Кому помогает музыкальная терапия, как правильно выбрать инструменты и репертуар, а также какими личными качествами должен обладать музыкальный терапевт – во второй лекции Алисы Апрелевой о лечении музыкой.
Расшифровка лекции:
Алиса Апрелева: Добрый день. Сегодня у нас будет второе занятие из серии занятий по музыкальной терапии. Сегодня мы будем говорить, пробовать разные практические аспекты музыкальной терапии. Сегодня будет возможность задать какие-то вопросы. Давайте начнем с музыки. Это песня на африканском языке. И слова у нее такие: «Хэй, ман ги нала?» Что означает: «Эй, как тебя зовут?» И мы по очереди будем говорить имена и петь. Немножко сложно звучит, но я покажу сейчас.
Здравствуйте, меня зовут Алиса Апрелева. Я – музыкальный терапевт. Я живу в Бостоне и занимаюсь проектом muzterapevt.ru. Это образовательный проект о музыкальной терапии на русском языке. Со мной сегодня ведут эту презентацию или мастер-класс, скорее, два музыкальных терапевта из Москвы. Это Ирина Константинова из Центра лечебной педагогики и Анастасия Бельтюкова из Центра социальной реабилитации «Турмалин». Пускай они сами о себе расскажут немножко.
Ирина Константинова: Добрый день. Меня зовут Ирина. Вообще меня Алиса очень громко назвала музыкальным терапевтом. Вообще я, наверно, психолог. Но поскольку музыка меня очень интересовала с раннего детства, я написала, защитила кандидатскую диссертацию про то, как с тяжелыми детьми, с которыми невозможно заниматься по психологическим обычным методикам, как можно то же самое делать в рамках музыкального занятия. Ну и вот в своей практике как-то комбинирую разные методы. С некоторыми детьми занимаюсь только музыкой, развиваю тоже программирование контроля, пространственное представление в музыкальном зале с музыкальными инструментами, с какими-то детьми делаю то же самое с кубиками, картинками, игры в прятки. Про наш центр, не знаю, слышали или не слышали. У нас 20 лет. У нас дети занимаются самые разные. Есть с очень тяжелыми множественными генетическими, не генетическими нарушениями. А есть совсем простые с двойками по математике. Такой очень широкий спектр, и можно найти применение и таким методам, и таким. Вот я пытаюсь это делать. Спасибо.
Анастасия Бельтюкова: Меня зовут Анастасия. Я работаю в центре «Турмалин». Такой центр, который, в основном, помогает взрослым людям, имеющим нарушения в развитии. И это как раз такое очень важное направление, потому что очень важно помогать тоже взрослым как-то найти себя. И, собственно, я занимаюсь тем, что я занимаюсь музыкой с ними, и разные тоже направления, что мы делаем. И индивидуальная работа, групповая работа, мы делаем вместе оркестр, мы занимаемся просто индивидуально. Просто я покажу потом, что мы делаем.
Алиса Апрелева: Я хочу сразу сказать, что музыкальная терапия – она полезна не только для людей с ограниченными возможностями здоровья, но в каком-то смысле для людей с ограниченными возможностями в основном, но не только с ограничениями физического здоровья. То есть она также эффективна с другими группами населения – с пожилыми, с беременными, в психиатрии, в тюрьмах и так далее. Но так получилось, что в России на сегодняшний день музыкальная терапия или ее аналог опытный какой-то применяется больше всего с людьми, у которых физические нарушения какие-то, может быть, задержки в развитии. И я просто хотела сделать такое замечание, чтобы не создалось впечатление, что музыкальная терапия – она только в этой области применяется.
