Мы с вами, дорогие читатели, застали Лену врасплох. Меньше 48 часов назад она вышла за колючую проволоку воспитательной колонии, и теперь едет домой. Что у нее в голове, что она чувствует, как переживает свой выход на волю?
Когда находишься в колонии за решёткой, смотришь в окно на волю, то такое ощущение, как будто всю жизнь пробыла в колонии и никогда на воле на была, с самого рождения… А вышла – и такое облегчение! Смотрю со стороны на колонию – и кажется, как будто я там никогда не была.
Что будет на воле, я не представляла. Думала: как я выйду?! Как я буду жить, как я пойду по городу, и не будет ни ограничений, ни надзора никакого. И будет свобода действий. Я не могла вообразить всего этого. Привыкаешь жить по расписанию: знаешь, что во столько-то положено на обед идти, во столько-то – на зарядку. Даже на подсознательном уровне всё привыкаешь делать по звонку. А там уже кажется, что свобода действий просто невозможна: захотела – поспала, захотела – покушала, захотела – телевизор посмотрела. Как это так?
Первое время в колонии было очень сложно. Когда новенькая, ничего не успеваешь, потому что времени очень мало. Мы же посменно учимся и работаем – полдня в школе, полдня на работе. Если мы с утра на работу идём, то времени очень мало, всего лишь двадцать минут, за которые надо успеть одеться, умыться, себя в порядок привести, постель заправить… Не успевают девки. Тем более, что у новеньких заправка постелей не всегда получается: белье должно быть натянуто, чтобы ни складочки, ничего не осело, в подушках уголок должен ровно стоять. Потому что комиссии очень часто приезжают, даже без предупреждения.
Когда приходишь, на десять дней к тебе приставляют шефа — девочку из актива, которая тебе помогает, рассказывает, показывает. Я, наверное, месяца два привыкала. Мне очень тяжело было. На воле я всегда везде опаздывала, а тут ведь и на секунду задержаться нельзя! Надо в любом случае выйти. А если опаздываешь намного, то отдают на благоустройство. Между собой мы это нарядами называем: пол мыть вечером, например, потому что корпус тоже должен быть чистым.
На воле я привыкла поздно ложиться. Поздно вечером уходила на улицу и рано утром приходила домой. А здесь получалось наоборот – мне надо в десять уснуть, и в шесть уже проснуться. А потом — ничего! Так уматываешься за целый день, хоть никакой физической работы не делаешь (мешки же мы не таскаем). Уже без пятнадцати шесть лежишь с открытыми глазами и ждешь звонка. А заранее встать нельзя. Нас будит воспитатель: «Девчата, подъeм!» – тогда мы вскакиваем.
Когда уже долго пребываешь в колонии, до такой степени привыкаешь всё быстро-быстро делать, что час обеденного личного времени не знаешь, куда девать. Минут за двадцать всё сделаешь, и ещё минут двадцать остаётся. Сидишь одетая, в форме, и думаешь: «Когда же звонок, скорее бы звонок!»
А когда выпускают, то вроде уже осознаeшь, что всe. Но не верится до последнего, пока не выйдешь. Кажется, что сон, сейчас скажут: «Просыпайся, подъём!».
Чтобы выйти, надо подписать кучу бумажек – за личный счёт, за то, за се. Везде решeтки, двери – щeлкают, щeлкают!.. Меня аж трясло немножко: «Как бы меня никто не разбудил!» Боялась очень. Мне расписываться надо, а у меня рука трясётся. Очень волновалась, нервничала. Время остановилось…
В девять утра меня вывели из зоны, я уже была вольным человеком, могла ходить по городу одна, без надзора, без всего, как вольный человек, как все! Мы сходили, прогулялись немного по городу с начальником отряда, в пару магазинчиков зашли, сходили на вокзал, билеты купили. Зашли в магазин одежды — даже не магазин, а ларёчек. У меня глаза такие огромные стали»! Мне всё интересно: кофточки, джинсики, ремешочки, камушки блестят! Как сорока смотрела! Зашли в супермаркет, купили пару хот-догов, конфет, колбаски в дорогу. Тоже так здорово — светло, витрины такими большими кажутся.
