Помните видеоролик «Щелкунчик в колонии», который занял 1 место в нашем фестивале «Милосердие.DOC»? Мы решили поговорить с начальником Колпинской колонии, где снималось видео. Беседа с Владимиром Ивлевым оказалась еще более неожиданной, чем ролик из его колонии.
Владимир Ивлев и его подопечные Фото с сайта 78.fsin.su
Уголовная ответственность в России наступает с 14 лет. Подросток, совершивший преступление, может получить срок. Хорошо известно, что этот срок может стать для него не временем переосмысления жизненных ценностей, а периодом, за который он только укоренится в преступных наклонностях. В колонии для несовершеннолетних подросток рискует попасть в среду, которая станет для него своего рода «вузом», из которого он может выйти уже взрослым уголовником.
Как сделать так, чтобы колония стала местом, где по сути еще дети готовились бы к вхождению не в криминальный мир, а в нормальный человеческий социум? Похоже, для начала этого должны хотеть сотрудники исправительного учреждения.
В городе Колпино под Санкт-Петербургом есть воспитательная колония для несовершеннолетних. Многие люди, которые общались с ее начальником, подполковником внутренней службы Владимиром Ивлевым, подтверждают, что при нем колония кардинально изменилась.
Владимир Ивлев: В январе будет три года, как я работаю в этой колонии. До этого я работал в управлении Федеральной службы исполнения наказаний по Санкт-Петербургу, а еще раньше – во взрослой колонии строго режима в Воронежской области.
Я занимался охраной и никогда не думал, что буду руководить воспитательной колонией. Это должность такая, которой обычно сами не добиваются. Ведь подростки и женщины – это самые сложные категории осужденных. Во взрослой колонии все понятно, там люди, которые определились, настроились на свои сроки и отбывают их. А здесь у нас подростки – они толком не понимают, что такое места лишения свободы, что такое режим. Плюс подростковый максимализм.
Представьте: парень неделю назад был грозой на районе, а тут ему рассказывают, что нужно носить определенную форму, прическу, говорить определенным образом, ходить в школу, в ПТУ и на работу. То есть идет ломка стереотипов. И нужно создать такие условия, чтобы осужденный вышел на свободу не таким, каким приехал сюда.
Если сравнивать работников службы исполнения наказаний, то мы, сотрудники воспитательных колоний, спецназ. У нас нужно так четко реагировать на ситуацию, так точно просчитывать ее! Потому что пацан – он же, как порох. Он сделает, а потом подумает.
Мой знакомый патологоанатом говорит: «Когда привозят труп, в котором больше десяти дырок, то понятно, что убийца – или женщина, или малолетка». Уголовная ответственность наступает с 14 лет, у нас пацаны от 15 до 19 лет – 65 человек. «Посторонних» нет.
Раньше бывало, что сюда попадали за синяк, кому-то поставленный, за угнанный велосипед. После судебной реформы к нам стали попадать только те, кто совершил тяжкие или особо тяжкие преступления – убийство, причинение тяжкого вреда здоровью, повлекшее смерть, насильственные действия сексуального характера. Воришек очень мало, угонщиков тоже, мошенников еще меньше. Много тех, кто совершил имущественные преступления, связанные с насилием – грабеж, разбой.
Воспитанники у нас из Санкт-Петербурга и области, из Пскова, великого Новгорода, Карелии, Калиниграда. Вообще, наша колония рассчитана на 365 человек.
– Большинство из них потом переводятся в места заключения для взрослых?
– Не факт. Сроки в основном от года до четырех лет. Хотя есть и со сроком семь с половиной, восемь с половиной лет – за убийство.
– Почему осужденные содержатся у вас до 19 лет? Ведь по закону совершеннолетие наступает в 18.
– Ну, например, если парню исполняется 18 лет, а ему освобождаться через три месяца – зачем же я его буду отправлять во взрослую колонию? И до 19 лет я имею право официально его здесь держать – по санкции прокуратуры или по решению суда. Но у нас и с теми, и с другими хорошие отношения.
– Расскажите об условиях содержания осужденных в вашей колонии.
– Когда осужденный только приезжает к нам, он помещается на какое-то время в отдельное помещение на карантин. На нашем профессиональном слэнге это называется «разморозка». Постепенно, аккуратно мы начинаем воспитаннику объяснять, что от него требуется. То есть к нему приходят воспитатель, психолог, медик, представитель охраны, беседуют с ним, рассказывают, что здесь как. Директор школы определяет уровень его педагогической запущенности и в зависимости от этого уровня определяет, в какой класс он пойдет учиться.
