В России бездомных стараются отправить если не в тюрьму, то – на принудработы. В Англии для них строят центры ароматерапии, а во Франции клошары, невозбранно живущие под городскими мостами, всегда знают, куда надо пойти бесплатно подзарядить свой ноутбук. Инвалиды в России нередко оказываются за бетонными стенами интернатов-гигантов, откуда выход – только на кладбище. В Европе никто не считает, что человека с ментальной инвалидностью надо ограничивать в передвижении даже ради его собственной безопасности. Но не все относятся к западным принципам соцработы с сочувствием, а есть такие принятые там тенденции, которые вызывают твердое отторжение не только у обывателей, но и у многих специалистов.
В марте российским сторонникам либеральных форм социальной работы было нанесено два удара: на состоявшейся 16 марта в Вене 52-й сессии Комиссии ООН по наркотическим веществам было в очередной раз заявлено о непризнании Россией целесообразности программ т.н. заместительной терапии (замена для инъекционных наркоманов нелегальных и «самопальных» наркотиков приемом под контролем врачей аналогичных по действию препаратов – в первую очередь, метадона), а 27 марта комиссия Мосгордумы по вопросам здравоохранения зафиксировала в законопроекте «О предупреждении распространения на территории города Москвы заболевания, вызванного вирусом иммунодефицита человека» свое неприятие программ по снижению вреда (в частности, бесплатную раздачу инъекционным наркоманам стерильных шприцов) и распространению знаний о презервативах.
О том, чем плохи отвергнутые методики, и где пролегает «царский путь» социальной работы между репрессивной традицией, доставшейся нам от Советского союза и либеральной, принятой во многих странах Запада, мы говорили с председателем Санкт-Петербургской епархиальной комиссии по благотворительности прот.Александром Степановым.
– Отец Александр, в Санкт-Петербурге действуют несколько проектов по снижению вреда (например, служба помощи проституткам, среди прочего распространяющая среди них презервативы, тесты на беременность и проч., программы обмена шприцов для наркоманов, чтобы избежать заражений). Чем они плохи?
– Единого мнения на этот счет не существует, но мое – такое: мы не выступаем активно против этого, то есть не боремся с теми, кто раздает презервативы, но говорим, что это не решение проблемы. Да, это приводит к какому-то снижению вреда, но одновременно это некая провокация: «Ты можешь грешить дальше, причем безнаказанно». Так человека сдерживает хотя бы некоторый страх, что он может заразиться или что-то еще, а проститутки и мужчины, все же пользующиеся их услугами, рискуют вполне сознательно. Но с другой стороны не все становятся наркоманами, кто раз попробовал наркотик, кто-то, может, после одного раза и отойдет. И с человеком можно еще работать, а если он уже заражен, то это как бы приговор ему. Поэтому мы, например, не выступаем активно против тех организаций, которые этим занимаются, но не поддерживаем у себя таких проектов.
– Программы снижения вреда – продукт либерального мировоззрения, в основе которого лежит толерантность, стремления всегда принимать человека таким, какой он есть. В Церкви часто звучит критика такого подхода в целом – почему?
– В падшем человеке есть страсти. Это надо признавать. И в то же время нельзя говорить, что это нормально, что раз они есть, их надо удовлетворять. Любая легализация любого греха – это признание того, что мы не можем с ним справиться. Общество не должно потакать страстям человека. По крайней мере, если это общество считает себя христианским. Можно ставить вопрос так: надо создать условия социальной жизни, чтобы этим страстям не давать развиваться произвольно.
Либеральная модель вообще не видит какого-то образа поведения, как идеального, не видит человека, как образа Божиего, как творения Божия. Здесь все равнозначно. Это вообще тенденция нашего времени – не только в области социального поведения, но и в области культуры, например. Кому-то нравится Пушкин, кому-то – матерное слово на заборе. В принципе, и то и другое – знаки, и то и другое – текст. Докажите, что один текст лучше другого! Я думаю, для верующего человека такое направление общества и культуры абсолютно неприемлемо.
