Надю (все имена изменены) выписали из больницы после кесарева. У нее родился сын.
Чуть не на следующий день после выписки он внезапно умер. Синдром внезапной детской смерти. И Надя, которую могло ждать счастливое материнство, осталась одна. Потому что ее сразу же оставил муж. И отвернулись родные: у хороших матерей дети не умирают.
Надя с еще не зажившим животом пошла в ближайшую церковь. Попросила молитв. Но ей отказали: мальчик был некрещеный. Потом она пошла еще в одну церковь. Отказали и там: некрещеные дети не могут быть помянуты. Потом Надя пошла в третью церковь. Но в молитве ей отказали и там.
И тогда Надя пошла топиться.
В то самое время мимо проходила Нина.
Нина не была церковным человеком. Она увидела, как незнакомая женщина бросилась в воду. И вытащила ее из воды. Потом привела к себе домой, обогрела. Нашла возможность позвонить священнику. Надя получила возможность помолиться вместе со священником и услышать молитву о своем любимом сыне хотя бы по телефону. Два случайных человека разделили Надино горе. А потом оказалось, что пока обезумевшая от горя Надя бегала по церквям в поисках утешения и совершенно забыв о себе, на животе разошелся шов.
Ее забрала скорая помощь. Вскоре Надя умерла от кровопотери.
Эту историю я знаю от своей подруги Нины. Той самой, которая вытащила Надю из пруда. Которая сделала для нее совершенно невозможное: изменила ее жизнь в самые последние часы, затормозила руками смерть. Благодаря Нине, Надя получила последнее утешение — молитву от незнакомого сострадательного священника – и не стала самоубийцей. Это была бы совсем другая смерть.
Когда такие вещи случаются, все время кажется, что человека можно было спасти.
Где-то случается развилка, на которой ситуация могла бы выправиться.
Синдром внезапной детской смерти — штука таинственная. Причин ее не знает никто. Наверняка Надя собиралась крестить мальчика, когда тот подрастет хотя бы до сорока дней. Срочных причин крестить его в больнице не было. Маленький человек не дожил даже до восьмого дня, когда нарекают имя (хотя мама успела его назвать Виктором).
И вот кто-то очень правильный говорит, что молитва за некрещеного не положена. (Хотя не один раз случалось слышать, как священники молятся о здравии «НН с новорожденным чадом» – как же не молиться?)
Где-то должна была нарушиться, остановиться эта цепочка ужаса. И это оказались руки Нины.
Нина, у которой к Богу много вопросов, выдержала испытание с честью, оказавшись «сильным звеном», и говорила потом: «Я ничего особенного не сделала, я всего лишь мимо проходила».
Однажды я сама оказалась слабым звеном и упустила человека в очень похожей ситуации.
Это случилось уже давно, тринадцать лет тому назад.
Была у меня коллега, Саша. Мы не были подругами, но тепло общались. Саша приехала учиться в Москву с Дальнего Востока. Приехала, выучилась, стала работать. Потом мой муж стал священником, и мы уехали служить в Цюрих. Про Сашу я забыла: жизнь развела.
Весна 2004 года. Я прилетела в Москву. Жила я тогда у друзей на Никитских воротах. Прямо в четверг прилетела, а в пятницу была Литургия Преждеовященных Даров, и служил ее родной о. Георгий Чистяков. Друг подвез меня на машине в храм.
Было очень холодно. У дверей – несколько нищих. Кто-то знакомый, кто-то нет. И вдруг меня окликают по имени. Батюшки! Это Сашка. В грязно-голубой порванной куртке, без шапки. Всклокоченная, без очков. С разбитым лицом. Пьяная. Кричит: «Маша! Машенька!», рыдает. Я отшатнулась: что с ней? Спилась? Побирается? Нет, лучше сделаю вид, что я ее не знаю. Я же в храм иду, тороплюсь. Открыла дверь, зашла в храм. Причастилась.
Но мысли о Сашке не уходила. И сама Сашка не уходила, стояла у дверей. Я спросила в храме у дежурного, у певчих: кто-нибудь знает, почему она здесь? Говорят: да пришла вот, сумасшедшая, пьяная, кричала, молиться мешала. Ее сторожа и выставили.