Окна нашего отделения как раз выходили на волю. Не во двор колонии, а именно на волю. И мы через решётку видим, как люди вольные ходят, видим обычную жизнь. Стоишь, смотришь, кажется, что Новый Оскол как на ладошке помещается, как деревенька маленькая. А вышла – он оказался большим, я иду-иду, а ему ни конца, ни края нет! Я говорю начальнику отряда: «Какой он большой, оказывается!» А она: «Мы с тобой вообще ещe никуда не ходили!» А Москва для меня вообще что-то нереальное.
После прогулки до поезда еще оставалось время. Было начало одиннадцатого. Мы вернулись в колонию. Я могла еще пойти погулять. Попробовала — дошла буквально до первого поворота, свернула, думаю: «Нет, никуда я не пойду!» Испугалась, что заблужусь. Вернулась и простояла в административном здании колонии до двух часов. Мимо сотрудники идут: «Леночка, ты ещё стоишь?». А я места себе уже не находила, и так, и сяк встану, переминаюсь с ноги на ногу. В десять минут третьего мы вышли из административного, потому что в три двадцать у меня был поезд до Москвы.
Воспитатель меня проводила меня, посадила в поезд. Заснуть не могла: лежала и так, и на бок, и на спину, ворочалась. Голова забита: как домой приеду, как встретят, как вообще позвоню в дверь. Я знаю, что они сидят около двери, ждут, когда я позвоню, и очень переживают. Бабушка – особенно.
В поезде я познакомилась со своей девочкой-ровесницей, и только с ней и общалась, больше я ни с кем не разговаривала, не вступала ни в какие контакты, никому ничего не рассказывала. Я рада была, что она едет в Москву. Разговариваем — и день побыстрее идeт, и не так страшно. Когда не одна едешь, это спокойствие какое-то придаёт. За разговорами мысли уходят в сторону, и уже не так волнуешься.
В моём отделении есть мужчина-воспитатель, хороший дядька. Между собой мы его даже «отец» называли. Пришла я к нему перед самым освобождением, и говорю: «Я боюсь ехать!» Он: «Так! Не паникуй!» А у меня истерика начинается – мне понанарассказывали про метро, про эти вокзалы, про людей, про толпы… «Я никуда не поеду, я в Новом Осколе…». Он говорит: «Возьми себя в руки. Выйдешь, приедешь на Курский вокзал, пойдeшь туда-то, купишь карточку, всунешь в эту штучку, пройдёшь, сядешь на метро, проедешь одну станцию, выйдешь». А я: «Я не поняла-а!». Он говорит: «Они все доехали – и ты доедешь». Но мне страшно было всe равно. Очень волновалась, надеялась — до последнего момента надеялась, — что встретят.
Одна девочка сидела у нас в Новом Осколе очень долго, была активистом, ей исполнился 21 год, и она уехала на взрослую колонию. А через три месяца ушла по УДО. Ей очень повезло, потому что на взрослой по УДО не так просто отпускают. Сидела она в Чувашии. А родом с Челябинска, ей туда и надо было ехать. И на имевшиеся у нее деньги она могла добраться до Челябинска вполне. Но она приехала в Новый Оскол к нашему начальнику отряда. Дело в том, что дома ее никто не ждал — то ли сирота, то ли что. И начальник отряда за личные свои деньги отправляла её домой, в Челябинск.
Гулял и записал Иван Никифоров
Надо сказать, что Лена — не типичный случай для бывшей заключенной ВК. У нее все же есть любящая семья, ее ждут и о ней беспокоятся. Ей есть, куда ехать. А большинству девочек, как той, о которой Лена рассказывает, ехать некуда. Впрочем, и на подобные разговоры они не соглашаются.
Мы будем рады, если там, куда девочки едут, найдется кто-то, кто сможет и захочет помочь им в акклиматизации на воле. Подробнее о том, как можно помочь и какая помощь нужна, читайте в конце вот этого интервью
