В России слово «бедность» произносится гораздо чаще, чем слово «богатство». Без него не обходится ни один серьезный разговор на социальную тему. Вместе с тем бедность – одно из самых неопределенных понятий. Кто такие бедные? Те, кто мало зарабатывает? Те, кто мало имеет? Или бедные – это просто недовольные? Кто беднее – пенсионер, который перебивается с молока на хлеб, живя в трехкомнатной квартире, семья с доходом свыше 100 тысяч рублей, кочующая по съемным квартирам, бомж, который в месяц только на одну водку тратит больше, чем мы на еду, или нищий художник, которого абсолютно устраивает его положение? Не знать, по каким законам зарождается и прогрессирует бедность, где расставлены ее ловушки, опасно для любой власти
Бедность как ловушка
Подлесное Саратовской области — бесконечный степной поселок. Прямые, грязные и очень длинные улицы. Старые дома с четырехскатными крышами, когда-то — жилища поволжских немцев, которые давно свалили в свой фатерланд. Остались либо самые смелые, либо окончательно обрусевшие.
Антон Циммерманн гриппует после запоя, Ванька Рауш остался только потому, что не сдал «шпрахтест», Сашка Метц говорит, что ему и здесь хорошо: у него свой маленький автосервис. Еще в начале 80−х про поволжских немцев ходили легенды: трудолюбивые непьющие крестьяне, аккуратные дома, сытые коровы, чистые дети. Сегодня здесь это звучит как фантастика.
Я дохожу до окраины немецкой деревни и вдруг натыкаюсь на городскую кирпичную трехэтажку. За ней — еще одна. Иду дальше и, как во сне, попадаю в обшарпанный городской микрорайон — грязный, серый, изрытый. Между домами над землей проходят бледно-охристые трубы, обмотанные какими-то тряпками, на балконах повесилось белье, в подъездах мерзнут детские коляски. Много признаков жизни, но людей на улицах нет — как на старинной фотографии, где все, что движется, исчезает из-за длинной выдержки. В магазине «Успех» на мой вопрос «Где я?» продавщица отвечает, что раньше здесь был рабочий поселок, но вообще-то лучше спросить у местных, потому что она приехала недавно и знает мало.
Местных у меня найти не получается: кого ни спроси — все приезжие. Я захожу в подвал с вывеской «Ремонт обуви». Там громко стучит молотком круглолицый сапожник Юра, рядом на диване еще громче храпит мужик в куртке. Юра объясняет, что здесь раньше был «Комсомольскводстрой», который должен был качать воду из Волги и орошать земли Казахстана. Для рабочих этой водокачки и были построены трехэтажки. Сам Юра, впрочем, этого не видел, потому что приехал из Узбекистана, когда предприятие уже давно закрылось.
В подвал к Юре заходят узбек Камил и таджик Фарук. Просто так, пообедать. Вслед за ними — старуха, морщинистая, как кора дерева. Она тоже с виду похожа на узбечку, хотя на самом деле удмуртка, приехала из Ижевска в 70−е работать на водокачке. Все вместе пьют какой-то жуткий самогон, закусывая мизерными квадратиками сыра. Мужик в куртке невозмутимо храпит на диване, гости подтрунивают над ним. Дружба народов! Советский Союз! Ксенофобии в поселке нет, потому что тут все — мигранты.
Село Степное. Для Камила перекур — это пауза, а для Васька — состояние души
Немцы, уезжая, продавали жилье по дешевке. На смену им приехали русские из Средней Азии, которые, в свою очередь, оказались инородцами в своих странах. Вслед за русскими потянулись их узбекские и таджикские знакомые — трудовые мигранты. Казалось бы, какую работу можно найти в этом захолустье? Но зато здесь есть друзья и квартиры стоят копейки. Можно жить здесь, а на заработки ездить в Москву или Сургут.