И сейчас мы перейдем тогда к формальной части нашей презентации. Это такой конспект, по которому мы будем строить нашу дискуссию. Мы ни разу еще не встречались втроем и не общались, и я не знаю, что из этого получится. Надеюсь, что мы не поссоримся сегодня. Все-таки прощенное воскресенье. Я надеюсь, что все будет хорошо, но дискуссии могут быть, у нас могут быть очень разные взгляды. И это хорошо именно в таких взаимодействиях, спорах каких-то, во встрече разных взглядов может получиться что-то интересное. Так развивается, собственно, музыкально-терапевтическое поле, ну и любая профессия. Поэтому я очень рада, что сегодня это произошло, произойдет. Посмотрим, что получится.
Сегодня мы будем говорить об использовании музыки в терапевтическом ключе. То есть мы не обязательно будем говорить именно о музыкальной терапии. Потому что я знаю, что здесь есть много специалистов из разны областей, которые заинтересованы в том, чтобы как-нибудь использовать музыку, но точно не знают, как это делать. Поэтому мы будем больше говорить о доступном всем терапевтическом использовании музыки. Не обязательно как полной терапии с постановкой задач и лечебным планом и так далее, но как что может взять из музыкальной терапии, из опыта музыкальной терапии, с теории музыкальной терапии тот, кто, в принципе, хотел бы музыку применять с теми, с кем он работает.
И я хочу немножко вернуться к тому, о чем мы говорили вчера, кто такой музыкальный терапевт. Во-первых, это профессиональный музыкант. Во-вторых, это профессиональный терапевт. В-третьих, он обладает знаниями для работы с разными группами населения, в том числе, для работы в составе многопрофильных бригад специалистов, то есть для взаимодействия с другими терапевтами, медиками, педагогами. И он говорит на языке науки, то есть, в принципе, он готов и умеет читать научную литературу и при необходимости может проводить научные исследования, заниматься научной работой.
У меня определение музыкальной терапии, я беру сложное определение, до которого мы вчера дошли постепенно. Музыкальная терапия – это научно обоснованное клиническое использование музыки для работы над физическими, эмоциональными, коммуникативными, когнитивными и социальными целями и потребностями человека, осуществляемое сертифицированным специалистом в рамках терапевтических отношений. В терапии могут участвовать люди любого возраста и происхождения на любых уровнях психического и физического развития. Да, это то, о чем я говорила. Использование музыки – это не является музыкальной терапией, это просто одна из возможностей использования музыки. Кто может применять музыку терапевтически? По моей версии, вот так. Если у вас есть дополнения – делитесь, пожалуйста. Я считаю, что, во-первых, концертные музыканты. Часто у них есть такое желание, и они этим занимаются. Музыканты-волонтеры, которые работают в учреждениях с социально незащищенными лицами – в ДДИ, ПНИ и так далее, мы говорили об этом вчера. Специалисты помогающих профессий и любой человек для самопомощи, да? Если нам очень плохо – можем надеть наушники и пойти слушать музыку, иногда нам это помогает.
И все-таки, как же это происходит? Тот, кто хочет использовать музыку терапевтически, может использовать опыт музыкальной терапии для более эффективной работы с клиентами и пациентами. Я хотела бы здесь упомянуть о понятии community music. Скорее, это итог работы музыкальных терапевтов в странах, где нет пока музыкальной терапии. В частности, люди из США ездили в Африку и показывали, как можно применять музыку терапевтически. После этого они уезжали, а на местах оставалось то, что называется community music. Это когда люди уже привыкают к тому, что музыку можно использовать в группах, в больницах, школах, и они примерно знают, как.
Но все-таки это не терапевт, который может очень глубоко взаимодействовать и выстраивать лечебную программу, терапевтическую программу, но, в то же время, целебный поддерживающий терапевтический эффект музыки могут использовать люди и сообщества, в которых нет музыкальных терапевтов. И люди из смежных областей работы, таких как педагогика, медицина, психология, музыкальное образование, волонтерство, часто имеют сходные задачи с теми, с которыми сталкиваются музыкальные терапевты. Иногда они работают совместно. И поэтому у них часто, особенно когда они видят работу музыкального терапевта, возникает вопрос: «У меня нет здесь поблизости музыкального терапевта. Что я могу сделать?»
