– У беспризорных детей наблюдается так называемый синдром полевого поведения – когда они просто не могут поступать целенаправленно, например, сами без присмотра дойти до школы. Некоторые психологи считают, что это неисправимо…
– Если вы ребенка из нормальной семьи вытащите и скажете: дойди отсюда досюда – не всякий ведь дойдет! Ребенку вообще не свойственно быть взрослым и следовать нашим нормам и стереотипам. Он и руку дает взрослому, чтобы тот взял за руку и довел. Так что это свойство присуще всем детям.
А вот что точно свойственно беспризорникам – очень узкий спектр эмоциональных реакций, которые они способны различать. Они с трудом понимают эмоциональный подтекст поведения других людей. Он у них сведен на уровень выживания. В джунглях, например, вам вряд ли потребуется знание оттенков человеческих отношений. Им надо знать: убегать от этого человека или с ним можно остаться? Этот человек сейчас даст денег или даст подзатыльник и отведет в милицию?
Кроме того, они же живут в среде таких же, как они, детей. Только в общении со взрослым, в особенности – с родителями, ребенок способен воспринять эмоциональный код: подтексты, нюансы, полутона, т.е. в принципе то, что окрашивает речь и поведение любого человека, делает его достойным общества. А эти дети не общаются со взрослыми.
Это все касается и тех, кто в интернатах вырос, в домах ребенка. Более того, взрослые, которые работают в интернатах, сами очень скоро могут скатиться на их уровень общения – потому что у детей психика сильней, чем у взрослых.
Есть еще одна проблема. Все дети, которые попали в эту ситуацию, скажут, что их мамы и папы их не любили и не любят. И они сами не любят и осуждают своих родителей. Это страшный фактор, невротизирующий психику. Мы ведь состоим во многом из своих родителей. Это часть нашей психики, и если мы ненавидим эту свою часть, то мы сами себя разрушаем. Потому что заповедь нарушена: чти отца своего и мать свою. А возлюбить ближнего, не любя своих родителей, просто нереально.
– Что, на ваш взгляд, может сделать психолог или воспитатель за то достаточно короткое время, пока ребенок находится в приюте?
– Бывает одной секунды достаточно, чтобы что-то в человеке повернулось, неважно, что было сказано и сколько. А бывает – год может пройти, будете биться головой об стенку. Тут дело даже не в профессионализме, тут что-то другое. Вообще-то, с этими детьми, конечно, должны работать верующие люди. Надо работать со своей душой, чтобы вытянуть ребенка. Удержишь, сохранишь себя – вытянешь его.
Я могу сказать так: ни одно доброе слово, ни одна добрая мысль, чувство, взгляд, жест, знак воспитателя не исчезнет, не пропадет. Где-то, в какой-то момент это либо остановит этого ребенка, либо утешит, либо спасет, либо поможет преобразиться. Но переделать ребенка, сделать его нормальным гражданином, вернуть его к нормальной спокойной жизни или убрать следствия невротизации, фобии, которые у него возникли, – задача благородная, но малореализуемая за такой короткий срок.
Тут главное – честность. Правду и неправду эти дети очень хорошо различают, они очень тонко настроены в этом отношении. Нельзя палку перегибать: сперва ребенку сочувствовать, приручить его, а потом – «все, я отработал».
Поэтому уровень профессионализма тех, кто работает с беспризорными детьми, – это в первую очередь уровень их личных качеств. Важно то, в состоянии ли этот человек понять этого ребенка и принять его. Причем принять не каким-то там психологическим методом, а как принимает старший младшего. Понимая, что ребенок, возможно, и не выкрутится из этого всего, но передавая надежду на возможность преображения. Что оно, возможно, произойдет, как у того разбойника, который на кресте уже возопил: «Помяни меня, Господи, во Царствии Твоем». Вот это честно.
Кстати, при работе с этими детьми ты чувствуешь вполне реальное свое бессилие. Это очень хорошая вещь, оказывается, – не переоценивать меру своих возможностей. Занимаясь этой работой, видишь, насколько сложен человек, насколько совершенно неисповедимы движения его души.
Главное в этой ситуации – чтобы у людей руки не опускались. Вот вы переговорили с ребенком полчаса. Потом некоторое время у вас нет сил уделить ему внимание. Он что, в вакууме живет? С ним никто не общается, он ни о чем не думает, и Духа Святого нет рядом? Если психолог – человек неверующий, то ему и вправду уповать не на что, он понимает, что все зря – ничем нельзя помочь за такой короткий срок. Ну, делает свою работу тупо – и все, не думает ни о чем. Если же он верующий, то, во-первых, он об этом ребенке помолится. Во-вторых, он прекрасно понимает, что все в руке Божией, и его задача – просто сделать все возможное, что от него зависит.
– Когда психолог работает с детьми, которые повидали много всяких мерзостей, его задача – чтобы они это позабыли?
– Детская психика – очень гибкая. Все мрачное она в какой-то мере вытесняет на периферию сознания, иначе такой ребенок был бы по сути своей старичком, даже не будучи взрослым. Во-вторых, обычно у детей, переживших насилие и не покончивших с собой, не превратившихся в каких-то совершенно сумасшедших, психика сильнее психики среднего человека, они покрепче. Я к этим детям отношусь с очень большим уважением. И всегда располагаю к неторопливому разговору в ходе какого-то занятия. Может быть, это игра, какое-то рукоделие, может быть – просто чаепитие.
Они обычно не о мерзостях рассказывают, они рассказывают про свою семью чаще всего. И когда это слушаешь, то видишь, что у них, в основном, не было выбора. И никакого готового решения, которое ты мог бы им предложить, а они принять, у тебя нет. В этом смысле, конечно, говорить им что-то «правильное» трудно. Но нужно просто объяснять им заповеди и говорить так: да, обстоятельства могут быть разными, но все равно – вот, это спасательный круг. Пусть все тебе кругом другое будут говорить, а ты все равно держись, прямо зубами вцепись и держись за это.
При работе с такими детьми, как показывает наш опыт, очень мешают какие-то собственные социальные или просветительские цели. Даже, как ни странно, задача воцерковить их, привести к Богу. Люди просто азов каких-то не знают, если такие цели перед собой ставят.
– А какие же цели надо ставить?
– Разделить страдание ребенка. Такая цель. Ему легче будет от этого? Легче. Это раз. Во-вторых, ты как взрослый человек можешь ему немножко объяснить, что мир не такой страшный и ужасный, хотя он именно с этой стороны с ним познакомился. И постараться погрузить его немножко в детство, в более сохранное состояние. Т.е. поиграть, поговорить с ним о нем, но не о той черной свинцовой мерзости, которую он испытал, а о чем-то другом. Кстати, когда ребенок со взрослым играет в игры, он многому научается. Еще лучше привести его в какую-то семью, где могли бы элементарный быт хотя бы в этот день устроить для него. Чтобы дети не чувствовали, что их собрали в какой-то лепрозорий и что-то с ними там делают, не чувствовали себя белыми мышами для опытов.
Что касается веры – вы же не заходите в метро, не начинаете: «Граждане! Послушаем лекцию о вере!» И – пум, пум, пум… «Спасибо, что послушали!» Вы же так не делаете? Сила слова нашего, она не такая большая. Вот любовью детей обогреть – это да. Если это произойдет, то и слово твое, даже корявое, будет восприниматься как очень значимое, серьезное.
