«Не боюсь сказать» в XIX веке: о домашнем насилии в крестьянской России

Более ста лет назад, в 1864 году Александр II тоже реформировал уголовное законодательство и судебную систему. В России учредили мировые суды, призванные разгрузить основное звено судебной системы, общие суды, от дел малозначительных. Домашнее насилие, конечно, относилось именно к таким делам.

Мировыми судьями становились «уважаемые и почтенные люди из местного населения». Одним из них стал Яков Иванович Лудмер, двадцать лет потративший на попытки внушить недопустимость битья и истязания женщин в небольшом уезде Рязанской области. Закон был не на его стороне, в 1884 году Лудмер пишет: «Я не стану здесь утомлять внимание читателя рассуждениями о семейно-правовом положении женщины, о том, что ни одно судебное учреждение не может в пределах нашего законодательства оградить женщину от дурного и жестокого обращения с ней».

Как часто бил Степан Акулину

В крестьянском сословии битье женщин не считалось чем-то жестоким или особенным, для таких действий была даже своя терминология — в Рязани говорили «опять он над женой мудрует», на Урале – «бабу расписывает», а повсеместно «баб учили». Этнограф О. Семенова Тян–Шанская, описывая жизнь обычного крестьянина, называет одну из глав «Как часто бил Степан Акулину, как и за что?». По ее словам, средний крестьянин в трезвом виде бил редко, а в пьяном – часто и чем попало. «Бьют и палкой, и рогачем (ухватом – прим. ред.), и сапогами, и ведром, и чем попало – кулаками, пинком», – буднично рассказывает Тян-Шанская. Муж более жалел испорченный или сломанный в момент экзекуции предмет из своего скудного инвентаря, чем жену, впрочем этнограф отмечает, что «и всякая баба гораздо больше будет сокрушаться о каком-нибудь сломанном рогаче, чем о своих помятых боках».

Крестьянская женщина жаловалась на мужа властям очень редко, прежде всего, потому что такое обращение не давало ей право на развод. По приговору мирового суда муж мог получить короткое тюремное заключение, по приговору волостного – «холодную» (то есть, короткую отсидку в помещении для арестантов) и телесное наказание.

«Непригодность этих мер, – пишет Лудмер, – испытывает прежде всего сама жалобщица, которой муж не простит, разумеется, вынесенного им из-за нее наказания». Окружные, волостные и мировые суды неохотно принимали дела «о дурном обращении» только когда врач относил побои к тяжким и «носящим характер истязания».

Мировой судья с горечью пишет, что жены не любили обращаться к властям, потому что суды становились на сторону мужей: «И только когда терпеть уже нет моченьки, когда на ней нет ни одного живого места, она, избитая и изможденная, нередко с вырванной мужем косой в руках, плетется к мировому судье в надежде, что он защитит ее если не формально, то хоть своим авторитетом».

Именно этим и занимался Я. Лудмер – в его записках бесконечная вереница поездок по деревням. В одной он заступается за крестьянскую девушку, избиваемую мужем и свекрами до полусмерти. Муж говорит, что изводит ее «за непослушание». Неповиновение мужу было самой частой причиной истязаний, на втором месте стояла ревность. В этом случае непослушание заключалось в нежелании жены жить супружеской жизнью с  мужем, заразившимся в городе сифилисом.

«И только когда я объяснил ей всю безвыходность ее положения, – горько говорит он, – она согласилась на примирение, другими словами, на сожительство с трупом и на дальнейшее распространение сифилитического яда». Судья обратился в санитарный надзор, но и там столкнулся с тем, что «мужнее право по закону – какая-то неколебимая святыня». Он говорит, что знает аналогичный случай в соседнем уезде, где судья заставил обвиняемого подпиской оставить в покое жену. За это судью подвергли дисциплинарному взысканию, а подписку объявили недействительной.

В другой деревне ему поднесла записку крестьянка Степанова: «Муж мой жизнь виде со мною несогласную и всегда постояна миня мучил побоями, что моего тирпения нидостае. Вчера бил миня так жыстока почти на смерть отъ чего износа изгортани шла кровь и натели поделалъ синия багровыя пятна и от вышеупомянутыхъ побой посие время чюстую болезнь в сибе».

Это дело имело судебную перспективу – муж отобрал у жены ее имущество, именно для его возвращения Лудмер вызывает всю семью на судебное заседание. Там удалось примирить семью на таких условиях: муж обязан возвратить жене имущество, а побои она ему прощает, если он позволит уйти в больницу залечить их и «впредь не драть чресседельником». На заседании у Степановой хлынула кровь горлом, полученному имуществу она порадоваться не успела, потому что через два дня умерла в больнице.

Что могла сделать женщина, кроме обращения в суд? Предполагалось, что может помочь сельское общество, управляющее делами крестьян. Крестьянке Елене Ивановой оно не помогло – муж кидался на нее и пытался буквально откусывать куски от лица. Она успела закричать «заступитесь, детки, он меня загрызет», старший сын кинул в отца щепкой, за что был страшно избит. После муж  выгнал семью из дому и они пошли к волостному старшине, который сказал: «Убирайся прочь, мне какое дело, ночуй, где знаешь». Муж поразил судью одичалым выражением лица. На расспросы, зачем он так истязает свою семью, он только тупо водил глазами и бормотал: «Евто действительно…». После разных переговоров семья примирилась и обещалась в суде «жить хорошо». Дело было благополучно закончено и «украшено соответствующей обложкой», а через неделю Иванову вытащили из петли и секли за попытку самоубийства.