И сейчас мы будем говорить… Как я уже сказала, у меня просто такой набросок получился того, о чем мы можем поговорить. Мне хотелось бы поговорить о том, что такое терапевтическая среда, в первую очередь. И я думаю, что, наверно, мы можем уже начать говорить втроем. Может быть, вы подойдете сюда. Давайте, я изложу свою версию, что такое терапевтическая среда. Это то, в чем происходит, собственно, терапевтическое взаимодействие. Это может быть, во-первых, помещение; во-вторых, это то, что происходит в этом помещении. Или, может быть, это не помещение, а открытый воздух, но вот то пространство, в котором происходит терапия.
И по моему мнению, важные составляющие терапевтической среды – это безопасность, любой клиент или пациент должен чувствовать себя в безопасности, если он в безопасности. И в понятие безопасности входит психологический комфорт. То есть если бы когда мы зашли сегодня сюда, вместо того, чтобы начать играть на барабане, я бы просила вас: «А теперь спойте нам свои имена», – наверно, вам было бы некомфортно, вы бы не знали, с чего начать, вы бы не знали, что делать, и вам просто было бы неуютно, вы бы не чувствовали себя безопасно. Поэтому очень важно создать среду безопасности. Для этого можно использовать музыкальную структуру. Именно поэтому музыка так хороша для терапии – она создает структуру сразу.
Терапевтическая среда должна быть эффективной. Если мы занимаемся с ребенком, у которого attention… как это по-русски? Дефицит внимания, да? Диагноз такой. Простите. Я хочу еще раз извиниться, я изучала все это в Америке, и я думаю об этом по-английски, поэтому я не все термины знаю по-русски, и мне нужна ваша помощь иногда. Если мы ребенка с дефицитом внимания поместим в комнату, где у нас еще несколько громких детей, очень много музыкальных инструментов, очень много отвлекающих каких-то ярких картинок, то мы не сможем провести сессию с ним эффективно, потому что он будет все время отвлекаться на множество всего, что происходит вокруг.
Удобство. Терапевтическая среда должна быть удобной и для терапевта, и для клиента. Начинается это все с того, что может ли человек на инвалидном кресле проехать в помещение, где происходит терапия, и сесть так, чтоб ему было комфортно. И для терапевта это тоже должно быть удобно. Если ему приходится все время бегать за клиентом… мне все время дети в голову приходят, бегать за клиентом, у него отбирать всякие опасные вещи, которые оказались в этом помещении, то это неудобно для терапевта. Лучше заранее позаботиться о том, чтобы было хорошо всем. Нужно подумать об окружении, да? Это наши соседи. Если мы занимаемся где-то, а за стенкой кто-то громко поет, или наоборот там в больнице, например… Я могу привести в пример Boston Children’s – детский госпиталь города Бостона. Там часто в палатах лежат два ребенка, то есть место А и место Б, они разделены занавесом, но там два ребенка. Это обычно младенцы, поэтому это для них не очень важно, но когда заходишь и начинаешь петь колыбельные или как-то заниматься с одним ребенком, нужно всегда учесть, что происходит по соседству. Если ребенок по соседству спит, то, может быть, лучше подождать полчаса и не будить его, а если он не спит, а музыкальная терапия назначена ребенку на месте А, а ребенок на месте Б не спит, то нужно все-таки подумать о том, чтоб ребенку на месте Б не было обидно, если он уже понимает что-то, если ему год или больше, чтобы хоть как-то задействовать его, хоть чуть-чуть, хоть фоново, но нужно просто думать о том, что происходит вокруг нас.
