Директор благотворительного фонда «Старость в радость» рассказывает, ревнуют ли ее родные к чужим старикам, как она спасается от выгорания и чем филфак МГУ помогает в благотворительной работе.
B доме престарелых пос. Бегичевского Тульской области Фото с сайта starikam.org
Вот уже десять лет студентка первого курса Лиза…
Почти все материалы в СМИ о фонде «Старость в радость» содержат историю, как студентка первого курса филологического факультета МГУ Лиза Олескина поехала в фольклорную экспедицию и зашла «за частушками» в сельский дом престарелых. Грусть одиноких стариков так впечаталась в память девушки, вторят друг другу журналисты, что она стала искать тех, кто помогает бабушкам и дедушкам, а не найдя таких — начала эту работу сама.
Лиза давно не студентка, а директор благотворительного фонда «Старость в радость», который взрослеет вместе с ней и ее друзьями. За это время спето огромное количество песен — и очень многие бабушки и дедушки успели уйти, и очень многие люди стали помогать старикам вместе с Лизой, и сотрудники десятков учреждений по России называют ее Елизаветой Александровной. А друзья и бабушки с дедушками — по-прежнему Лизой.
— Вы столько раз рассказывали, «как все начиналось». Вы помните тех бабушек и тот дом престарелых или уже скорее свой рассказ о них?
— Тянет сказать «вот уже десять лет студентка первого курса Лиза Олескина ездит в дома престарелых» — кажется, в какой-то статье так и сказали… Наш первый подопечный интернат, конечно, оброс мифами — тем более, что он теперь закрыт. Но я его помню — помню тамошних бабушек и дедушек.
Иногда журналисты расстраиваются, что мы так недраматично начинали. Зато я совсем недавно видела свою однокурсницу Дашу, с которой мы тогда, в первый наш приход в дом престарелых, ходили по палатам. Зашли в одну — замечательная бабушка рассказывает, как всех женихов прогнала, детей не было, помирать одна в интернате будет. Вышли — Даша сразу: вернусь в Москву — иду на свидание с Витей, все прощаю Коле, звоню Андрею… Зашли в другую палату — там прекрасная бабушка: 60 лет с мужем душа в душу, семь сыновей, а помирать в интернате будет. Даша в коридоре на меня бросается: не понимаю, что делать — замуж, не замуж, дети, не стоит?
Эта история тоже стала нашей расхожей байкой, ведь часто приходится объяснять, как люди попадают в интернаты, все ли они одиноки или почему их бросили родственники. Бабушки те уже давно умерли, очень многое изменилось, но не это: никто не застрахован, сколько бы родных у него ни было.
— Кстати, о ваших родных бабушках и дедушках.
— Мои бабушки куда более доступны, чем старики в интернатах. Одна живет в Москве, другая в ближнем Подмосковье, к ним я езжу часто. Один из дедушек умер, Царствие ему Небесное, другой с бабушкой в разводе, и мы общаемся, хотя не очень много.
— Как родные, особенно бабушки, относятся к вашей работе?
— Папина мама считает, что раз я кем-то руковожу и у нас много всего происходит, то я — что-то вроде бизнес-леди. А мамина мама немного ревнует, но жалеет «бесхозных» бабушек и иногда что-то им передает. Мама думала, что я пойду в науку, напишу диссертацию, и вроде она смирилась, что этого не произошло, но иногда снова и снова говорит: я верю, что ты еще ее напишешь. Для чего — неведомо ни мне, ни маме, но мамина идея, что диссертация — это хорошо, живет.