Камил прощается и говорит, что пойдет в общежитие. Я увязываюсь за ним. В общаге три этажа: на первом живут «бомжи», то есть алкоголики, на втором — почему-то в основном бабушки-пенсионерки, на третьем — мамаши с детьми. Все мужчины на заработках, но, сколько бы они ни привезли денег из Москвы, Саратова, Сургута, отсюда им, скорее всего, уже не выбраться. Купить квартиру в большом городе, имея нерегулярные и неофициальные заработки, невозможно. «А здесь хотя бы крыша над головой есть» — вот формула бедности для третьего этажа общаги поселка Подлесное. Так что даже такое благо, как собственное жилье, может оказаться ловушкой.
Заходим к Тане: она местная, то есть приехала сюда с родителями еще в детстве и хотя бы туманно помнит водокачку, ДК, танцевальный кружок. У Тани трое детей, живет она прилично, хотя, конечно, все в одной комнате, воды и телефона нет, туалет на улице. Но уютно: есть белорусская стенка и мягкий уголок. Дети играют в шахматы, Таня выглядит хорошо и молодо. Муж Тани тоже узбек, друг Камила, сейчас он в Москве на заработках.
— Дети растут без отцов, — резюмирует Таня.
Мы идем дальше по общаге. Камил — умница, очень правильный и героический узбек. Он здесь уже 10 лет, женат на русской. Шесть дней в неделю работает на другого узбека: делает гипсовые копилки — «свинья и разные зывотные». За производство символов благосостояния Камил ежемесячно получает семь тысяч рублей. Летом арендует землю у фермеров, выращивает овощи на продажу, живет прямо в поле, «в балагане». Освещая коридор общаги мобильником, Камил проводит меня по первому этажу. Там чудовищно. В комнатах грязь и смрад, у всех похмелье — и правда, бомжи, только в квартирах.
Камил заходит к друзьям, агитируя их завтра с утра встать и пойти рыть могилу.
— «Ритуал» фирма деньги дорого берет, а нам рублей по двести дадут!
— А кто умер-то? — недоверчиво спрашивает беззубый Васек.
— Да дедуска один! Из дома «Уциться-уциться»…
— Не пойду, — мрачно отвечает Васек и отворачивается к стене.
— Вот, видись! — торжествующе обращается ко мне Камил. — Работа-то есть! Не хотят люди…
Поселок Управленческий. Единственная дорогая вещь в доме Ольги Николаевны — компьютер дочери
В сущности, эта общага являет собой российскую бедность в разрезе. На первом этаже — окончательно деградировавшие люди, для которых нищета уже не проблема. На втором — трезвые старушки, в чьей бедности повинно государство, и только государство. А на третьем — те, для кого слово «бедность» пока не приговор. Волею судьбы они оказались в депрессивном поселке и делают все от них зависящее, чтобы вырваться из этой ловушки, но ловушка сильнее. Этим людям не нужны пособия и субсидии. Им нужен только инструмент спасения — веревочная лестница или лопата. Иначе… Не удивлюсь, если лет через двадцать встречу Камила на втором этаже или даже на первом.
«Ловушка бедности» — это социологический термин. На Западе он означает ситуацию, при которой человеку выгоднее получать социальное пособие, чем работать и платить налоги. У нас бедность расставляет другие ловушки. Их очень много. «Ловушка собственного жилья» — это лишь одна из них. Вот еще несколько.
Ловушка нестабильности
Поселок Управленческий — один из сателлитов Самары, в получасе езды от центра. Здесь в 1940−е был построен моторостроительный завод. В советские времена Управленческий пользовался хорошей репутацией: поселок был интеллектуальным центром, работа здесь считалась престижной, жилье — элитным.
Сегодня это бедное, но милое и трогательное место, живущее своей особой жизнью. Все очень советское и как будто черно-белое — магазины, большой парк, кинотеатр «Космос». Завод работает очень странно: то задерживает зарплату — бывает, по несколько лет подряд, — то выдает деньги сразу мешками. Богатство и бедность сменяют здесь друг друга, как волны морского прибоя. После очередной зарплаты несколько недель люди чувствуют себя богачами, а потом — опять неизвестность. Но сочетание бедности и богатства в сумме все равно дает бедность. Одно из условий обеспеченной жизни — это ее стабильность.