И в целом, терапевтическая среда – это, во-первых, помещение, как я уже сказала, либо пространство. Наверно, пространство лучше слово. Во-вторых, это музыка, которая работает, как контейнер – то, что мы испытали в момент открытия нашей сегодняшней сессии. Когда мы все были в структуре, и мы знали, чего ожидать, и каждый готовился, и, может быть, в какой-то степени нервничал, но знал, что его поддержат, что все будет хорошо. И, в-третьих, это сам терапевт или музыкант, который тем, что он делает, который своей личностью, своим присутствием создает эту терапевтическую среду, формирует ее в реальном времени. Мы вчера видели Элвиса, я хочу еще раз повторить это, потому что это просто прекрасно.
В принципе, так должен работать музыкальный терапевт в группе, наверно, в идеале, уделяя внимание участникам группы. То есть понятно, что это все смешно, но речь идет о том, что своим поведением, тем, что делает терапевт, нельзя просто стоять и играть. Можно, но это менее эффективно.
Да, в общем, давайте, наверно, тогда послушаем других ведущих, что вы думаете о терапевтической среде. Просто из опыта, может быть, какие-то, да?..
Ирина Константинова: Раз микрофон у меня, я начну. Вот я сижу и думаю повод рассказать всем про средовой подход, принятый в Центре учебной педагогики, или Алиса уже без меня все сказала. Потому что это очень здорово, мы тоже считаем, что в среде очень важные какие-то элементы, как организовано занятие, в какой последовательности, с какой скоростью все это чередуется. Очень важно, чем мы конкретно занимаемся. Мне кажется, что… Вот Алиса про это говорила, но не назвала то слово, которое для меня всегда очень важно. Для меня в той среде, которую я организую на занятии, во главу угла я ставлю отношения между мной и ребенком, с которым я занимаюсь.
Алиса Апрелева: Это следующий пункт.
Ирина Константинова: Да, вот для меня это первое, что я бы выделила в среде.
Алиса Апрелева: Мы сейчас об этом будем говорить.
Ирина Константинова: То есть для меня это основное. И то, что показано на примере Элвиса, это не то, что не только музыкант заполняет собой пространство, а он к этому подходит с таким выражением лица, к этому наклонился. Наверно, не знаю, что я еще могу такого сказать дополнительного, со всем согласна. Спасибо.
Анастасия Бельтюкова: Да, я тоже про средовой подход очень даже согласна. И я, наверно, хотела добавить еще такую вещь, что для меня очень важно то, как пространство подготавливается для терапии. Мы приехали заранее немножко, разложили инструменты, вообще очень долго готовились к этому, чтобы здесь все произошло сегодня. И, в общем, к каждому занятию терапевтическому, чтобы оно действительно состоялось, нужна какая-то подготовка. Не только подумать и узнать, что ты должен там сделать, но и как-то даже пространственно все это организовать, это очень важно. И я думаю, что это тоже такая важная штука очень, подготовка помещения. И не только убрать лишние предметы, а вообще охватить…
Алиса Апрелева: А что считается лишними предметами, тоже бывает очень неожиданно. Вот для одного ребенка надо заранее убрать из поля зрения, султанчики у нас есть очень яркие, блестящие, из новогодних дождиков. Очень важно, чтобы ребенок, входя в помещение, этих султанчиков не обнаружил, потому что если найдет – все, занятие сорвано. А для другого ребенка очень важно убрать с подоконников комнатные растения, потому что он иначе всю землю из горшка рассыплет – и сорвется следующее занятие. На этом занятии можно спеть про то, как он рассыпает землю, а полследующего занятия придется убирать этот мусор. Для кого-то очень важно занавесить занавески, для кого-то очень важно что-то принести. Может быть, по ходу дела вспомню еще что-нибудь смешное, тогда расскажу.
Ирина Константинова: Можно еще? Я почему-то еще подумала про время. Про то, что тоже важно, и тоже, наверно, как часть среды, это время, которое выделено для терапии, и что с кем-то, например, ты можешь чуть задержать занятия, с кем-то занятие может быть более коротким, но что это тоже, в общем, часть этой среды, что терапевт, и хорошо, если у него есть такая возможность быть свободным в этом, не быть связанным.