Бывает, что кого-то определяют в коррекционный класс – ведь иногда к нам попадают такие ребята, которые даже писать не умеют. После карантина осужденный попадает на обычные условия отбывания наказания. Еще у нас есть строгие, облегченные и льготные условия – своеобразный «социальный лифт».
Если осужденный на обычных условиях ведет себя хорошо – учится, работает, твердо встал на пусть исправления, правильно строит взаимоотношения с администрацией, с другими воспитанниками, его переводят на облегченные условия: там и свиданий с родными побольше, и возможность тратить побольше денег в магазине, и сами условия проживания получше. На льготных условиях еще больше всех этих благ – чтобы парню было легче готовиться к освобождению.
Но лифт может поехать и вниз – на строгие условия отбывания наказания. На таких условиях живут отдельно от всех, питаются отдельно, учитель ходит к ним, то есть они более изолированы. Но у нас, слава Богу, уже два года, как никто на таких условиях не содержится.
До того, как я пришел в эту колонию работать, здесь была ситуация – ой-ой-ой: совершались преступления – попытки убийства, побега… Но спустя полтора года нас сняли с особого контроля и по результатам 2014-го года мы лучшие в России. А тогда все подразделение было очень неспокойное потому, что было два лагеря – администрация и воспитанники – и не было между ними понимания. То есть осужденные открыто противопоставляли себя администрации.
– А что нужно сделать, чтобы такого не было?
– В первую очередь, среди осужденных не должно быть отрицательных лидеров. Но человека же в мешок не спрячешь, не переведешь в режим ожидания. Поэтому если не получается переубедить человека, нужно развенчать его статус отрицательного персонажа в нашей пьесе, чтобы он не мутил здесь, не подбивал товарищей на дурное. Для этого есть специальные оперативные методы. За каждым человеком идет след – кто-то где-то что-то сказал, что-то сделал. И за каждым нашим воспитанником такой след есть, и мы о нем знаем.
– Какие качества нужны, чтобы работать в такой колонии?
– Как сказал Петр Первый: «Тюрьма есть ремесло окаянное, и для скорбного дела сего истребны люди твердые, добрые и веселые». Ведь если приходишь на работу, а у тебя зло на душе, ты это место еще хуже сделаешь. Твердость нужна, чтобы не сломаться. Допустим, читаю материалы уголовного дела парня, который приехал, и у меня «мурашки по обуви бегут». Смотрю на него – ну никак не сочетается его внешность и то, что он натворил. Так что добрым и веселым быть легче.
Еще меня страшно раздражает, когда у сотрудника колонии в машине звучит так называемый «русский шансон». Не понимаю вот этой двойственности. Ты определись, кто ты! Так же плохо, и когда осужденный так себя ведет – «и нашим, и вашим». А от такой двойственности страдают и окружающие.
– Вы стараетесь поддерживать с осужденными благожелательные отношения. Где та грань, которую нельзя переходить?
– Я не скажу, что я для осужденных отец. Не скажу, что я для них надзиратель. Педагог – да. Лицо начальствующее, что-то решающее в их судьбах – да. Хвалю, ругаю, наказываю… Представляете, что будет, если эту публику распустить? Но скажу так: пацаны очень тонко чувствуют значение слова «справедливость». Наказать воспитанника не по справедливости – в очередной раз его ударить, унизить. Это непозволительно никакому руководителю. Такой руководитель тут не нужен – пусть идет работать с железками.
А наказание у нас – какая-то дополнительная нагрузка. У меня правило: если я спрашиваю осужденного, что он делает, он должен ответить, что именно он делает. Если он ответит: «Ничего», то я взыщу с воспитателей. Праздность есть мать всех пороков.
Весь день осужденного должен быть так распланирован, чтобы он утром глаза открыл – раз! – а уже вечер, и хочется вымыть уставшие руки и ноги, а потом лечь спать. Но работа не должна быть бессмысленной. Надо, чтобы солдат понимал маневр, который он совершает. И потому воспитанники занимаются благоустройством территории, физической подготовкой и так далее.