Красногородск. Для здешних жителей «ягоды» — это символ независимости и путь в изгои
Социологи выделили несколько тактик поведения человека, находящегося в «ловушке нестабильности». Одни пытаются растягивать деньги: ведут тетрадки расходов, выясняют, какая вещь прослужит дольше, и покупают ее, даже если она дороже. Другие ничего не считают, а действуют по принципу «чем дешевле, тем лучше». В итоге дешевая техника быстро ломается, кроссовки за 300 рублей изнашиваются через месяц — и бедность усугубляется. Третьи, наоборот, сорят деньгами: «Хоть неделю поживу как человек!» Четвертые начинают подрабатывать в десяти местах сразу и от этого тоже становятся бедными — не с точки зрения обеспеченности, а с точки зрения качества жизни.
Ловушка собственного характера
В Управленческом живут Ольга Николаевна и Вера Николаевна — две родные сестры с очень схожими биографиями. Старшей около шестидесяти, младшей — за пятьдесят. Обе родились в Казахстане, в интеллигентной семье, вышли замуж за военных. Сначала в Управленческий переехала старшая, Вера: здесь для детей лучше климат. А в начале 90−х, когда в Казахстане начались гонения на русских, к сестре приехала Ольга с мужем. Вера Николаевна к тому времени уже успела прочно обосноваться в Управленческом, работала в прокуратуре, потом в совете ветеранов войны и труда. Про нее говорили: «Умеет жить».
Ольга, педагог по образованию, периодически сидит с соседским мальчиком, помогает ему делать уроки — иногда за деньги, но в основном бесплатно. Спрашиваю, почему она не пойдет работать няней в какую-нибудь обеспеченную семью.
— Да вот, зубы все себе хочу сделать — им же нужна красивая гувернантка, да мне и самой неудобно как-то в таком виде на работу идти.
Две сестры, два человека с одинаковыми стартовыми возможностями, живущих в одном и том же поселке. Жизнь прожита — осталась только одинаковая пенсия. Но у одной квартира хоть и маленькая, зато в ней хорошая мебель, кухня, камин и очень красивый настенный аквариум. А у другой дома голые стены и в холодильнике мышь повесилась.
Деревня Золотово. Семья обрусевшего цыгана
— Ну, сами посудите: восьмого у меня была пенсия, половину сразу отдаю за квартиру, мамины лекарства, долги, остается только немного еды купить — и нет пенсии. Теперь надо как-то дотянуть до 25−го, когда у мужа зарплата… У сестры занимаю — больше не у кого. Экономлю. Иногда покупаю кости для собак, 30 рублей килограмм. Кости отдаю собаке, а мясо соскребешь потихоньку, через мясорубку провернешь с яйцом — котлетки будут.
Зарплата мужа положения не спасает: он сейчас в тюрьме работает, учит зэков делать электроприборы. Двенадцать тысяч получает. А до этого устроился в Самаре в боулинг-центр техническим сотрудником. На второй день приходит грустный, говорит: «Заставили меня убирать за клиентом, где он наблевал». Я ему тогда говорю: «Да уходи ты с этой работы: а что, если Маша с друзьями туда пойдет, как им в глаза смотреть?»
Маша — это 19−летняя дочь Ольги, студентка медицинского вуза. Единственная дорогая вещь в доме — Машин компьютер.
Ловушка независимости
Маленькая деревня Золотово в Псковской области — два десятка одинаковых колхозных домов, покрашенных белой краской, вымирающий колхоз, стадо. В магазине пахнет хозяйственным мылом, на полках большие пакеты с печеньем, краска для волос, тетрадки, кастрюли. А что, если просто спросить, кого эти люди сами называют бедными?
— Вы лучше спросите, кто у нас тут не бедный! — говорит продавщица. Потом задумывается и называет три фамилии: бывшего зэка, дурачка-инвалида и обрусевшего цыгана.