К счастью, мама у меня спокойная и всегда уверена, что если я куда-то еду — значит, туда очень нужно поехать и там нет ничего опасного. Поэтому она отпускала меня в самую глубинку к бабушкам всегда легко, а вот от бесконечной волонтерской тусовки у меня дома она уставала, а папа — еще больше. Однажды они, наконец, восстали, не в силах выносить эти толпы, но тут как раз у нас появилось небольшое помещение на Шаболовке — в Союзе волонтерских организаций и движений. Зато моя мама очень дружит со многими из наших постоянных волонтеров, влилась в нашу компанию, да еще и мега-помогает как полноценный (хотя бесплатный) сотрудник. Только к бабушкам она не ездит, боится не сдержать эмоций — и от этого комплексует иногда, а мы ее утешаем, что она справляется с документами, с которыми не умеем обращаться мы.
Выгорание существует
— Часто волонтеры говорят, что пришли помогать оттого, что чувствуют вину перед родными или не успели дать им достаточно любви.
— Некоторых, кто пришел из чувства вины, я знаю: бывает, волонтеры пишут на нашем сайте, что хотят писать именно этой бабушке потому, что она на фото похожа на родную, уже ушедшую, или вдруг «влюбляются» в поездке в кого-то из стариков. Но чаще люди приходят с желанием просто сделать что-то хорошее, а еще потому, что детям уже помогают многие, и слава Богу, но плохо, что забывают о бабушках.
Те, кто перестает с нами к старикам ездить, потом обычно помогают по-другому — письмом, репостом, деньгами или подгузниками, рассказом друзьям. Даже если они потом помогают кому-то другому, детям или слепоглухим, например, это тоже прекрасно. У нас люди могут проникнуться самой идеей благотворительности, а продолжить потом профессионально в другом фонде. Например, наш давний волонтер Вика пошла рисовать мультики для фонда «Подари жизнь».
— Много споров о том, что такое выгорание у волонтеров, врачей, священников… С вашей точки зрения, оно вообще существует?
— Боюсь, что существует. Даже не сомневаюсь в этом. Знаю многих наших волонтеров, которым временами совсем не хотелось ни в чем участвовать. Я понимаю, что можно и нужно помогать людям справляться с этим, но у нас, к сожалению, нет психолога, который спасал хотя бы нас самих.
— Как вы сама спасаетесь от выгорания?
— Не знаю, может быть, я бессердечная… Просто чувство жалости у меня сразу переходит в жесткое желание что-то изменить. Когда я слышу или вижу, как где-то худо, я бросаюсь что-то делать. Я получаю огромную отдачу от бабушек, дедушек и персонала домов престарелых. Это дает мотивацию. В интернатах становится чисто, дышится лучше, люди улыбаются, жить хочется — и им, и мне. Если было четыре этажа безысходного ужаса, а теперь на каждом этаже по две наши помощницы по уходу, да плюс по две штатные нянечки, и там слышен здоровый смех — можно и радоваться. Безумно жаль тех бабушек, кому мы не успели помочь.
— Но потом бабушки и дедушки всё равно умирают — разве это не демотивирует?
— О, это далеко не самое страшное, что с ними может случиться. Куда страшнее заброшенность, уныние, нечеловеческие условия и нечеловеческое отношение. Этого не должно быть, а оно есть, и надо менять это. А смерть для них — часто долгожданная встреча с близкими. Даже если помочь невозможно, человек мучается — всё равно лучше, если я есть рядом, чем если бы меня не было. Вот был дорогой мне дядя Володя — у него был сломан позвоночник, он не чувствовал тела ниже пояса, даже когда его ноги стали гнить заживо. Мы пытались возить его к врачам, всюду слышали, что помочь ничем не могут, даже принимать отказывались. Но ему было веселей оттого, что я все время ему звоню, он всем о нас рассказывал, показывал письма. И это тоже греет.
— А когда закрывают дома престарелых, бабушек перевозят, они заболевают, многие умирают от смены обстановки — как не сойти с ума от бессилия?
— Мне сразу хочется что-то изменить — приехать, пообщаться, утешить, уверить, что мы не бросим; нанять в эти большие дома, куда их перевозят, дополнительных нянечек, чтобы те оказывали старикам внимание. Не до всех удается добраться, но хоть что-то. Иногда, конечно, плакать хочется, особенно когда слышу, что лежачие — уже не люди, и даже телевизор им не нужен, всё равно помрут. Тогда я подвываю, но не оставляю усилий к тому, чтобы это изменить.
