Ее большие репортажи всегда узнаваемы – пишет ли она о войне в Донбассе, на которой провела 2,5 года, или о бездомных в подмосковном лесу. В них всегда есть герои, драматургия, метафоры – иначе Марине неинтересно. Однако она подчеркивает, что всегда «описывает только ту реальность, которой сама стала свидетельницей». Весь фокус – в оптике.
Тексты Марины Ахмедовой любят и ругают за одно и то же – они художественные. Автор не спорит. «Мы боремся с веком интернета, когда информация отовсюду ползет на нас, люди предпочитают смотреть видео, читать короткие тексты в соцсетях. Если текст не очень интересный, если не погружает в себя с самого начала, то читатель просто предпочтет другое. А художественные элементы в тексте как раз помогают создать эффект присутствия. Я чувствую в себе природную способность – находить слова. Для меня это никогда несложно».
Еще Марине никогда не сложно задавать вопросы. Например, спросить у директора хосписа в Петербурге, зачем спасать людей. «Я задаю ему вопрос с таким выражением лица и голоса, будто я этого не знаю. Я в этот момент играю свою роль. Я готова к его негодованию. Но через это негодование последует ответ словами. Эти слова я смогу зафиксировать». Кому-то Маринины вопросы могут показаться грубыми и неуместными. Это особенности письменной речи, говорит она. «Вживую это не звучало грубо, потому что я никогда не заходила в интимные подробности жизни человека, любой вопрос задавался доброжелательно, без агрессии. Поэтому на них отвечали».
Марина может расстроиться, если кому-то не удалось помочь, но в целом ее работа не вызывает у нее высокого накала эмоций. На войне эмоции опасны – надо, чтобы голова была холодной, а постоянные сострадание и жалость мешают адекватно оценивать обстановку. («Эмоции нужны и даже помогают в работе, но они приходят импульсами от соприкосновения с людьми в беде и я освобождаюсь от этих эмоций, когда сразу начинаю деятельно помогать»). Но даже если она своим постом в фейсбуке помогает закрыть кредит семье в Псковской области или находит человека, который покупает бездомному удобные ботинки, она не принимается ликовать, а хладнокровно берется за следующую задачу. «Основные эмоции мне дарит личная жизнь, семья, успехи друзей и близких. И еще животные».
Почти всю свою журналистскую карьеру Марина Ахмедова работает в журнале «Русский репортер». «Мне кажется, что, формируясь как репортажный автор, я в то же время в немалой степени сформировала дух «Русского репортера». У нас с журналом произошло так: он развивал меня как автора, а я развивала его как издание».
Когда открывался «Русский репортер», Ахмедова две недели как работала редактором в «7 днях». «Я успела съездить к нескольким звездам сериалов и взять у них интервью. То есть к высокой зарплате добавлялись внушительные гонорары. Но что-то не давало мне покоя. Сейчас я от этого, надеюсь, избавилась, но тогда не могла не испытывать чувство высокомерия, когда общалась с этими звездами. Они с такой серьезной физиономией рассуждали о своих тупых потребностях: как они едят, что выбирают из одежды… Я слушала их и думала: «Какого вменяемого человека это может интересовать? »».
Когда журнал на полгода закрывался («у нас был технический перерыв»), Ахмедова публиковала свои статьи на сайте «Эксперта» и вешала ссылку в фейсбуке. Когда на протяжении трех лет у «Русского репортера» не было денег на зарплату, она писала туда бесплатно. Как раз на это время пришлась война в Донбассе. «Я просто не представляю, что бы мне могло помешать писать в «Русский репортер». Я же не сижу с утра до вечера в редакции, я сама себе предоставлена, что хочу, то и делаю. Просто сдаю свой интеллектуальный продукт раз в две недели».
Если задать мне впрямую вопрос «чей Крым», я скажу
– Как вы оказались в Донбассе?
– Я сначала поехала на Майдан. Потом – изучать настроения на Западной Украине, когда там уже очень не любили российских журналистов. Через некоторое время началась война, хотя в это поначалу никто не верил. Мне было интересно, раз уж я взялась за эту тему, поехать и в Донбасс тоже и посмотреть, что там происходит. Как раз когда я там находилась, началась самая жесть.
– Почему вы остались?
– Это уже была часть жизни, столько всего: и люди, и бездомные животные. Если ты уедешь на неделю в Москву, кто будет этих животных кормить? Вот собака бегает контуженная из-за обстрела в зоне отчуждения. Их много, они породистые, у них были хозяева, они или погибли, или сбежали и бросили. Или ты видишь, что сидит под мостом овчарка и ждет своего хозяина, который ее бросил, скорее всего. Ты ездишь туда-сюда, а она там и сидит. Если бы это сидел человек, его, наверное, уже бы забрали, покормили, пустили в бомбоубежище. А собаку никто не заберет.
