Об энтомологе, жуке-плавунце и детских домах для инвалидов. А также о том, что невежество порождает равнодушие и страх.
У меня есть друг детства, одноклассник. Он – энтомолог. Энтомолог – это совсем не то, что подумали поклонники Набокова. Энтомолог – это террариум со скорпионами и инсектарии с пауками и мадагаскарскими тараканами прямо на кухне. Энтомолог – это, как минимум, две ушедших жены, не смирившихся с беспозвоночными, даром что изолированными, сожителями.
Уже примерно десять лет мой друг пишет докторскую диссертацию, посвященную всем нескончаемым перипетиям жизни жука-плавунца. Он не знает субъекта краше и мечтает поставить жуку-плавунцу памятник.
Мы с моим другом встречаемся примерно раз в полгода, и за эти десять лет подготавливаемой диссертации мое отношение к жукам изменилось от отвращения к бесконечному интересу. Я перестала бояться обсуждать муравьев и оводов даже за ужином в хорошем ресторане. Информация, которой насыщал в беседах меня мой ученый друг, как будто сокращала дистанцию между мной и этим блестящим черным жуком.
Не так давно я беседовала с создателем одного хорошего фонда, небольшого, но с доброй репутацией и очень благородной миссией. Сотрудники фонда опекают детские дома инвалидов. Надо ли рассказывать, что такое ДДИ? ДДИ – это такой специальный закоулок ада, в котором под садистским крылом соцзащиты усталые нянечки (по одной на сто человек подопечных) ненавидят лежачих отказных детей за то, что они писают и какают.
В общем, ожидать каких-то иных чувств от «опекунов» не приходится. Наше общее отношение к тараканам, пожалуй, выиграло бы в гуманизме против восприятия постояльцев ДДИ участниками системного соцзащитного сервиса.
Обучение этих детей – за это вам преимущественно посмеются в лицо. Слово «образование» в царстве вегетативного, с точки зрения системы, контингента звучит как непристойное оскорбление. Представить в этой легальной преисподней какого-нибудь профессора Домана, увидевшего во взгляде парализованного «овощного» 15-летнего подростка разум и научившего его за полгода читать, как-то весьма затруднительно. Это такое специальное место, где сталкиваются два потока крайних энергий – будничное презрение с праздничной вселюбовью, завозимой шефскими посещениями.
Разговор с создателем фонда мой был, в частности, о том, что все, кто опекают больных детей, кто приставлены ими заниматься, кто уполномочены дипломами или назначениями к ним подступаться, должны быть в России тщательно переучены.
«Давайте сделаем семинар по альтернативной коммуникации», – предложила я. И очень добрый, очень искренний, совершенно неформально посвященный в эту «черную дыру» российской действительности человек мне почти возмущенно ответил: «Какой семинар! Этих людей надо для начала обучить не относиться к этим детям как к куску мяса!»
Сначала гуманизм, думаем мы, как всегда, начиная с самого сложного. Но гуманизм – это верхушка просвещения, это итог длинной-длинной цепочки познания. Благотворительные фонды готовы тратить деньги на оплату лечения и реабилитации детей, готовы оплачивать покупку приспособлений, готовы до бесконечности подставлять плечо на латание дискретных дыр, но тратить деньги на образование главных исполнителей лечения, реабилитацию и использование приспособлений – не готовы.
И логика их понятна: тысячи дымящихся своей значимостью вузов выдают дипломы педагогам, психологам, реабилитологам и психиатрам. И 90% держателей этих дипломов совершенно бессмысленны и маломощны перед лицом того вызова, который предоставляет детская инвалидность. 90% специалистов выходят из ворот профильных вузов тщательно и подробно обученными профессиональной беспомощности.
Вместе с вузовской корочкой им вручают «истину» о безысходности и обреченности тех состояний, к которым они как будто готовятся. Это признание многих уводит из реабилитационных полей в зоны милого детского непослушания. Но и те, кто остается в поле суровой детской болезни или отсталости, идут к детям с утрамбованными штабелями мифами и специализированными стереотипами в голове. В итоге, большинство соприкосновений с существом, органически сильно особенным, заканчивается вечным умыванием рук: «А что с ним делать-то? Он же не говорит/не сидит/не видит/ не слышит/не реагирует».
Нет никакого гуманизма против негуманности. Есть только знание против невежества. Невежество – родитель страха. Чем больше мы узнаем про «нереагирующего» паралитика, тем больше обнаруживаем в нем реакций. Чем больше методов, бесстрастных технологий, хладнокровных педагогических приемов осваивает специалист, тем меньше нужно заботиться о его гуманизации – ибо он сам, получив способность подступиться к нереагирующему субъекту, сталкивается с неопровержимым фактом того, что перед ним – человек.
Овладев навыком общения с невербальным, познав способ научить безответного отвечать, никогда специалист или даже нянька не смогут заподозрить в отвечающем «кусок мяса».
Это не вопрос веры. Это вопрос знания. Мы бесконечно долго можем тренировать гуманизм. Огромные силы и средства забрасывать в эту бездонную топку для подогрева общественного сострадания. Но есть путь короче и, простите, эффективней.
Не в сердечной мышце располагается гуманизм, а в голове – либо полной знаний, либо полной педагогическими концепциями 30-х годов прошлого века. И если познание позволяет полюбить маленького скользкого жука, то сколько же любви может оно открыть к неизвестному пока человеку.