Удивительно, но в районной соцзащите мне называют те же три фамилии. Интересно, как они их вычислили? По словам односельчан? Или, наоборот, в деревне к бедным причисляют тех, к кому ездит соцзащита?
— Чаще всего соседи звонят, когда видят, что страдают дети, — поясняет приветливая блондинистая сотрудница, похожая на учительницу.
— И что вы тогда делаете?
Глебучев овраг — место, наследующее бедность
— Проводим рейды. Сначала профилактические, потом воспитательные, затем, если не помогает, забираем детей в приют на шесть месяцев. Если за это время семья не исправится — лишение родительских прав и детдом.
Я напрашиваюсь в профилактический рейд. ПГТ Красногородск. Четыре с половиной тысячи жителей. Старинный крепостной вал на берегу заросшей водорослями реки, мост, алюминиевый солдат. Отсюда, кстати, по сценарию рванули в столицу героини фильма «Москва слезам не верит» — правда, в реальности местные чаще едут завоевывать Питер.
— А непьющие бедные у вас бывают?
Оказывается, бывают. Мы стучимся в покосившийся серый дом. Со стороны кажется, что он нежилой: часть окон заколочена, на заборе висят какие-то грязные тряпки. Внутри хаос: все время кто-то заходит, выходит, требует закрыть дверь, раздевается, одевается, звонит по мобильнику.
Чисто, но бардак.
— Да какие мы бедные! Мы самого президента прокормим! — обиженно восклицает пятнадцатилетняя Марина, похожая на мальчика. — Мама, не вой. Да что ты все воешь?
Мама то смеется, то вытирает слезы, то прикрикивает на кого-то. Угощает меня магазинными размороженными блинчиками. Она толстая симпатичная тетка в камуфляжных штанах, бывшая доярка, мать десятерых детей, половина из которых уже взрослые. Вместе с внуками в двухкомнатной хибаре прописаны семнадцать Степановых.
— А вам кто-нибудь помогает?
— А зачем нам помогать? Мы сами всем помогаем! Чуть что — сразу к нам бегут: у нас народу много, все делать умеем.
Я осторожно интересуюсь, почему дети не ходят в школу.
— Не любят нас там, многодетных. Сразу думают, чего-то просить будем. Вот и Антошку в коррекционный класс отправили — будто он дебил какой. А у него просто такая особенность: пишет одними согласными, без гласных. Бог его знает, почему…
Никто из Степановых не имеет постоянной работы, все живут за счет разовых, сезонных доходов.
— А зачем я на работу пойду за две тысячи? Это ж шесть дней в неделю пахать надо! Я лучше завтра в лес поеду, клюквы за день наберу на те же деньги. А если все вместе пойдем — вот и считайте.
Анатолий Назаров — гений своего места
— А на бирже вы стоите?
— Вот еще! Ходить туда отмечаться, 700 рублей у них клянчить! Не надо нам ничего от государства, нечего на него надеяться. Сколько я писала, просила жилье — бесполезно. Государство о нас вспоминает, только когда ребятам в армию идти. А пойдемте завтра с нами за клюквой!
Ягодный бизнес — один из главных способов выживания в этой местности. «В ягоды» ходят все, от детей до пенсионеров, от алкоголиков до чиновников. С июня, когда созревает черника, до зимы, пока под снегом есть клюква. Ягоду принимают по 45 рублей за килограмм, но оптом — дороже. Поэтому в Красногородске есть несколько частных автобусов, хозяева которых отвозят людей в лес, принимают у них ягоды и перепродают по 50 рублей.
В семь утра бедолаги, ежась от синего сумеречного холода, собираются возле местного ДК. Компания разношерстная: Марина, похожая на мальчика, из семьи Степановых, ее школьная подружка, молодые парни в кожаных куртках, тихая дрожащая от похмелья бабушка-одиночка, дядька без пальцев на правой руке, который приехал сюда из Питера, когда дочка нашла его через «Жди меня». Поодаль обнимается взрослая пара — им уже за тридцать, но они жмутся друг к другу нежно, как подростки. Перед самым выездом подтянулся еще улыбчивый олигофрен, как две капли воды похожий на одного моего приятеля с философского факультета.