Еще несколько минут я думала. В ушах так и стоит ее крик: «Маша, Машенька! Спаси меня! Спаси мою душеньку!» Выглядываю из дверей храма: стоит. Облокотилась, губами целует железные ворота, на губах кровь.
Переглянулись мы с регентом и решили вызывать психиатрическую скорую помощь. В голове у меня сложился великолепный, блистательный план. Вот сейчас приедет скорая. Я еду с Сашей в больницу. Надо — даю денег, добываю как-нибудь. Пока ждем машину — зову ее в храм, пою чаем. Будет брыкаться — ничего, скрутят, там разберемся.
Это был прекрасный план. Но увы: Саша сбежала от нас по Тверской. День был морозный, солнечный. Догонять ее в одном свитере было холодно: я вернулась за пальто. Пока бегала — потеряла Сашу.
Я позвонила общей подруге, узнала Сашин телефон. И я даже его вспомнила, потому что когда-то по нему часто звонила: легкая комбинация цифр. Даже записывать не стала. Вот, думаю, и хорошо: позвоню — узнаю, ведь она же скоро прибежит домой.
Звоню. Ее нет. Никого нет вообще.
В субботу тоже. В воскресенье, в понедельник, во вторник.
Эти дни не были одинаковыми. Я ни о чем другом думать не могла, и становилось все страшнее.
За это время я говорила с коллегами, и они все, как один, говорили: нет, Саша не пила, не опустилась, еще две недели назад была на работе, и все было хорошо.
Значит, что-то случилось, и очень страшное, раз она прибежала в храм, раз кричала, раз у нее было разбито лицо и от нее пахло водкой.
Мне снится сон, как я за Сашей бегу, и не догоняю.
Просыпаюсь. Уже среда. Снова звоню по телефону. Там мне отвечают по-английски, вежливо: нет, Саши тут никогда не было. Уточняю у подруги номер. Оказалось, что легкая комбинация цифр, звучавшая в моей памяти, отличалась от настоящего номера на одну цифру!
Отлегло. Дура. Ну дура, ну чего ты тревожилась.
Сейчас дозвонюсь, и…
– Алло! Сашенька?
– Нет, это Сашина мама.
– А можно Сашу?
– Нет. Саша погибла. Завтра я везу ее хоронить во Владивосток.
Сашина мама несколько дней тому назад почувствовала, что какая-то беда. Села в самолет и прилетела. Нашла дочь в морге. Саша попала под машину. «Травмы,несовместимые с жизнью» – так было написано в документе.
Как учил молиться Богородице митр. Антоний: «Прости меня, Матерь: это я распял Твоего Сына».
Я просила прощения у Сашиной мамы.
Ведь я видела Сашу чуть ли не последней. И мне Бог ее послал. У моей церкви. А я побрезговала к ней подойти: пьяная, грязная, опустившаяся… Мне и в голову не могло прийти, что она только что потеряла нерожденного ребенка. Что у нее была тяжелая депрессия. Что она рассталась с отцом ребенка. Что она совсем одна. Что у нее случился острый посттравматический психоз – штука обратимая, поправимая, окажись Саша в правильных руках. Эти руки могли быть моими. Я была ниточкой, соломинкой для тонущей Саши, и я не выдержала.
– Боже мой, Боже мой. Почему Ты оставил Сашу?
– Я послал тебя, чтобы ты ее не оставила. А ты этого не сделала. Саша теперь со Мной, рядом со своим ребеночком.
Я думала, что сойду с ума. Во время разговора с Сашиной мамой перед моими глазами стояла ваза с алыми тюльпанами, подаренными на 8 марта хозяйке дома. Сашка погибла 8 марта. Тюльпаны были алыми. А Сашки не было. Это не укладывалось в голове.
