Пока что это не так. Тем не менее, уже сегодня можно говорить об огромных достижениях в лечении острых лейкозов. О статистике выживаемости, ситуации в регионах, разных подходах к стерильности и многом другом мы поговорили с Еленой Николаевной Паровичниковой, руководителем отдела химиотерапии гемобластозов, депрессий кроветворения и трансплантации костного мозга ГНЦ, доктором медицинских наук и председателем совета «Фонда борьбы с лейкемией».
Руководитель отдела химиотерапии гемобластозов, депрессий кроветворения и трансплантации костного мозга ГНЦ, доктором медицинских наук и председателем совета «Фонда борьбы с лейкемией» Елена Николаевна Паровичникова
– Можно ли утверждать, что острый лейкоз излечим?
– Острый лейкоз не приговор. При некоторых формах вплоть до 90% больных выздоравливают. Хотя, конечно, они проходят огонь и воду – тяжелое и длительное лечение. У ряда больных в программах терапии необходимо использовать трансплантацию аллогенного костного мозга. Но если все лечение проводить вовремя, даже в самых тяжелых случаях выживаемость достигает 50%, и это много, ведь раньше любой лейкоз был абсолютно фатальной болезнью.
– А когда случился этот прорыв в лечении лейкозов?
– В начале 70-х годов прошлого века, то есть 40 лет назад. До этого все до одного погибали. В конце 1980-х – начале 1990-х годов показатели выживаемости составляли 25-30%. Но наука не стоит на месте. Появляются новые средства выхаживания после химиотерапии, новые молекулы, новые подходы. И за последние 25 лет удалось удвоить показатели выживаемости. Может быть, у нас все развивается не так уж быстро, как хотелось бы, но прогресс очевиден. К примеру, в США уже сейчас детский острый лимфобластный лейкоз считается таким заболеванием, о котором можно бабушке с дедушкой не рассказывать. Когда выживаемость у детей 95% – за это стоит бороться.
– Сложно ли попасть в Гематологический научный центр на лечение?
– В нашем центре официально около 250 гематологических коек. Отделение острых лейкозов рассчитано на 36 коек. Но поскольку в регионах с гематологией не везде дела обстоят благополучно, к нам приезжают из разных городов, и потому иногда приходится что-то придумывать, госпитализировать в другие отделения. Если у нас есть место – мы всегда положим.
– Сколько людей в год заболевает острыми лейкозами?
– Точной статистики острых лейкозов в Российской Федерации не существует. Примерно в год заболевает около 4 500 – 5000 человек. Физически в ГНЦ мы не можем лечить 5 000 человек. Именно поэтому ГНЦ много лет выстаивает единую стратегию для всех гематологов страны. Из тех регионов, где с нами сотрудничают, мы практически не принимаем пациентов. Просто консультируем, помогаем, но само лечение происходит на месте. Только если требуется трансплантация костного мозга от родственного или неродственнго донора – пациента отправляют в Москву или Санкт-Петербург. Но есть регионы, где даже с первичным химиотерапевтическим этапом все очень плохо. Оттуда люди и приезжают.
– От чего зависит наличие или отсутствие в регионе «хорошей гематологии»?
– Чаще всего это возможности лечебного учреждения, решение администрации и желание самого гематолога. Гематология очень хлопотная штука. Если терапевт или хирург может работать один, то лечение лейкозов всегда командное, и в этой команде должны быть и реаниматологи, и нефрологи, и лор-врачи, и акушеры-гинекологи, и современные лаборатории цитогенетики, молекулярной биологии, микробилологии и т.д. И во многих лечебных учреждениях просто нет возможности создать такие условия. На это нет ни денег, ни административных ресурсов.
Если появляются люди, у которых есть желание что-то изменить, на это уходят годы, но ситуация меняется, служба выстраивается. К примеру, в Екатеринбурге и Иркутске это получилось. Очень многое зависит от руководителя центра. И в ГНЦ есть изменения: например, за последние 4 года благодаря новому заместителю директора по трансфузиологии Татьяне Владимировне Гапоновой появилась отличная Служба крови, удалось сформировать полностью безвозмездное донорство тромбоцитов.
– Почему у нас и на Западе в корне отличается подход к стерильности помещений, где находятся больные лейкозами?
– Если соблюдаются гигиенические правила, при признаках вирусной инфекции надевается маска – этого достаточно. Но только в том обществе, где люди каждый день моют голову, меняют нижнее белье, переодеваются и принимают душ. В нашем обществе нужен другой подход. Иначе это заканчивается плачевно. Поэтому мы продолжаем настаивать на том, чтобы в палатах люди переодевались в халаты, надевали маски.
– Сколько трансплантаций в год проводится в ГНЦ и какова статистика их успешности?
– В целом за год было 200 трансплантаций. Процент развития рецидива зависит от того, на каком этапе лейкемии мы взяли пациента. Если мы берем как шаг отчаяния, бывает и такое, пациент готовился и шанса толком нет – процент рецидива очень велик. Трансплантация в развернутом лейкозе по сути бессмысленна, но мы не отказываем людям. Если же пересадка костного мозга выполняется в первой ремиссии, то процент рецидивов крайне невелик: 10-15%.
Конечно, есть потери, связанные с самой процедурой (примерно 15%), но в целом выживаемость больных в первой ремиссии после трансплантации около 70-75%. Это очень существенные показатели.
– Двести трансплантаций – это много или мало?
– Для такой большой страны, как наша, – это мизер. Мы должны выполнять около 2500 – 3000 трансплантаций в год. Все упирается в деньги, в кадры, и в этой ситуации – в государственную программу по трансплантации. Например, была программа «Онкология», были выделены огромные средства и усилия, и это способствовало во многом позитивному сдвигу.
– А как обстоит дело с обезболиванием при лечении лейкозов?
– В целом с сильными онкологическими болями пациенты с лейкозом сталкиваются редко. Боли при трансплантации связаны в основном с теми или иными осложнениями – это поражения слизистых, боли, связанные с поражением пищевода, боли в животе (когда слизистая ЖКТ отторгается), и поэтому обязательный компонент сопровождающего лечения – это обезболивающие. Но у нас – в гематологии – это временная ситуация: неделя, две, и боли не сравнимы с теми, которые переносят больные с другими онкологическими заболеваниями.
– Можете ли вы не принять пациента на трансплантацию только по возрасту?
– В нашей практике самому взрослому пациенту было 68 лет, с более взрослыми больными пока нет опыта. Но думаю, со временем мы и к этому подберемся. В Германии есть опыт успешной трансплантации пациентам старше, даже 77 и 78 лет. Здесь важно понимать, что в Европе совсем другое отношение к жизни. Средняя продолжительность жизни там 85 лет, и потому, сделав трансплантацию в 70 лет, ты сможешь прожить еще 15 лет. Надеюсь, очень скоро и мы к этому придем.
Материал подготовлен при поддержке Фонда борьбы с лейкемией.