Есть у меня такая наработка: воспитанник выходит из карантина, приходит ко мне, а я изучил его личное дело, мне уже более-менее понятно, кто передо мной. Мы знакомимся, расспрашиваю о его жизни, потом говорю: «Ты своему слову верен?» Он отвечает: «Ну, да». Я: «А не побоишься со мной договор заключить?» Он: «Какой договор?» Я: «Вот смотри: я, как начальник учреждения, гарантирую тебе твою физическую безопасность, то, что у тебя будет вкусная калорийная еда и теплая постель. Ты будешь учиться в школе и осваивать какую-то профессию, будешь зарабатывать какие-то деньги и сможешь тратить их в магазине, будешь звонить родственникам и встречаться с ними, когда они будут приезжать к тебе на свидания. В общем, к тебе будут относиться достойно. Нормально?» Отвечает: «Нормально, конечно, хорошо». Говорю тогда: «А ты мне в свою очередь пообещай, что ты будешь вежливым, опрятным, будешь хорошо учиться и работать, не будешь мутить никакие «подковерные игры», не будешь создавать проблем ни себе, ни окружающим. Прежде, чем ответить, смотри: наш договор может быть расторгнут при несоблюдении его условий одной из сторон. Готов?»
Он говорит: «Готов». Я: «Тогда ладно. Смотри, никому не рассказывай о том, что мы с тобой договорились». Всем так говорю. И тут у них включается такое пацанское: «Я же слово дал – что ж мне, слабо?» После этого, если вдруг вижу, что кто-то где-то расслабился, тут же спрашиваю: «Забыл?» Тот сразу: «Не-не, помню!» Надо дать воспитаннику почувствовать себя хорошим человеком. Ему много раз говорили, что он дебил, урод, преступник, плохой ученик и так далее. Если я ему буду говорить то же самое, что же за человек тогда отсюда выйдет?
– Как к вашим идеям, нововведениям относятся другие сотрудники колонии?
– Когда на совещании я говорю: «У меня родилась мысль», то некоторые даже как-то сжимаются. Мы же участвуем во всевозможных конкурсах, сформировали хор. А когда я только пришел сюда работать, то восемь человек уволил в первый же месяц – тех, от которых было больше вреда, чем пользы. Нажил себе врагов…
– Общаетесь ли вы с кем-то из бывших воспитанников колонии, уже освободившихся?
– Да. Мало того, тех, кто на свободе смог не потеряться, как-то устроиться в жизни, я приглашаю сюда, чтобы они нынешним воспитанникам рассказали и показали, как можно жить. Чтобы это были не только мои рассказы. Вот недавно приезжал наш бывший воспитанник – сейчас он живет в Москве, поступил в институт, служит в храме. И вот он пацанам рассказывал, как он здесь отбывал наказание, за что, сколько сил потратил на то, чтобы не валяться потом под забором.
– Как нынешние воспитанники воспринимают такие рассказы?
– Мы создали на территории колонии такие условия, чтобы криминальные навыки вновь прибывшего осужденного были здесь неприменимы. Я большой противник всей этой уголовно-тюремной романтики. До изжоги все это ненавижу. У нас осужденные не делают себе татуировки, не выражаются на фене. Поэтому, когда воспитанники воспринимают что-то хорошее, им не мешают так называемые тюремные традиции, они не смотрят сквозь эти искажающие очки.
– Но ведь человеку в душу-то не заглянешь. При вас он не будет выражаться, а пока вас нет – будет.
– Ну, не все у нас получается. Если бы мне кто-нибудь сказал, как лучше повлиять на них, я бы тому человеку в ноги поклонился. Все люди разные, на кого что действует. У нас был случай: в столовой прорвало отопление. И пацаны убирали все это часов пять и вытерли огромное помещение. Я захожу, говорю: «Молодцы!» и одного из них по голове погладил. А он, как кот, мне в руку головой – его не гладил никто никогда! Люди добро-то понимают. И если воспитанник заслужил, мы всегда благодарим.
Летом у нас расписан каждый час. Постоянно действует кружок иконописи, который ведет художник Виктор Бендеров, специально приезжает сюда. У нас хор, спортивные секции. Есть и кукольный театр. Прямо за столом в моем кабинете мы придумали персонажей и то, как они между собой взаимодействуют. А кому показывать? 17-летним парням? Но нашли мы своего зрителя – ездим в детский хоспис на улице Бабушкина, показываем там 12-минутное представление.