Анастасия Бельтюкова: Если есть такая возможность, мне кажется, тоже можем отнести к среде. Но такое редко, конечно, такая возможность есть.
Алиса Апрелева: У меня просто совершенно противоположное мнение. То есть мне очень важно, чтобы терапевтическое занятие начиналось ровно во время и заканчивалось ровно во время, потому что можно в этом времени молчать, можно в это время опоздать, можно в это время что-то такое еще делать другое, но мне очень важно, что человек знает, для меня это предсказуемость, для меня это элемент безопасности, когда человек знает… У детей по-другому восприятие времени, но все-таки постепенно…
Алиса, а Вы при этом это время определяете сами изначально, познакомившись с ребенком, что достаточно будет, скажем, десять минут, или это у Вас фиксировано: все должны пройти музыкальную терапию в течение часа?..
Алиса Апрелева: Нет, конечно, это зависит от целей.
Просто мне кажется, что Настя говорила примерно про это, чтобы сами определяли…
Алиса Апрелева: Нет, где-то задержать, про задержать – для меня принципиально не задерживать и не пересиживать.
Анастасия Бельтюкова: Есть разница между пересидеть, и разница между тем, что человеку нужно еще две минуты. Я вот про это говорю.
Алиса Апрелева: Ну, наверное, если это такой случай, когда ну совсем нужно две минуты – наверно, да. Но я обычно стараюсь тогда оставлять такой буфер, что ли, который может позволить две минуты.
Ирина Константинова: У нас, поскольку дети очень разные, иногда оказывается, что там по сетке все занятия длятся полчаса: и полчаса на музыке, потом полчаса еще на каком-то занятии. И у нас как-то очень жестко в Центре устроено, надо за полчаса там что-то успеть, пусть даже помолчать, пусть даже я пою одну песню, а потом мы это все переживаем. А иногда получается, вот сорвалось следующее занятие, логопед заболела, а у меня как раз полчаса дырки, попросили побыть с ребенком. И вот минут через 45 оказывается, что ребенок, наконец-то, включился, наконец-то, осознал, что он попал в музыкальный зал, а тут есть и пианино, и гитара, и колокольчики, и все это можно взять. А за те полчаса, что мы занимаемся из раза в раз, ну как-то не успевает ни на что посмотреть, только смотрит в окошко. Но тогда действительно, если мы вышли на это время, что этому ребенку нужен час для занятия, мы тогда перестраиваем расписание, теперь ему действительно всегда нужен час. И тогда, наверно… Не знаю, примирит это?..
Алиса Апрелева: Да, я думаю, что такая средняя составляющая. Ну хорошо, давайте я просто немножечко буду ускорять процесс, потому что нам нужно сегодня поиграть, а Ирине нужно будет уйти пораньше. Как раз терапевтические отношения, они для меня – отдельная от среды вещь, но они очень связаны с ней, конечно же. Из чего они состоят, как они происходят, откуда они берутся? То есть терапевтические отношения, в общем и целом, это отношения между терапевтом и клиентом или пациентом. Это доверительные отношения, которые позволяют клиенту эффективнее участвовать в терапии, а терапевту опять же – эффективнее работать с клиентом, чувствовать его потребности лучше, у них возникает какое-то доверие, которое позволяет установить лучший контакт.
Начинается все с встречи, когда происходит знакомство и диагностика, да? То есть диагностика происходит либо на основании документации, которую нам предоставили педагоги, врачи или кто-то еще. Может быть, это выписка из медицинской карты. Кроме того, есть диагностика в реальном времени, когда мы первый аз видим человека, и разложили музыкальные инструменты, обычно не столько много, конечно, чтобы не ошеломить, а иногда наоборот много. То есть это зависит от того, каков его диагноз, наверное, и какова его история, если мы что-то знаем об этом человеке уже заранее. И смотрим, что он будет делать в этой среде, в этом пространстве, что он возьмет, какой инструмент привлечет его внимание, будет ли он обращать внимание на терапевта, будет ли он бегать кругами по комнате, будет ли он есть землю из горшка. То есть просто диагностика.
