Колонка Анастасии Отрощенко о «типичных» просьбах о помощи, лесковских праведниках и роботах.
Несколько дней назад умерла Лена. Это была моя первая «просьба о помощи». 10 лет назад. Один из первых журналистских выходов «в поля». Мы долго ехали из центра Москвы в Люберцы, темным и сырым февральским днем пробирались на маршрутках по незнакомому району. Всюду были абсолютно одинаковые пятиэтажки. В одной из них нас ждали.
Лена слегла за несколько лет до этого. Молодая девушка упала из окна своей квартиры, чудом осталась жива, повредила позвоночник и оказалась прикованной к постели.
Много после этого случая мне довелось и писать, и читать, и редактировать просьб о помощи, но та осталась со мной навсегда. Не потому что была особенно ужасной, а скорее наоборот – «типичной».
Пятиэтажка, облезлая квартирка, пожилая мама с «шестимесячной» завивкой, синими тенями, ухаживающая за своим взрослым маленьким ребенком. На обшарпанных стенах – жуткие потертые ковры с оленями и репродукции из журналов, продавленные кресла, диван, старый приемник. В таких квартирах вся обстановка будто законсервирована. Получили ее люди 40-50-60 лет назад, обставили как-то, и больше никогда в ней ничего не менялось. Никакой Икеи, везде въевшийся запах долгой болезни. Единственная современная вещь, которая бывает в таких квартирах, это большой телевизор. На него не скупятся. Потому что без него – куда ж?
У Лены было все примерно так. Мы принесли им лекарства, они предложили нам чай с сушками. Пообщались. Когда вышли из подъезда на улицу, промозглый февральский полумрак показался мне вдруг таким свежим! Стояние на остановке в ожидании маршрутки, люди в метро – все после этой квартиры казалось таким симпатичным и живым.
А потом я стала думать – о Лене, о ее маме, об этих лесковских праведниках, знакомство с которыми мне было подарено. Я стала думать о том, сколько людей лежит в точно таких же квартирах годами, и мы, спеша по своим надобностям, ничего о них не знаем. А они живут так всю жизнь и умирают – может быть, одинокие, может быть, кем-то любимые.
Примерно тогда же мы собирали деньги на фотоаппарат одному неходячему молодому человеку. Он целыми днями сидел дома и смотрел в окно. Вся его жизнь была – в этом окне. И он захотел фотоаппарат, чтобы снимать свой мир, который казался ему интересным. Как многие из нас, проводящие свой отпуск на море или в горах, снимают красивую природу или достопримечательности, этот юноша фотографировал двор – лавочку, ветки дерева. Зимой – в снегу, весной – с набухшими почками, осенью – пестрые. Он говорил, что иногда он видит в окно птичек или жучков. И это его радовало. Кажется, он тоже жил в пятиэтажке без лифта и мама, которая ухаживала за ним, не могла вывезти его во двор.
Мамы – это всегда была отдельная история. Если бы я снимала фильм о современных праведниках, я бы снимала этих мам – чаще всего брошенных мужьями, раздражающих врачей и медсестер. Они годами выхаживают своих дорогих и любимых, не отходя от постели, не имея ни минуты на себя, а потом их дети уходят. И в утешение им остается только одно – «хорошо, что он ушел раньше меня, хорошо, что меня не пережил, хорошо, что я была с ним до конца». И потом – поездки на могилку, с цветами или шариками.
Но и это еще не край. Самое страшное, это – смерть сироты. Наверное, я никогда не смогу забыть то поле, на котором хоронят детей из детского дома для детей-инвалидов. Никому не нужных, пришедших для кого-то в этот мир, но брошенных и преданных. И вот, как итог, их безымянные могилки – ни креста, ни камушка. Ничего. Только маленькие колышки. Это тоже была одна из ранних просьб – мы собирали деньги, чтобы волонтеры могли выкупить кусок земли на кладбище и похоронить этих страдальцев по-человечески.
Все это мне напомнила Лена.
Когда годами так или иначе сталкиваешься с человеческим страданием, очень трудно воспринимать просьбу о помощи так, как в первый раз. С одной стороны, приходит профессионализм – и он нужен. С другой – ты становишься будто частью хорошо отлаженного конвейера. Как писал в свое время прекрасный Валерий Панюшкин, «я точно знаю, в каком месте моей статьи вы заплачете».
Фото: nasedkin.livejournal.com
Эти слезы очень нужны. Они делают мир лучше и добрее, а людей – отзывчивее. За эти 10 лет произошло столько всего замечательного, изменилось отношение и к инвалидам, и к брошенным детям, и к бездомным! Но, с другой стороны, эти же слезы превращают нас, работающих с просьбами, в роботов, профессионально делающих свое дело. Мы проверяем документы, советуемся с экспертами по поводу диагнозов и реабилитационных центров, мы умеем правильно писать названия болезней, лекарств и медицинской техники, и готовы ответить на любой вопрос наших читателей. Каждый день.
Но того комка, который стоял у меня несколько недель в горле после посещения Лены, у меня нет. Тогда я готова была рассказать каждому о несправедливости по отношению к молодой женщине. Тогда я задавалась вопросом, почему они так ужасно живут. Тогда я спрашивала себя – что лично мне надо сделать, чтобы жизнь таких людей стала лучше. Сейчас я об этом стараюсь не думать.
У меня есть работа, я заканчиваю ее в определенное время и иду заниматься своими делами. Есть семья, которую хочется чем-то порадовать, есть дети с их уроками, есть любимые книги и друзья. Я умею отключаться от работы. Говорят, что это хорошо.
Мне написали, что Лена в последнее время перестала бороться за жизнь, она устала. Она ушла тихо в эти пасхальные дни. Там, куда Господь собирает всех праведников, теперь есть еще один. Наверное, в ее комнате так и остались висеть репродукции из журналов и большой ковер с оленями. А нам, с нашими безделушкам из Прованса, очень нужны ее молитвы.