Но есть другая сторона. В чем некоторая правда этого подхода? Действительно, заниматься морализаторством с людьми, уже привыкшими к асоциальному поведению, контрпродуктивно. Начинать надо с максимально либерального подхода, но это тактика. А цель должна быть всегда – вывести человека на какую-то, условно говоря, идеальную модель поведения. В начале общения, на первом этапе помощи этим людям надо где-то спуститься на их уровень возможности восприятия. Прибегая к Евангельской аналогии: Христос стал человеком, спустился с небес для того, чтобы помочь вот этим грешникам. В этом смысле нам необходим некоторый кинетический путь. Иначе мы просто не достучимся к этим людям. Главное, ставим ли мы целью помочь человеку стать иным, или наша цель – закрепить человека в этом состоянии, дав ему все возможные права (так, например, провозглашается борьба за право голосовать для бомжей. Из каких-то высших соображений – вот, человек должен иметь право избирать и быть избранным. Но это абстракция, это не имеет отношения к конкретной жизни. Понятно, что Запад, видя правовой нигилизм в России, готов на это дело давать деньги. Оттуда не особо видно, что ничего, кроме насмешки, у населения это не вызывает. Самим бомжам это не нужно, у них в жизни совершенно другие проблемы, и они хотели бы, чтобы им помогли реальные проблемы решить)? Я думаю, что Церковь может исходить только из того, что у нас есть идеал. Другой вопрос, что пути, которыми мы стремимся к его достижению, могут быть нетрадиционны для консервативного церковного восприятия. Например, какую музыку надо слушать с уличными детьми? Надо ли им сразу предлагать духовные песнопения или с ними можно слушать рок, и прочее? Пока они слушают рок, начать с ними разговор можно и через это. Это вопрос церковной миссии, вопрос ее многих языков. То же самое и в социальной работе. Мы идем с некой миссией – не напрямую церковной, не имя ввиду первым делом их привести в церковь, но желая их сделать, по крайней мере, социально приемлемыми членами общества, активными, ответственными и т.д.
Другая крайность, которая тоже исходит не из желания помочь каким-то конкретным людям, а просто из желания не видеть ничего: убрать всех с глаз долой, ввести статью (за бродяжничество, за наркоманию), выслать из городов, чтобы они тут не болтались. Пускай или меняются, или подыхают где-нибудь там, не на виду. Опять-таки, какая-то крупица правды в этом есть: действительно, этих людей надо подталкивать к труду над собой. Ставить в такие условия, чтобы они начинали трудиться. Социальная жизнь – это, прежде всего, какие-то обязанности, ответственность.
– Но могут ли запретительные и принудительные меры привести к положительному эффекту?
– Даже там, где мы не можем совершенно искоренить какие-то негативные явления, надо искать возможность минимизировать грех, не дав ему возможности развиваться. Вот, например, игорный бизнес. Я считаю, что его надо куда-то убирать с улиц, и подальше. Совсем прикрыть, наверно, вряд ли возможно – обязательно появится что-то подпольное. Но игорные автоматы человек у себя дома не смастерит. Ну, будут в картишки перебрасываться по домам, но это гораздо меньше затягивает, чем «Джек пот», например. Если повсюду будут публичные дома, мужчине с нормальной потенцией, который по своей падшей природе склонен к многообразным связям с женщинами, пройти мимо будет трудно. Если их не будет, человек может и не пойти искать специально.
Или, например, наркотики и алкоголь. Конечно, во многом это вопрос традиции. Алкоголь традиционен для европейцев, пьянство порицается, но не считается чем-то, находящимся за пределами исторических культурных норм; а для азиатов традиционно курение всяких наркотических веществ. Поэтому если в Турции курят гашиш, это их дело, пусть сами решают. Я думаю, в каждой стране, в каждой культуре можно определить, что можно совсем убрать, а что – задвинуть подальше. Другое дело, что сейчас мир становится глобальным, все пороки становятся интернациональными. В этом смысле общечеловеческие ценности, права человека должны корректироваться.
– Могут ли православные организации сотрудничать в каких-то отдельных проектах со светскими проектами, придерживающимися либеральных методик?
– Смотря в чем. Иногда, я думаю, это допустимо. Если, например, организация, дающая гранты на борьбу с ВИЧ-СПИДом, спонсирует раздачу презервативов, заместительную терапию и т.п. – можно не иметь с ней никаких дел, а можно сказать: «Хорошо, мы берем грант и делаем то, что считаем нужным, распространяем информацию, что уберечься от СПИДа возможно только путем воздержания, верности и т.д.». Естественно, мы не можем брать у людей деньги и тут же этих людей поносить.
Но среди таких проектов есть, например, организации сексуальных меньшинств, с ними мы вообще не сотрудничаем и сотрудничать не можем. Потому, что эти организации в самой основе своей деятельности полагают легализацию греха и признание его как нормы. Мы утверждаем, что есть грех и есть праведность. И здесь проводим очень жесткую границу. Поэтому деятельность таких организаций мы обличаем, как разрушительную для общества.