И уже исходя из этой диагностики, мы потом ставим цели. Но про цели мы поговорим попозже. А после встречи происходит развитие терапевтических отношений, уже второй, третий и далее разы отношения укрепляются, мы с клиентом лучше узнаем друг друга, знаем, чего друг от друга ждать. Если происходит что-то неожиданное, то мы понимаем, что это нехарактерная вещь, и что с этим нужно работать как-то. Возникает такая взаимозависимость в какой-то степени, иногда в очень сильной степени. И здесь нужно думать о границах терапевтических отношений.
В Америке это очень важная вещь. Я не могу трогать пациента за руку, например, даже. Ребенка я не могу взять на руки. Если я встречаюсь со своим пациентом где-нибудь в городе, я не могу с ним поздороваться, пока он сам первый не поздоровается, потому что, может быть, ему не хочется, чтобы узнали. Если у нас завершен процесс лечебный, учебный, терапевтический любой, то я не имею права узнавать, что случилось с пациентом. Скажем, который переведен в последующее какое-то заведение, или, может быть, он выписался, или, может быть, ребенок, который будет в семье. Я не могу, потому что процесс завершен, я сделала свое дело, я не могу.
Может быть, стоит показать это видео? Мне кажется, сейчас будет самое… Ирина принесла видео. Как раз я об этом подумала, и мне стало очень… В общем, мне хочется работать в России.
Ирина Константинова: Порядка четырех куплетов. Может быть, не целиком.
Алиса Апрелева: Понятно, да? Что это по-другому происходит. И в этом смысле мы еще поговорим о помощниках терапевта, это тоже очень важный момент. Говоря о границах терапевтических отношений, нужно упомянуть то, что знакомо психологам хорошо, я не знаю, как это перевести на русский язык, простите меня… Transfer… Перенос – это когда пациент переносит на терапевта свои отношения, свое какое-то взаимодействие с другими людьми, которые вне терапии, свои отношения. Может быть, терапевт напоминает ему маму или сестру, которую он ненавидит, или первую любовь, или строгого отца, или что-то такое, в разных теориях.
Это больше касается, конечно, околопсихтерапевтической музыкальной терапии, это не всегда так важно, когда мы работаем над физическими целями, но это, так или иначе, в какой-то степени обычно возникает, то есть какой-то момент этого. С этим можно работать. Мне кажется, что видео, которое мы видели, там явно, когда secure attachment – надежная привязанность, – которая обычно имеет место между матерью и ребенком, оно было в этом моменте очень хорошо показано.
Ну и контрперенос – это когда те же самые ощущения у терапевта возникают. У меня очень яркое было ощущение, когда я работала в доме престарелых, это дом с квалифицированным уходом. И я работала с группой людей с Альцгеймером, и там был пациент с ранним Альцгеймером. И он мне настолько напоминал моего отца, что мне просто невозможно было работать. То есть уже настолько мне хотелось выделить его из группы, и поскольку та музыка, которая была актуальна для него, была менее актуальна для людей, которые были вокруг него, они были старше, потому что у него было ранее начало Альцгеймера, что это просто мешало моей работе.
Хорошо, что в тот момент я училась, у меня был ментор, с которым мне удалось это все проработать и обсудить, но был такой момент. И я думаю, что это возникает часто, мы часто хотим быть всем и вся для наших подопечных, для наших клиентов, пациентов. В терапии в классическом варианте это мешает скорее. Считается так, что это мешает, потому что у нас есть границы, за которые мы не выходим, потому что иначе это уже не терапия, а что-то еще, это уже какое-то развитие отношений вне терапии.
