будут жить в чудовищных условиях вплоть до насилия. Взять ребенка – это должно быть осознанное решение и, прежде всего, с точки зрения понимания собственных ресурсов. Так что идея с квартирами – безумие. Это такая, извините, русская рулетка: типа берите детей пачками и получайте квартиры.
– Возвращаясь к этой формулировке в анкете, кому следует дать по рукам за такое? И целесообразно ли это делать вообще, учитывая, что подход-то такой у сотрудников опек все равно останется?
– Можно, конечно, дать по рукам. Мне даже не хочется конкретный регион называть, где вышла такая формулировка. Мы уже пожаловались. Проинформировали Минобразования, они будут с этой опекой разбираться. По рукам дадут. Но это не выход. Ну, вот запретят писать такие формулировки. Что произойдет? Ничего. Никаких механизмов, связанных с проактивной работой по семейному устройству детей, у сотрудников опеки пока нет. Надо менять подходы. Мы со своей стороны готовы сотрудничать и помогать.
Согласен с Еленой Альшанской и Александр Гезалов, в прошлом воспитанник детского дома, а ныне эксперт по детям-сиротам Общественной палаты и председатель карельской региональной общественно-молодежной организации «Равновесие»:
– Куда идти жаловаться на таких сотрудников опек? А никуда. Богу. Вся система не может пока работать иначе, нужно и время и новые стандарты работы. Менять подходы необходимо переобучением этих людей (сотрудников опек – В.Ч.), а еще лучше, чтобы на их месте были другие специалисты, которые помогут ребенку найти семью, работая профессионально и действуя в интересах опять же ребенка. А сама формулировка действительно довольно привычная. Это чиновничьи стигмы и реальное воззрение на жизнь этого ребенка. Сотрудники опек думают об усыновителях хуже, чем ситуация у этого человечка.
Поговорила я об этой формулировке из анкеты и с заместителем директора Департамента государственной политики в сфере защиты прав детей Владимиром Кабановым. Правда, первая его реакция была немного странная: «Как эта анкета могла попасть в руки волонтеров?»
– Если анкета была сделана сотрудником органа опеки и попечительства или специалистом регионального банка данных, она ни в чьи руки попасть не может. Если она попадает в чьи-то руки – это преступление.
– А такие формулировки – это не преступление?
– Такие формулировки? Вы где их прочитали? В официальном документе?
В общем, большая часть нашего разговора свелась к тому, что копия анкеты, которую выложила в своем фейсбуке Елена Альшанская, официальным документом являться не может и вообще непонятно, была ли сама анкета с такой формулировкой.
– Значит, мы проверяли. В наших анкетах таких формулировок нет.
– Но вы можете в принципе сказать: такие формулировки незаконны?
– Вы очень странно ставите вопрос. Анкета, которая у вас, она под вопросом. Вы пойдете сейчас на улицу и найдете какую-нибудь бумагу, на которой будет написано «анкета» и что-то там еще будет написано. Как я могу реагировать? Я ставлю под вопрос вообще ее реальное существование. Таких формулировок в принципе не может быть в анкете. Потому что никто не спрашивает об этом, а спрашивают о формах устройства ребенка. А формы предполагает только три варианта: усыновление, опека, приемная семья. Поэтому надо разбираться, откуда взялась такая анкета, и кто кого захотел показать в неприглядном свете.
– Может, никто никого не хотел выставлять в неприглядном свете, и я тоже не преследую эту цель, просто хочется понять, почему такое происходит…
– Если хочется понять, то ответ очень простой: этого и не может быть написано. И вообще все это очень странно.