– Когда перестали туда ездить?
– Спустя 2,5 года, когда там сильно поменялась обстановка. Мне не нравилось, как она менялась, не нравилась политика России, политика местной власти. Мне не нравилось ужасно социальное разделение, которое произошло. В центре города работали рестораны, где можно было потратить деньги на обед или ужин, сопоставимые с пенсией старика, которую он растягивает на месяц. Появились странные люди, которые жили только в центре, вообще не нюхали войны. Мне все это было глубоко противно.
И я не хотела больше ездить в прифронтовые зоны. Одно дело, когда ты ездишь туда во время войны и понимаешь, что у этого есть логическое завершение. А сейчас я не вижу логического завершения, я не могу туда ездить всю жизнь и меня ужасно расстраивает, что людей, живущих на линии фронта, не вывезли в свободные гостиницы и дома в центр Донецка, кому бы они ни принадлежали. Эти люди давно утратили инстинкт самосохранения и каждую секунду готовы умереть. И если говорить об эмоциях, то смотреть на этих «прифронтовых» жителей для меня было эмоционально очень болезненно. Потому что там бросили самых бедных, самых слабых. Принесли в жертву геополитике. Я, конечно, до сих пор переживаю, интересуюсь этой темой, изучаю, я в курсе того, что там происходит. И в любой момент готова помочь. Я не меняла своих взглядов, они у меня те же, какие были в 2014 году. Впрочем, я их нигде в прессе не высказываю.
– Почему?
– Потому что это необъективные человеческие убеждения, которые не имеют отношения к журналистике. Но если задать мне впрямую вопрос «чей Крым», я скажу. На войне ты должен быть по возможности честным и искренним, иначе там для тебя будет очень опасно. Там у людей нервы оголены, ты даже не знаешь, чем ты можешь их в какой-то момент спровоцировать на то, что они тебя убьют. Потому что они находятся в ситуации безнаказанности. Убьют, и что? Ты можешь даже ничего не сказать, но вот у человека плохое настроение…
– Что значит – быть честным и искренним?
– Например, ты приезжаешь на войну, идешь к ополчению и говоришь: «Братья, мы с вами. Мы – русский мир, а вы – эпицентр этой революции, которая захлестнет весь мир». А потом уезжаешь в Москву, идешь в свою студию на Первом канале, получаешь за одну передачу гонорар, который всем им и не снился за год. Все знают, что ты только что побывал на Донбассе, ты крутой, ты вдохновитель русского мира. Но ты просто снимаешь сливки с этой ситуации, а они остаются там, получают 15 тысяч рублей за то, что каждый день рискуют жизнью. Какие-нибудь из них завтра идут в бой, частично вдохновленные тобой, и умирают. А ты прекрасно живешь в своей Москве. Это разве честно и искренне? Зачем ты туда приезжал, зачем ты людей подбадривал? Если ты честный и искренний человек, ты же не можешь призывать кого-то идти умирать, когда сам не собираешься. Иди и сам умри, подай пример.
Долгая история помогания
– Вы не только писали о войне, но и помогали жителям – развозили еду, воду и лекарства в бомбоубежища под обстрелами.
– Это все переплелось. Писать – это тоже на тот момент было помогать, потому что люди хотели знать, что там происходит. Я всего лишь выступала связующим звеном между теми, кому нужна помощь, и теми, кто хотел бы эту помощь оказать. А люди всегда бывают очень благодарны за то, что им даешь возможность помочь. Я легко находила человеческие истории, о которых писала, они были повсюду. А когда ты поможешь одному, то неизбежно рядом с ним появляется кто-то еще. Ты приезжаешь в следующий раз помочь ему и обрастаешь еще людьми, которым нужна помощь.
– То есть в вашем случае журналистика была большим, чем просто освещение событий.
– Журналистика приводит тебя в соприкосновение с людьми, которые в чем-то нуждаются. Ты как журналист пишешь про эти ситуации. А потом не как журналист имеешь возможность помочь. У меня есть долгая история помогания. И есть результат. Вот человек, ему нужны протезы, потому что ему оторвало ноги снарядом. Начинается сбор. Протезы покупаются, через месяц-два я выкладываю фото этого человека уже на протезах, он ходит, люди видят результат.
Самое проникновенное и строго по делу
– Были среди нуждающихся неожиданные люди?
– Боевики на Северном Кавказе. Мне кажется, я единственный журналист, кто за последние десять лет был на Северном Кавказе в подполье. Они хотели получить амнистию, устали жить в лесу. И, будучи знакомы с моими текстами, могли предполагать, что я не выдам. Ко мне действительно потом приходили с вопросами об их местонахождении. Но я просто не помнила дороги. Это правда. Я очень невнимательная и плохо ориентируюсь в пространстве. Но я же не совершила ничего противозаконного.