И важный момент – это завершение терапевтических отношений, к которым мы начинаем готовиться с самой первой сессии, когда мы только диагностируем. Мы понимаем, что когда-то наступит момент, когда произойдет завершение этих отношений. И, наверное, это практически всегда болезненно. И завершение, мы вчера об этом говорили, оно происходит обычно, когда достигнуты цели. Также это может происходить в случае, когда, например, у клиента нет возможности платить, например, страховка уже перестает платить за услуги терапевта, когда терапевт куда-нибудь уезжает, что-то такое, да? То есть по многим причинам это может произойти. И там есть особый процесс завершения отношений, нужно к этому готовиться заранее по возможности, все это делать постепенно, оставлять какие-то отношения, все больше и больше отпускать клиента.
И здесь у нас это напрямую все перекликается с вопросами этики профессиональной и волонтерской, терапевтической, да? То есть, есть много-много всего, то есть в некоторых случаях мы понимаем, что, например, этот человек, он один совсем, у него никого нет. И так получилось, что мне до него дело, потому что я с ним занималась терапией, а сейчас терапия заканчивается, и я понимаю, что он просто уходит куда-то. Уходит в никуда, дальше он попадает в систему или куда-то, но то есть он просто остается, в общем-то, один, а я уже знаю о нем все, я могу ему помочь. И как в этом случае быть, особенно в условиях, мы сейчас говорим, применительно к России, что нам делать в детских домах, что делать волонтерам в детских домах, что делать волонтерам в психоневрологических интернатах. Там у клиента, в принципе, нет шансов на выписку практически никогда. Мы можем это обсудить, и все остальные вопросы, касающиеся терапевтических отношений. Наверно, давайте поговорим об этом.
Ирина Константинова: Я уже начала с того, что для меня это вообще самое важное, что существует на занятиях с детьми. А еще, наверно, очень важно, что кроме отношений с ребенком, с которым работаешь, еще эти отношения с родителями этого ребенка, и это иногда даже сильно сложнее и важнее. Потому что вот не понравится маме то, что я с ребенком делаю – и что я буду дальше делать, даже если я уверена? Тут пример даже не из музыкальной практики, а такая кодованная психология: вот девочка, второй класс, двойка по математике. И я понимаю, что для того, чтобы ей помочь разобраться, где право, где лево, чем плюс отличается от минуса, надо вернуться на тот уровень развития, где она забуксовала, недоиграла в прятки, недоиграла в конструктор. И мы с ней лезем под стол, играем в те самые вещи, чтобы у нее с этой базой строить пространственные представления. Посмотревшая на это няня в ужасе звонит в командировку маме: «С девочкой занимаются ерундой. Девочке уже так много лет, ей надо математику, а…», – все, девочка ушла с занятий. Так что, наверно, это тоже очень важный аспект отношений не только с самим клиентом, но и еще с тем, кто решает его судьбу, приводит его на занятия.
То есть взрослому важно объяснить, что вы собираетесь делать с ребенком, правильно? Что это для целей математики мы сейчас делаем это.
Ирина Константинова: Да. Вообще, мы работаем не с ребенком, а с семьей, и наш заказчик – это родители ребенка. В их власти – водить на занятия, не водить на занятия, устроить скандал, заменить ему этого специалиста на другого специалиста. Поэтому очень важно не только делать то, что я считаю важным по отношению к ребенку, а еще объяснить родителю, заинтересовать родителя тем, что я делаю.