А вот где я стопроцентно за «либеральный» подход – это в отношении инвалидов. Потому что здесь никакого их греха нет. Если человек родился умственно отсталым или потерял здоровье, стал инвалидом, почему мы должны его исключать? Его надо учить, и коррекционные классы должны быть направлены не на изоляцию, а на дальнейшее интегрирование человека в общество. Система исключения – советская система, ну, может быть, еще в XIX веке такая тенденция была. А вообще такие люди всегда жили в обществе, их называли юродивыми, блаженными, калеками, как-то еще. Они, например, жили при семьях богатых людей, при монастырях, были странниками, но не были исключены из общества. Этот фермент обществу необходим, по крайней мере, христианскому. Да и не только христианское общество их принимало. Изолировали только если заразные больные. А так в обществе не должно быть стигматизации, какого-то отделения. Таких людей надо максимально интегрировать. И этого не происходит, а то, что происходит у нас с этими людьми – ужасно.
– Особая тема – либеральные тенденции в работе с заключенными. Как правильно – отменять мораторий на смертную казнь, или отменять саму казнь окончательно, снижать сроки, или увеличивать (некоторые еще предлагают упирать на одиночное заключение, чтобы оградить заключенных от влияния среды), как поступать с подростками-правонарушителями?
– Работа с правонарушителями – большой отдельный вопрос, даже не связанный с благотворительностью. Судебную систему, конечно, надо радикальнейшим образом менять. Это факт. Она просто не работает, точнее – работает, но против того, кто не имеет денег. Все продажно, все покупаемо. Крупные дела, связанные, например, с финансами, с недвижимостью, решаются путем денег – этого никто даже, по-моему, не скрывает.
Проблема, как всегда, в людях. Где брать людей, которые не будут брать взятки? Кроме того, суд чрезвычайно зависим от государственной власти. С одной стороны от денег – кто больше даст, с другой стороны – от административного ресурса. Поэтому, я считаю, судебная система отвратительно работает. Нет независимого суда. Нет понимания у людей, что судебная власть – это такая же власть, как власть президента, премьер-министра, законодателя.
Теперь если говорить об уголовных преступлениях. Если мы человека сажаем, какую мы ставим себе цель – отомстить ему или попытаться его изменить и вернуть обществу другим? Все-таки человек должен из тюрьмы выйти не таким, каким он был – это самое, наверно, главное, над чем надо работать. Если построить правильно пребывание в колонии, срок для него будет небесполезен.
Смертная казнь, я считаю, с христианской точки зрения неприемлема. Не мы жизнь человеку дали, не нам ее брать. А вот пожизненное заключение или большие сроки я бы использовал. Относительно одиночного заключения я в основном согласен. Только одиночное – не в смысле, чтоб человек вообще сидел один, а чтобы на ночь по камерам всех распределять. Потому, что все плохое происходит главным образом в ночное время. Днем должно быть все прозрачно. Как в немецких тюрьмах – цех, стекло, за стеклом сидит начальство, все как на ладони, ночью все по камерам, и никаких выяснений отношений. Никакой самоорганизации решительно не должно быть. Сейчас у нас вся система построена на самоорганизации. Понятно, это минимизация затрат – зачем воспитателям, надсмотрщикам платить, когда можно поставить человека из этой среды, и он будет наводить порядок? А за это он раньше пойдет на волю по условно-досрочному освобождению. В итоге, сами преступники являются руководителями других преступников. Чему они могут научить? Какие у них свойства могут развиваться? Или нам важно развивать в человеке, который убийство совершил, лидерские качества? Вся порочность системы, я думаю, вот отсюда. Это главное, что надо менять в наших тюрьмах. И я за гораздо более внимательное отношение к условно-досрочному освобождению, благодаря которому уходят в первую очередь те, кто сотрудничает с администрацией. А если человек просто честно сидит, ходит на работу – шансы меньше. Так что сроки надо давать, но надо делать так, чтобы эти сроки были не впустую.
Что касается привлечения к труду, во многом я тоже согласен – надо, чтобы работали. В 90-е годы, когда в зонах не было работы, с ума сходили там люди – энергию девать некуда. Людей надо занимать. Это нормально. Должны быть все-таки какие-то минимальные приличные условия труда, должна быть и оплата этого труда, возможность реализовать эту зарплату.