Фото с сайта mitropolia.spb.ru
В колонии есть домовый храм во имя святого мученика Иоанна Воина – на втором этаже одного из зданий. А в прошлом году мы ввели в эксплуатацию звонницу. Колокола для нее я заказывал в Воронеже – нашелся человек, который оплатил эти наши расходы. И у нас есть большой образ – Богородица «Семистрельная» – мы молимся Божьей Матери об умягчении злых сердец, это ведь то, что нам здесь и нужно. Потому, что у нас бывает, что пацану 17 лет, а испытал он столько, сколько другой и за 40 не испытывает.
К нам приезжает священник, отец Александр Степанов, служит Литургию два раза в месяц. Некоторые ребята здесь принимают святое Крещение. По воскресеньям приходят волонтеры, собираются с воспитанниками в храме, молятся, потом пьют чай и разговаривают, обсуждают какие-то темы, связанные с верой, смотрят фильмы.
– Выезд осужденных за пределы колонии трудно организовать?
– В рамках поощрения мы имеем право вывозить осужденных для участия в культурных мероприятиях. Мы были в Эрмитаже, Петропавловской крепости, Петергофе. Пацаны из разных регионов, им интересно посмотреть.
Или еще вот такая история – вдруг я узнаю, что в столовой кто-то крикнул: «Зиг! Хайль!» Приводят ко мне двоих, я спрашиваю: «Кто ж вы такие? Фашисты, что ли?» – «Да нет, националисты, потомки бога Сварога…». Я им: «Ну-ка, а это что, свастика?» А у них настолько сырая эта идеология, они так что-то по верхам схватили и культивируют – что-то там про «Майн кампф» говорят , про Россию для русских… Отвечаю им: «Мой дед с фашистами бился. Так что бойтесь!» После их ухода звоню прокурору, сообщаю, что мне надо двоих воспитанников, находящихся на обычных условиях отбывания наказания, вывезти, договариваюсь, обеспечиваю охрану. И мы едем на Пискаревское мемориальное кладбище. Предварительно я, конечно, и там договорился, предупредил, кто именно к ним приедет. И женщина – гид – рассказала им про блокаду, нашла нужные слова. Гляжу – сдулись «фашисты», Гитлер капут. Обратно ехали молча, что-то поняли. Вот так я победил фашистов!
– Сейчас много говорят о закрытости учреждений, подобных вашей колонии, о слабом общественном контроле…
– Смотрите: сколько раз мы с вами разговаривали по телефону? Два раза. И договорились о встрече. Общество живет стереотипами. Когда я в гражданском, некоторые не верят, что я работаю в этой системе. У нас не без помощи СМИ сформирован образ сотрудника уголовно-исполнительной системы: человек, не нашедший себя в жизни, пьющий, не особо обремененный чувством долга, склонный к коррупции…
Люди, с которыми я это обсуждал, часто говорили: «Ой, тюрьма! Да там же звери!» Какие звери? Откуда это взято? Из блатного шансона? Чушь. Мы часть этого же общества, нас не с Марса присылают на Землю. Мы такие же граждане, причем выполняющие очень трудную и очень неблагодарную работу. Да, мы не выходцы из школы балета. И мы работаем с преступниками, а это люди с испорченной психикой, с отставанием в развитии, при этом видевшие такое, что большинству других граждан только в кошмарах может пригрезиться.
По поводу влияния общественности на нашу систему. Только что у меня была представитель уполномоченного по правам ребенка в Санкт-Петербурге. Пацаны ее уже знают, она приходит, говорит: «Ребята, у кого какие вопросы, жалобы – я приму вас в кабинете таком-то». На этих приемах я не присутствую. Пацаны могут говорить, что хотят. И прокурор у нас здесь бывает каждую неделю. На каждом важном заседании учебно-воспитательного совета у нас присутствует общественная наблюдательная комиссия – на таких заседаниях мы решаем вопросы перевода осужденного во взрослую колонию или условно-досрочного освобождения. Это все работает. Закрытое учреждение?
Вот режиссер Мария Полякова сняла ролик «Щелкунчик» с участием наших воспитанников – он занял первое место на фестивале «Милосердие.doc». Она просто взяла и предложила мне. Я говорю: «Давай!» А пацанам хорошо – в жизни увидели что-то другое: к ним пришли съемочная группа, хореограф… Кто-то из них раньше слова-то такого не слышал – «хореография!»
Вот что я запретил, так это возить сюда трудных подростков с целью их попугать. Раньше у районных комиссий по делам несовершеннолетних была такая практика. А зачем мне здесь эти трудные подростки? Что они будут делать тут – смотреть на белые заборы, на то, как у нас здесь чисто?