Конспектировать — неэффективно
— На филфаке МГУ ведь не бабушкам учили помогать?
— Может, не специально, но учили и этому. Даже если отвлечься от того, что к первым бабушкам меня привела студенческая практика, а без этого неизвестно, что было бы. Я до сих пор езжу в Архангельскую область к Анне Дмитриевне — бабушке, с которой познакомилась после второго курса в диалектологической практике.
Филфак я вспоминаю с самыми теплыми чувствами — мне там столько прощали! Когда у нас случился первый большой сбор средств — в 2008 году на палаты сестринского ухода в Карпунихе Нижегородской области — я, кажется, пропустила целую пару, потому что у меня каждые пять минут звонил телефон. Сначала я каждую минуту выходила в коридор поговорить, а потом там и осталась. Сейчас-то, конечно, я бы ни на какие пары уже не могла ходить.
Очень приятно, когда я вижу перепосты о наших акциях у своих преподавателей. Например, чудесный фольклорист вел семинары у другой группы, мне хотелось к нему походить, но я так ни разу и не дошла, — а перед Новым годом он пришел на склад подарков, принес четыре пачки подгузников, помог разгружать и загружать машины. Преподаватель по французскому, которой я безумно боялась, всегда перепощивает наши акции, преподаватель теории литературы из Школы юного филолога — тоже. Я надеюсь, что филфаковское братство бросится меня спасать, если очень понадобится помощь…
— Аспирантура тоже была…
— Была, да не закончилась. Если во время учебы в универе я могла часами конспектировать что-то в библиотеке, то на аспирантуру меня уже не хватило. Я пошла туда, потому что родители хотели, но с занятиями случился коллапс. Мне стало казаться, что это совершенно неэффективно: за это же время можно сделать то-то для помощи бабушкам, обзвонить столько-то учреждений. Нужно было ходить на философию, а она совершенно мне не давалась: во время этих пар, как назло, всегда что-то происходило, а потом еще и завелся телефон с выходом в интернет — и философия для меня закончилась.
На последних курсах в читалке я либо спала, либо отвечала на звонки на удивительные для окружающих темы. Преподаватели на семинарах по старинке верили моим честным глазам, а ценность моих знаний стремилась к нулю. Философию я сдала на «пять», а одногруппник, который учил изо всех сил, — на «три», и это окончательно меня убедило, что все это условно…
Моя замечательная научная руководительница, Галина Владимировна, меня очень вдохновляла, помогала, но чем дальше, тем больше я могла рассказать ей о бабушках — и все меньше о своих научных успехах и перспективах.
— После университета вы пошли преподавать…
— Собственно, я и поступала на филологический, чтобы стать хорошей учительницей. Очень любила Астафьева, представляла себе деревню по его прозе и хотела поехать в Сибирь, учить сельских детей. Но потом и сама увидела в поездках по дальним областям, и все говорили, что в деревнях слишком много пьют, чтобы я справилась.
Так что я пошла работать в Москве — в коррекционную школу. Я очень этого хотела, потому что в наших интернатах, кроме бабушек, видела много молодых инвалидов. Им всем безумно не хватает общения и хочется дружить. Я думала, что в коррекционной школе встречу примерно таких же и буду с любовью учить их читать и писать.
Но оказалось, что там дети нуждаются вовсе не в ласке (это многим дают их родители), что они больше всего хотят, чтобы школьный день кончился, рвутся за компьютерные игры или гулять. У них скорее социальные проблемы, у многих пьющие родители… В первый же день, когда я пришла туда, мне захотелось уйти. К тому же единственный способ воздействия, который там работает, — громкий ор. На детей кричат, иначе они не реагируют вообще. Мой организм чего только не придумывал, чтобы не ходить в эту школу, вплоть до воспаления легких, но через пару месяцев я тоже начала профессионально орать. Идея, что я ору на детей с проблемами здоровья, мне была глубоко не близка, так что я дотянула до мая и уволилась.