Подростки, которые попадают в колонию, совершив преступление, очень часто в свои 15-16 лет отстают в плане образования, и в плане культурного, социального развития, вероятно, не меньше, чем за 5 лет. Если такого подростка выпустить на свободу, это еще большой вопрос, будет ли он добровольно участвовать в реабилитационных процессах, которые мы для него попытаемся создать. А пребывание в колонии для него может оказаться наверстыванием того, что не сделали в плане его воспитания, социализации семья, школа, общество. Если наполнить его пребывание в колонии вот таким содержанием, может быть, и очень хорошо, что он посидит дольше. Все эти моменты должны оцениваться и по тому педагогическому воздействию, которое оказывает наказание преступников на тех, кто еще не совершил преступления.
Перспективы есть. Было бы желание. Я уже больше 10 лет в детской колонии служу. И при нашем братстве есть Центр для условно осужденных подростков, который показывает блестящие результаты. Попадают к нам ребята, которые по идее должны были бы ехать в колонию, но им дают условный срок с судебным обременением помещения в наш Центр. Он такой единственный в городе. Здесь стационар, они живут здесь. Я считаю, что в принципе та реабилитационно-воспитательная модель, которая осуществляется нами, может быть перенесена и в колонию. Сейчас есть некий президентский фонд, в котором предусмотрены на это средства, и мы в Колпинской воспитательной колонии ведем переговоры, подготовительную работу, думаем реализовать программу, скажем, на год. Туда мы переносим и значительную часть нашего кадрового состава. Это, конечно, революционная идея, она ломает сложившуюся систему отношений в колонии между заключенными и персоналом. Это удастся, когда все поймут до конца, что мы хотим сделать.
– Не оскорбительно ли для жертв преступлений, когда они видят, как все носятся с их обидчиками?
– Каково же тогда сознание людей, если они считают, что надо обязательно «око за око, зуб за зуб»? У таких людей понимание плохо соотносится с христианским. На самом деле в обществе никто не представляет, что происходит в колонии. Просто считают, что человеку дали срок, посадили. В основном оценивают длину срока. Я думаю, что никто не будет в претензии, если он узнает, что с людьми занимаются, что их перевоспитывают. Теоретически все считают, что это и так происходит, только реально это не так. Само по себе лишение свободы – это страшное наказание.
– Как все-таки правильно благотворить: просящему – дай то, что он просит, не раздумывая, или лучше дать то от чего он даже, может быть, отказывается, если тебе кажется, что полезным ему будет именно это? Надо ли идти навстречу его желаниям, или предлагать ему свой вариант?
– Есть еще такая раннехристианская норма: «Да запотеет милостыня в руке твоей». То есть подумай, прежде, чем дать. Я думаю, что все где-то между этой нормой и «просящему дай», как в Евангелии сказано. Не наше дело интересоваться, как человек употребит полученное. Просит – дай. Пропьет эти деньги – ну, значит, пропьет. Может быть, в его положении это самое большее утешение, которое он может в данный момент получить – забыться, снять остроту своих переживаний, мучений. В этом тоже есть определенная логика. С другой стороны, когда мы имеем ввиду, что надо что-то исправлять, то можем давать с разбором – этому дать, этому не дать. Современному рациональному сознанию такой подход ближе. Это вопрос, на который однозначного ответа я бы не дал. Но я думаю, что человек, который дает без разбору, не согрешает сам.
Вот пример: «афганцы» на колясках. Я видел, как их завозят в метро целой группой человек по десяти. Какие-то бабы их туда спускают, принаряжают, беретики поправляют. И закидывают в вагоны по одному. Ясно, что это бизнес. Это меня возмущает. А с другой стороны, люди реально безногие. На войне, не на войне, где-то там по пьянке они потеряли ноги – не важно, но это люди, которые выпали из социума. Я вижу, как они общаются со своими «хозяевами», вот этими, казалось бы, гадами, которые зарабатывают на них – по-приятельски. Понятно, на них наживаются, но ведь им создают и какие-то условия – где-то они живут под крышей, их там поят, но все-таки кормят тоже – на вид они здоровые парни, не совсем доходяги. Своего рода социальный проект, приют. В то же время они как бы зарабатывают на себя, не опускаются, не едят из помоек. Они более-менее чистые, от них не воняет, то есть их содержат в минимальных санитарных нормах. Определенный сервис им предоставляется. Вопрос сложный. Я даю деньги, и так содержу того, кто все это устроил и с этого живет, но он для них устроил эту жизнь, и на нее я тоже даю.
Беседовал Игорь ЛУНЕВ