Все, с кем я про это говорила – еще когда я пыталась искать Сашу, да и после известия о ее гибели – пытались меня утешать. И это приводило меня в состояние ужаса, своего рода шизофрении. Ведь я же точно знаю свою вину. Почему же мне говорят, что тут нет моей ответственности? Что это несчастный случай, или того хуже, суицид, ведь подробностей никто так и не узнал. И только один человек, о. Илья Шмаин, сказал: «Ты виновата. Но ты можешь просить Бога о прощении».
И я стала просить Бога о прощении. Я засыпала и просыпалась с 50 Псалмом на устах. Я только и просила: прости меня, Саша. Прости меня, Боже мой. Саша не была крещеной, хотя ходила на катехизацию в тот храм, в который и прибежала в поисках поддержки, в котором и кричала, уже сойдя с ума. Я читала по ней Псалтирь, и вместо молитвы перед чтением кафизмы говорила: «Сашка, слушай. Я буду тебе читать Псалтырь.» И читала все сорок дней.
12 марта, ровно через неделю, мы спели Преждеосвященную Литургию, и наш о. Александр после нее молился на панихиде за убиенную Александру. Сторожа, которые выставили ее тогда, певчие, прихожане – все мы стояли со свечами и плакали. Каждый, кто соприкоснулся с этим случаем, чувствовал себя причастным к гибели Саши.
15 марта я улетала. А 14 марта были президентские выборы и горел Манеж. Из окна квартиры моих друзей были видны клубы дыма. Я смотрела в окно с сухими глазами и каменным сердцем и думала: «Да хоть бы он сгорел, Манеж, совсем. А была бы жива Сашка». На том пожаре, как потом стало известно, погибли двое пожарных, и никакие камни, здания и картины не стоят их жизней.
За сорок дней мы с Сашей познакомились получше. Я читала и читала ей псалмы, и душа моя все не успокаивалась. Во мне произошла какая-то резкая перемена. Саша сделала меня другой.
На сороковины я ждала утешения. Но его не было.
Оно пришло на Радоницу. Сашка приснилась.
Она приснилась мне с длинными волосами, какой я ее никогда не видела. Мы вместе ехали в лифте вниз. Саша была помолодевшая. Я боялась ее спросить, но спросила:
– Саш, ведь ты же умерла? Как же ты здесь едешь?
– Ну как же я умерла? Вот же я! – засмеялась Сашка так, словно ее уже все достали этим вопросом, но она не сердится, просто мы дураки, не понимаем очевидных вещей.
Мы вышли из лифта, попрощались и пошли в разные стороны, она на автобус, я – на переход. И вот, пока я ждала зеленый свет, услышала внутри и издалека слова: «Крещается раба Божия Александра».
Проснулась я в страхе. Побежала регентовать Литургию. Трясло меня до конца службы. Но потом успокоилось.
Меня простили, это я знаю точно. Однако произошедшее настолько неустранимо, что я живу с этим каждый день. И в один из этих дней случилась история, с которой я начала этот рассказ. Надя, которая потеряла ребенка, которой какие-то люди отказали в церковной молитве и которая не захотела жить. Но только рядом с ней оказалась, слава Богу, Нина. Все остальные звенья оказались слабыми и порвались. Точнее — решили порваться.
Ведь правду сказал Виктор Франкл: «Человек всегда решает, кто он». И, главное, мы совершенно свободные люди. Мы свободны сказать матери, потерявшей некрещеного младенца, что о нем молиться не положено. Мы свободны не протянуть руку человеку, который, как тебе показалось, опустился. Только надо понимать, что ты можешь оказаться последней ниточкой, связывающей человека с жизнью — и не потому что ты так решил, а просто потому что ты оказался на этом самом месте в это самое время. Мимо проходил. А верующий человек поймет, что не случайно проходил, а Бог так устроил, чтобы прошел именно ты.
Именно об этом говорил митр. Антоний Сурожский: вырасти из случайного человека, из соседа, в меру того, что Евангелие называет ближним — и тем самым дать жизнь другим. А автор иконы, на которой изображен израненный человек, пошел еще дальше и изобразил на месте милосердного самарянина Самого Христа. И это правильно. Некрещеному самарянину и нимба не нарисуешь.