— Хватит его фотографировать, я ревную! — кричит Марина. — Это моя любовь, выйду за него замуж, если в болоте не потеряется.
Интересно, что в компании из двадцати человек всего одна пенсионерка, остальные — здоровые сильные люди. На вопрос, почему ездят за ягодами, почти все отвечают: «А какой смысл работать за две тысячи?»
Хозяин бизнеса — толстый усатый Слава в тельняшке. У него хороший двухэтажный дом, машина. На пороге зевает его жена в халате, похожая на купчиху Островского. Слава по ночам работает в кочегарке, а по выходным — художником-оформителем в ДК: «Чтобы стаж шел, а как же». На мои вопросы о бедности Слава отвечает скептически:
— Вот вы говорите — бедность! А я вам скажу: что это за бедность, если она в магазин идет и на все деньги детям сникерсов купит, а себе — пива? Здесь же все видно!
Посовещавшись, компания выбирает место работы, некое Барашково. Мы едем долго, часа полтора. По дороге все постепенно просыпаются, курят, пьют пиво, шутят, крутят музыку в мобильниках. Атмосфера веселая и здоровая. Останавливаемся там, где дорога совсем теряется в красно-желтом болоте. Мой телефон ловит иностранную сеть — мы на границе с Латвией. Случалось, что люди здесь плутали и уходили за границу.
Водитель назначает встречу на пять часов вечера. Все берут ведра, надевают резиновые сапоги и стремительно уходят в болото, стараясь держаться подальше друг от друга, но при этом не теряясь из виду. Меня облепила мошкара, ноги промокли, я с трудом поспеваю за своими собеседниками. Они работают очень быстро, в основном скребками, которые здесь называются «комбайнами». Я поражаюсь, что в среде явных раздолбаев, люмпенов и асоциальных элементов возможен такой уровень самоорганизации и дисциплины. Еще я с удивлением вижу, что они совсем не ленивые и очень амбициозные. Вечером все возвращаются с огромными мешками клюквы на плечах, хвастаются друг перед другом.
Получается, что за пределы социума здесь выброшены самые активные, так как их амбиции не укладываются в ежемесячные две тысячи, а другой реальной и постоянной работы в поселке нет. В городе люди с подобным складом характера как раз «пробиваются», а здесь — уходят в маргиналы. Местное сообщество вытесняет их в свой подвал, в область страшного, туда, где человек нигде не числится, не имеет вообще никакого статуса. Большинство людей в деревне предпочли бы работать за бесплатно, чем оказаться там.
Но если уж человек там оказался, никакими субсидиями его не вытащить. «Социально исключенные» люди не умеют ни получать деньги, ни рационально их распределять. На Западе выгоднее получать социальное пособие, чем работать. У нас наоборот — выгоднее пойти за ягодами, чем в службу занятости.
Если государство действительно заинтересовано в борьбе с бедностью, то надо думать прежде всего о занятости, о малом бизнесе, о мобильности населения. Пока же власти откупаются от решения этих задач сотнями мизерных выплат. В итоге в борьбе с нищетой государство само попадает в «ловушку бедности».
Но есть еще одна сторона этой проблемы — которая всегда была, есть и, слава Богу, будет. И на этот раз речь вовсе не о ловушке.
Бедность как выбор
Глебучев овраг через весь Саратов тянется: от Волги до вокзала, и живет в овраге сплошная нищета. Розовые, голубые, синие домишки друг на друге, как грибы поганые, лепятся на крутосклонах, того и гляди верхний домишко на своего нижнего соседа загремит. В летнюю пору банная вода посредине оврага течет, растет колючий репей, ребята на свиньях верхом катаются…»
Удивительно, но со времен Н. Орешина, писавшего эти строки в XIX веке, мало что изменилось. Саратовские социологи утверждают, что Глебовраг — место, «наследующее бедность».