Не помогло сельское общество и крестьянке Антоновой. Муж бил ее вместе с матерью кулаками, надевал на шею петлю и стегал чресседельником. Односельчане сбежались и с интересом через окна наблюдали за экзекуцией. После этого муж снял с избитой жены одежду и пропил вместе с ними же. К судье крестьянка пришла в рубище «пренаивно требовать развода», которого, разумеется, не получила. Сразу после заседания по этому делу судья едет в деревню, где арестована еще одна крестьянка за уход от мужа к матери. «Спрошенный по этому поводу десятский объяснил, что он посадил Иванову по требованию мужа, – говорит Лудмер, – у них, дескать, всегда так делается, ежели баба супротивничает».

«За родительское неуважение»

От бесконечных истязаний страдали не только жены, но когда дети истязали родителей, суду было проще привлечь их к ответственности «за родительское неуважение». «Престарелая крестьянка Наумкина, неспособная к труду, жалуется, – рассказывает судья, – что ее сын Василий хочет убить, чтобы не кормить». Василия заставили давать на содержание матери 25 рублей в год, чем он был сильно возмущен и даже порывался сам подать на нее в суд. Если родители били взрослых детей, помочь суд уже не мог. Один отец так избивал взрослую дочь, желающую уйти в монастырь, что она несколько раз пыталась удавиться. Тут сельский сход встал на сторону жертвы – вместе с мировым судьей крестьяне уговаривали родителя остановиться и в конце концов уговорили «если она из повиновения не выйдет» и будет приходить из монастыря ухаживать за отцовским огородом.

Статья Я. Лудмера «Бабьи стоны» в журнале «Юридический вестник» вызвала  живой отклик. Судебный следователь Бобров отвечает ему, что «в первое время в своей служебной деятельности употреблял много усилий к тому, чтобы поддержать женщину в борьбе с мужем-извергом», но безуспешно. После отсидки мужья возвращались к тем же женам, следовательно «у бабы останется в конце концов прежний муж плюс неизбежный упадок в хозяйстве». Осознавая это, с мужьями мирились даже «бабы с выкушенными бровями».

Судебный врач Верещагин рассказывает, как осматривал тело крестьянки, якобы умершей от простуды, покрытое кровоподтеками и ранами до костей, с «подобием косы» на одном виске. Выдранные волосы семья заплела в косу и положила с ней в гроб. Крестьянка жаловалась десятскому, сельскому обществу, волостному старшине, но безрезультатно. Муж ее сел на скамью подсудимых, но ненадолго: множество свидетелей подтвердили, что «коса была цела и до смерти».

Все измывательства проходили на фоне постоянной, тяжелейшей работы. В книге Тян-Шанской ответ на вопрос «что делала женщина во время беременности» лаконичен – все! Вся домашняя работа, молотьба, посадка и сбор картофеля, многое другое было на ней. Многие женщины рожали «не домесив хлебов», но некоторые, чувствуя приближение родов в поле, бежали домой. «Приляжет во время схваток на землю, – рассказывает этнограф, –  а как боли отпустят — опять «как овченка« бежит, трясется». От тяжелой работы после родов у редкой женщины не было опущения матки. Считалось, что «это ничего», но когда становилось сложно ходить, обращались к бабке, правившей живот «через горшок». Недавние роды не освобождали женщин от истязаний – мужья били их «за леность» или даже за то, что вместо желаемого сына родилась девочка.

За то, что жена принесла «не того», выгоняли из дома. Если родители не могли принять дочь обратно, а сельское общество не проявляло сочувствия, деваться женщине было некуда. Одна из таких изгнанниц пришла к следователю и просила избавить ее от мужа. Когда тот разъяснил, что это не в его власти, женщина сказала: «За кражу двух куриц в Колоскове сослали мужичков в Сибирь, как же за бабу-то следователь не может? Это не закон». Верещагин, цитирующий эти слова в своей статье, помочь ей так и не смог.

Собор 1917-1918 разрешил развод по причине избиений

Всероссийский поместный собор Русской Православной Церкви 1917–1918 гг. принял определение «О поводах к расторжению брачного союза, освященного Церковью» в числе которых было и «посягательство на жизнь, здоровье и честное имя супруга». Почти одновременно с этим советская власть опубликовала декрет «О расторжении брака». После этого развестись можно было очень легко, но в браке женщину по-прежнему ничего не защищало. Милиция, как и сейчас, крайне не любила браться за дела о домашнем насилии.

В постсоветской России четкой законодательной базы так и не появилось. Адвокат и член рабочей группы по разработке проекта закона «О профилактике семейно-бытового насилия» Мария Давтян утверждает, что 90% женщин, пострадавших от домашнего насилия, не обращается к властям, а до суда доходит только 3% от общего количества дел. Статистики такого рода от правоохранительных органов не существует.