– Боевики получили, что хотели?
– Да. Они после этого сели в тюрьму. Они все же должны были ответить
по закону за то, что находились в лесу в качестве вооруженного
бандформирования. Но это я не их выдала, они сами подали сигнал в мир, что хотели бы получить амнистию. И те, кто надо, их услышали.
– Много таких случаев у вас в практике?
– Они такие частые, что кажутся мне рутиной. Но на мою долю их выпадает столько, сколько на сто человек, которые не работают журналистами. За время войны на Украине меня чуть не расстреляли радикалы «Правого сектора» (экстремистская организация, на территории РФ деятельность запрещена – прим. ред.) и Игорь Безлер. Но я об этом даже не вспоминаю, хотя было неприятно. Я думаю о своих женских делах, мне завтра ресницы надо успеть наклеить, потому что вечером на телеканал «Культура». С Ярошем я случайно встретилась на Западной Украине в гостинице в 2015 году, когда шла война и рядом был тренировочный лагерь «Правого сектора» (экстремистская организация, на территории РФ деятельность запрещена – прим.ред.). И он мне дал интервью. Это невероятно, но это правда. Никто мне не поверит, поэтому я молчу про такие истории.
– Жизнь подражает литературе.
– Это мистическое свойство темы. Конечно, можно считать глупостью, но что-то такое все равно происходит в пространстве, когда ты приезжаешь о чем-то писать на место события и руководствуешься светлыми помыслами. Не лицемеришь ни перед героями, ни перед местом, не заносишься, живешь этой темой. Тогда и место, и пространство сами начинают давать возможности, открываться тебе – это касается не только военных репортажей. Так часто бывает. Приезжаешь, и кажется, что ничего не происходит, ничего не будет, ничего не получится. А потом раз – и все получается.
– И вы во дворе встречаете бабушку покончившей с собой девочки из Сафонова, и она час с вами разговаривает, несмотря на запрет полиции.
– Работая с людьми, которые только что потеряли родных, я уже давно поняла, что время для них течет очень медленно и невыносимо. Когда они начинают говорить о своем умершем, это каким-то образом создает ощущение, что он присутствует в данный момент рядом с ним. Время начинает бежать быстрее, и этот бег времени приносит им колоссальное облегчение.
И слово за слово я могу из них чуть-чуть взять информации. А очень часто не чуть-чуть, а очень много могу забрать. Я за собой эту способность знаю, поэтому я очень аккуратно всегда все фильтрую. Я понимаю, что, обладая этими инструментами манипуляции по отношению к простым людям, я у них узнаю больше, чем они хотели бы мне сказать. Тут уже я, позже работая с информацией, сама выступаю как свой внутренний цензор. Я понимаю, какая информация им может навредить, какая является сугубо личной. Это я все обрубаю, оставляю что-то такое и проникновенное, и эмоциональное, и в то же время строго по делу.
Важна тема, а не хайп
– Читатели бурно реагируют на каждый ваш текст?
– Нет, не на каждый. Я написала репортаж про девочку из Сафонова – и была реакция. Я написала про старушку, которая живет одна в деревне в Смоленской области, – этот текст вызвал шквал эмоций. Тема не была актуальной, но, видимо, попала в нерв. Но когда я еду к бездомным в лес, я знаю, что эта статья не будет громкой. К этим темам сложное отношение. Но это не значит, что если не будет хайпа, то не надо писать эту тему. Она важная. Надо увидеть, надо, может быть, понять, как помочь этим людям. Найти то средство, которое поможет глобально – вынет бездомных из асоциальной жизни и вернет в социальную, с улицы – домой.
Я очень много думаю над этой проблемой, она колет меня. С бездомными я в том числе выполняю социальную функцию. Я их поддерживаю, покупаю им продукты. И я могу наблюдать за их жизнью изнутри и делать выводы. Кто-то боится ходить к бездомным. Для меня это такие же люди. Я могу с ними разговаривать подолгу, выспрашивать, понимать. Мне интересно разобраться, что подводит их к этому образу жизни, и как их можно из него вывести. И написать текст, который созреет со временем. Я написала много статей, которые и через десять лет будет интересно прочесть, и через двадцать. Потому что там есть история.
– Приведите еще пример.
– Например, моя история из хосписа в Донецке, который находится на линии фронта. Мне было неинтересно писать просто про хоспис. И неинтересно было писать просто про войну, потому что на тот момент я на войне уже довольно долго находилась. Мне приходилось искать историю, и она нашлась.