Здесь можно увидеть наглядную иллюстрацию социального расслоения. Наверху, по краям — дорогие коттеджи, посередине — дома попроще, на дне — ветхие покосившиеся хижины, самострой. Почва тут нетвердая, дома постепенно уходят в землю и от этого кажутся живыми организмами.
Раньше это была городская окраина, трущобы. Постепенно местность обросла новостройками, а Глебовраг превратился в неподконтрольный властям кусок «частного сектора» в центре города. Из благ цивилизации — одно электричество. Отопление печное, вода — из колонки, вместо улиц — козьи тропы, адреса домов невообразимо перепутаны, сюда не проедет ни милиция, ни «скорая». Про Глебовраг ходят угрюмые бандитские легенды.
Отсюда якобы пошла некогда гулять по стране «Черная кошка» — прототип банды из фильма «Место встречи изменить нельзя».
Отношений между богатыми, которые наверху, и бедными, которые внизу, нет почти никаких. Промежуточным звеном стали саратовские художники, которые объединились вокруг местного музея. Оказывается, в Глебовраге родился и вырос художник Павел Кузнецов, жизнерадостный модернист, путешественник, член объединений «Мир искусства» и «Голубая роза». Здесь, на берегу коллектора, стоит его дом-музей, которым сегодня управляют два бородатых Игоря — Сорокин и Гришин.
— Это удивительное место! — говорят дядьки. — Здесь проходит разлом земной коры, поэтому из-под земли поднимается веселящий газ радон. И энергия, которую он дает, вызывает невероятный всплеск позитива. Здесь можно либо очень высоко подняться, как Кузнецов, либо погрузиться на дно и погибнуть.
Благодаря музею Глебовраг стал центром богемной жизни Саратова: художники устраивают здесь акции, проводят семинары по изучению оврага, пишут путеводители, приносят символические жертвы местным духам. Ежегодно в день рождения Кузнецова устраивают «самую короткую выставку в мире» — выстраиваются в ряд со своими картинами и фотографируются.
Если Сорокин и Гришин — это продюсеры оврага, то Анатолий Назаров — его душа. Я даже не знаю, как назвать этого художника. Стихийный постмодернист, наверное. В Питере он был бы митьком. Он и здесь митек, только не знает об этом. Мне долго не удавалось попасть к нему в гости — художник все время спал.
Шестидесятилетний Назаров живет в лачуге рядом с музеем, у него крохотная мастерская, похожая на железнодорожное купе. В соседних комнатах — племянник и его жена, с которыми Назаров живет подчиненно-обособленно, как подросток с родителями. Назаров — настоящий, самозабвенный, чистосердечный алкаш.
У него зрение насекомого — все на свете ему видится составленным из маленьких штучек: он делает пейзажи из кусочков дерева, из веревочек, из бумажек. Назаров показывает мне свою главную драгоценность — портрет Льва Толстого, склеенный из обрывков журнала «Огонек». Ясно, что, создавая этот коллаж, художник и не догадывался о существовании всяческого поп-арта — скорее всего, у него просто не было денег на краски.
— Приезжали ко мне и из Питера, и из Москвы, хотели купить портрет. Но я никому не отдам. Его место в Ясной Поляне.
Назаров — гений своего места. Он очень любит Глебучев овраг, не хочет отсюда уезжать, здесь прошло его детство. На прощание он дарит мне свою картину, смешной автопортрет из кусков фанеры. А я переписываю себе в тетрадку его стихотворение: «Люблю я улицы старинные./ Короткие и длинные./ Наличников резьба./ Из бревен сложена изба./ Кошка сидит на окне,/ Приветливо подмигивает мне».
Наверное, в сводках местных борцов с бедностью фамилия Назарова написана крупными буквами. Они бы сильно удивились, если бы узнали, что он один из счастливейших людей в Саратове. И я почти не сомневаюсь, что лет через пятьдесят в Глебовраге появится музей еще одного художника.
Юлия Вишневецкая,