Советы мужа по работе приводят только к хорошему
— Ваш муж тоже ездит к бабушкам и дедушкам?
— Сначала он ездил, потом перестал. Вернее, сначала он наблюдал меня через «ВКонтакте», потом приехал с деньгами, потом стал и в поездки ездить. Когда я спрашиваю об этом, он говорит, что это был конфетно-букетный период (смеется). Конечно, ему бывает трудно смириться с тем, что я все время куда-то еду. Но, во-первых, это очень нужно, во-вторых, скоро на некоторое время дома засяду.
— Как он вас отпускает в глушь по плохим дорогам с малознакомыми людьми?
— Гораздо труднее отпускает, чем мама. Кстати, благодаря Володе наш фонд вышел на новый этап. Ведь когда-то я ездила во все поездки подряд. Не могла представить, что можно делать в выходные что-то другое. Мне казалось, что если я куда-то не поеду — там ничего не получится. А Володя сказал: почему ты ни во что не ставишь остальных? Почему ты думаешь, что они не смогут того, что можешь ты? Если ты пытаешься все напрямую контролировать, ты сама тормозишь развитие организации.
Тогда я, страшно переживая, не поехала в некоторые поездки. И это привело только к хорошему: поездок стало гораздо больше, по нескольку за неделю. У нас стали появляться ответственные за поездки и за отдельные дома престарелых или области. Они помнят все детали, готовят подарки лично каждой бабушке, знают специфику учреждения. У разных групп свои ноу-хау, и туда, где раньше мы бывали раз в три месяца, теперь ездят раз в месяц, бабушки ждут не вообще «девочек», а конкретных Олю и Катю. Это прогресс.
Лиза Олескина. Фото из архива фонда «Старость в радость»
— Чему вы еще научились как благотворительный фонд?
— До 2011 года мы были даже не фондом, а просто группой друзей, потом командой единомышленников. Сначала мы умели только петь песни и кидаться шариками. Потом научились добывать деньги на подгузники, потом — на кровати и матрасы. Теперь мне кажется, что единственный действующий метод изменить ситуацию в доме престарелых изнутри, а вдобавок дать работу тем, кому она нужна, — нанять дополнительный персонал. Потом, надеюсь, мы дорастем до того, чтобы инициировать на государственном уровне изменение штатных расписаний в интернатах, чтобы на 50 лежачих бабушек не могло быть две медсестры.
Сейчас регионы сами определяют, каким будет штат в социальных учреждениях — и это по-своему хорошо, но на государственном уровне должен быть установлен хотя бы минимум соотношения сотрудников и подопечных.
Меня нельзя отделить от бабушек
— О чем ни спросишь — о муже, о маме, о филфаке — все темы сворачивают на бабушек… А если отделить Лизу Олескину от бабушек?
— Не уверена, что получится: пока есть проблема одиночества заброшенных бабушек и дедушек, мне себя в отрыве от них мыслить не хочется. Когда эта проблема будет идеально решена, всюду будет чисто и весело, а к радостным бабушкам будет приходить много гостей — можно будет заняться чем-то еще, хоть разведением ежиков, или путешествовать. Но пока мне кажется, что меня как индивида вовсе не существует — сплошные бабушки… (смеется)
— Вы не едете сегодня к бабушкам — вы сидите дома и выключили компьютер… бывает такое?
— Бывает — муж иногда просит. Я несколько минут потерплю и снова включаю компьютер. Или мне успеет кто-то позвонить и мы будем обсуждать, что нужно сделать для бабушек.
Читайте также:
Лиза Олескина: самое страшное в домах престарелых – смерть в одиночестве
Лиза Олескина: Как переделать российский дом престарелых изнутри