Я ездила туда уже три раза. Не находила, за что зацепиться. Потом мне рассказали, что есть пара, которая хочет пожениться: Наталья парализована, слабо двигаются только руки. Юрий наступил на растяжку, и ноги ему оторвало полностью. Мне не хотелось писать очередную малиновую историю любви, да еще из хосписа – дома смерти, да еще на войне – самая линия фронта. Я ужасно страдала, я всегда страдаю, если истории нет. Я приняла решение ехать туда в четвертый раз. Я это так торжественно говорю – «приняла решение», потому что это – первая площадка, туда таксисты не едут, там стреляют, и во двор хосписа тоже попадает.
Я не знала, зачем я еду, но приехав, вломилась к санитаркам с неожиданным даже для самой себя вопросом: «А вы думаете, Юрий любит Наталью?». Я думала, они ответят: «Ну конечно, да!». А они сказали: «Ну конечно, нет». И тогда я пошла в палату к Наталье и сказала, что мы идем гулять. Посадила ее в кресло и повезла во двор. Я нисколько не преувеличиваю, но говорили мы, перекрикивая шум пулеметов. В леске рядом шел «рукопашный» бой, а я хотела знать, любит ли Юрий Наталью. Наталья сказала, что когда она попала сюда, ее тело как будто разделили на две половины, и вот одна половина хотела жить, а другая – нет. И та вторая половина, которая не хотела, забирала больше места, и Наташа начала мертветь. А потом в хоспис попал Юрий, она посмотрела ему в глаза и ожила.
Мы стоим во дворе хосписа возле старой яблони, вокруг стреляют, люди убивают друг друга, но находятся же сумасшедшие, которые не обращают внимания на все это, поглощенные разговором о ней – о любви. И тогда я поняла, что любовь – сильней всего, сильней войны, сильней боли и смерти. Старая, между прочим, христианская истина. Но все старые истины нуждаются в том, чтобы их снова и снова проговаривали в новых историях – с новыми обстоятельствами и новыми людьми. Иначе они затрутся. А у меня была история. Я ее нашла.
– То есть вечной историю делает вечная истина.
– Часто. Например, всем давно известная «возлюби ближнего своего». Когда эта истина проговаривается в новейшие времена и рассказывается через историю современных людей, находящихся в современных обстоятельствах, она по-новому проникает. Или она пробуждается после того, как долго спала в сознании. Если я просто скажу: «Возлюби ближнего своего» или «Любовь сильнее всего», у вас это ничем не отзовется. Или если я перескажу старый библейский сюжет, который вы триста лет знаете. А если я расскажу новую историю через героев, в которых вы узнаете себя или близких, она заново заговорит.
Репортаж – цельный узор, не блоки информации
– И наоборот это тоже работает? Вы в каждом тексте можете нащупать такой сверхсмысл?
– Он же нащупывается в процессе работы. Журналистику не надо путать с философией. Как бывает у начинающих журналистов, моих студентов? Я говорю: подберите тему для своего будущего репортажа. Он приходит и говорит: коррупция пронизала все слои общества. Я говорю: да. А как вы будете это показывать? Рефлексирующий человек родил тезис. И он считает, что это дико важный тезис, который до него никогда не был никем рожден. Он хочет его озвучить в своем репортаже. Я ему пытаюсь объяснить, что надо не от тезиса идти. Надо идти от ситуации, от людей. И в процессе расследования родится тезис.
– У вас есть лекала, по которым вы создаете свои репортажи?
– Кто-то делает так: сбегал к одному, поговорил по теме, сбегал к другому, к третьему и написал. Мой репортаж – это не блоки информации. Это цельный узор, который в себе сочетает символы, метафоры, сцены, героев. Смыслы, которые ты извлекаешь из своей темы, ты не проговариваешь прямо – ты находишь ситуацию, которая доносит до читателя этот смысл. Или ты позволяешь своему герою произносить эти слова. Или ты так соединяешь между собой найденные символы, что этот смысл проникает в читателя не проговоренным. Но читатель в результате в конце все равно неожиданно для самого себя делает этот вывод. Я такие репортажи люблю. Но в русскоязычном пространстве их мало.
– Иностранные вы тоже читаете?
– В последнее время читаю The Guardian, потому что ужасно скучаю по хорошим репортажам. Мне нравится британская сдержанность. Недавно читала текст про детей на Филиппинах, которые родились в результате секс-туризма из Англии. Отцы приезжали, покупали себе на 2-3 недели их матерей, уезжали, потом снова приезжали. Эти женщины рожали, и их живущие в нищете дети больше похожи на англичан, чем на филиппинцев, – это особенно видно по фотосъемке. В тексте не было никакого осуждения по отношению к этим отцам, высказанного прямо. Единственное, что позволил себе журналист, – написать, что будь это дело в Англии, то отцы бы так просто не отделались от ответственности, потому что там законы по отношению к детям очень строги.
Ольга Алленова: «Если на кону не жизнь человека, то про это можно не пиcать»