Еще раньше к нам ездили из одной организации – бывшие наркоманы: песни пели под гитару и все такое. Но я их тоже пускать перестал – не вижу от их посещений терапевтического воздействия. Сидит молодой красивый здоровый мужик, дорого одетый, и рассказывает, как он пьянствовал, кололся, как упал на самое дно, потом одумался и – раз! – вот он теперь какой. Слушает его наш мальчишка и видит: «Ну, с ним-то ничего не случилось, так и со мной ничего не случится, я тоже сильный, подумаешь, наркотики…»
А я говорю людям из этой организации: «Нет, вы мне привезите какого-нибудь зависимого на крайней стадии, чтоб у него руки-ноги плохо двигались – пускай пацаны посмотрят!» Потому, что ребята запоминают какие-то яркие моменты, эмоционально насыщенные.
Вообще-то тюрьма и не должна быть очень уж комфортной. Иначе это курорт получится. Достойные человеческие условия – это да. Но без излишеств. Был я в одном подразделении, где осужденные проживают в помещениях с дубовым паркетом, нижней подсветкой, ионизаторами воздуха, кулерами и холодильниками. Вроде бы хорошо. Но люди настолько заигрались, что всерьез рассматривали вопрос о создании штата вольнонаемных сотрудников по уборке помещений, где отбывают наказание уголовные преступники.
Приезжает в эту колонию к своему сыну женщина из какой-то деревни, к ней выходит ее отъевшийся сын, у нас ведь норма – 3900 килокалорий в день на осужденного (я взрослый мужчина, вес 100 килограммов, мне достаточно 2500 килокалорий). Посмотрела она и заявляет: «С кем переговорить, чтобы и младшего сюда пристроить?» В тюрьму! Но согласитесь, тюрьма должна быть местом, в котором не хотелось бы очутиться по решению суда.
– Получается, что в колонии некоторые ребята получают первые навыки социальной адаптации.
– Это будущие мужчины. А если в 18 лет человек не готов к самостоятельной жизни, привык, что за него все решают… Неужели наша задача – выпустить очередного потребителя? Так что не должны мы за ними ходить, сопли им вытирать.
Та же проблема и с выпускниками детских домов. Мы стараемся научить наших воспитанников работать, зарабатывать. У нас в ПТУ учат на маляра, на штукатура. Есть и производство – ребята делают игрушки: кубики, паззлы. То есть они зарабатывают деньги. Заказы нам дает предприятие «Новое поколение». Все воспитанники трудоустроены, кроме иностранцев – есть у нас гражданин Украины, гражданин Узбекистана. Четыре раза в месяц приезжает магазин, ребята покупают там, что хотят. Сигареты продаем только с 18 лет.
Стараюсь сделать так, чтобы над воспитанниками не было женщин в качестве начальствующих лиц. Одно дело – психолог, педагог, социальный работник. Нормально, если это женщины. Пускай разговаривают с воспитанниками. Но дающий жесткие указания, требующий их исполнения – это должен быть мужчина. Такое вот у меня гендерное убеждение. Сам я и в своем доме хозяин. Пацанам – им самим быть отцами. А у нас сейчас проблема – среди мужчин много дураков, пьяниц, лодырей. Это поколения, воспитанные женщинами.
У нас несовершенный уголовный кодекс, есть статьи противоречащие одна другой, много недоработанного. Например, очень жалко мне 19-летнего парня отправлять во взрослую колонию. Он здесь уже встал на хорошую дорогу, с ним нам работать и работать, а он – раз! – и уезжает во взрослую колонию, и весь наш труд – в никуда. Или, например, если воспитанник освобождается – здесь был на хорошем счету, развивался, а приехал домой и оказался там никому не нужен. Освободившимся из колонии молодым людям постпенитенциарное сопровождение очень нужно.
Кадр из фильма «Щелкунчик в колонии»
Бывает такое: у нас человек начал как-то меняться в лучшую сторону, звонит домой, а там трубку берет какой-то пьяный дядя, спрашивает: «Тебе чего надо?» Иногда кто-то пишет нам заявление: «Прошу на родительский день снять с моего лицевого счета 5000 рублей и передать моей маме». Приезжает мама, я смотрю – она похмелиться приехала. Ей деньги, которые пацан заработал здесь, нужны на пропой. Мы ей деньги не даем, сын ее потом с этими деньгами едет домой, но тут еже не наша юрисдикция.