Анастасия Бельтюкова: Поскольку я в основном со взрослыми людьми работаю, имеющими нарушения в развитии, то это как раз, мне кажется, здесь про отношения именно непосредственно с клиентом терапии можно говорить, потому что это взрослые люди, с ними действительно можно какой-то действительно такой взрослый процесс построения этих отношений, вхождения в эти отношения, развитие этих отношений. Об этом можно здесь говорить. И в моем опыте есть разные истории, есть истории про то, как отношения действительно очень хорошо формировались, и возникало доверие, можно было много всего сделать. И когда совершенно не говорящий человек, которому очень трудно себя выразить, очень долго идет к тому, чтобы через музыку помочь освободиться от каких-то вещей, прожить что-то очень тяжелое, очень болезненное и потом выйти из этого. И совершенно другой уровень возможностей построения отношений с другими людьми возникает. Есть такой опыт, есть опыт совершенно негативный, когда не выстраивались эти отношения, не получались, для кого-то терапевт может не подойти. Такой очень важный момент, и, конечно, в это поверить очень трудно: «А как же так? Я вот такой, как я могу не подойти для всех, кто нуждается в музыкальной терапии?» Или когда понимаешь в процессе, что этому человеку музыкальная терапия не очень подходит, тоже есть такой момент, что ему нужно что-нибудь другое, терапия ему не нужна. Нужно, может быть, занятия музыкой или что-то еще, но терапия ему не очень нужна.
Алиса Апрелева: Я хотела бы еще сказать про родственников. Действительно, с ними выстраиваются отношения странные, всякие разные, интересные иногда. Особенно это интересно с детьми, когда дети маленькие, и родители присутствуют на занятиях. Часто так получается, что в присутствии родителей… Сначала их присутствие бывает необходимо, потому что просто они боятся, родители, да? А потом, уже когда есть терапевтические отношения между ребенком и терапевтом, присутствие родителей иногда мешает. Потому что ребенок в присутствии мамы катается по полу, хнычет, делает то, что он привык делать. А если мама вдруг вышла куда-нибудь на пять минут – он совершенно другой и совершенно по-другому себя ведет. И вот здесь такой момент, как сказать маме… Или, может быть, это не мама может быть, это воспитатель, может быть, это кто-то еще. Как сказать тому человеку, который является препятствием для терапевтической работы, о том, что он является этим препятствием, и как с этим работать в общем и целом.
Кроме того, в некоторых ситуациях родители, например, или другие родственники, они естественным образом попадают тоже в терапевтическое поле. Потому что, опять же, если в больнице ситуация, часто бывает так, что ребенок лежит. И к нему направили музыкального терапевта, а рядом мама, которая тоже, понятно, в очень тяжелом стрессовом состоянии, потому что ребенку завтра, или сейчас через час назначена операция на сердце. Или ребенок вообще в реанимации, потому что, как мы опять говорили, в Америке можно попасть в реанимацию и заниматься там музыкальной терапией. Вот что делать? Нельзя же просто игнорировать, то есть приходится включать того, кто рядом. Может, это медсестра иногда, приходится включать того, кто рядом, тоже в процесс терапии. И это нужно иметь в виду, потому что если мы сконцентрируемся просто на клиенте, то, наверное, это будет не очень хорошо, это может оставить неприятное ощущение как-то вокруг, и, может быть, даже сам ребенок не будет участвовать. Не обязательно ребенок, да? Опять же, мы говорим в основном о детях, потому что это самые наглядные, очень ярко проявляются все эти тенденции, которые есть в других местах.
Ирина Константинова: Можно вклиниться?
Алиса Апрелева: Да, конечно.
Ирина Константинова: У меня тоже очень часто бывает, что, вроде, занятие индивидуальное, а в комнате находится еще кто-нибудь. И, как правило, для меня это очень положительный фактор, потому что я обязательно включаю этого забредшего случайно ребенка… Если я вижу, что ему наше занятие не мешает… Это как-то с другой стороны позволяет посмотреть на моего ребенка, с которым я занимаюсь, у него есть возможность продемонстрировать что-то, что в нашей уже застывшей закостеневшей ситуации и не увидишь. А тут с новым ребенком оказывается, ему еще и это интересно, а мне бы это и в голову не пришло. То есть для меня обычно очень помогает.
Алиса Апрелева: И даже присутствие родителей? Когда ребенок хнычет, катается по полу…
Ирина Константинова: С родителями по-всякому. С родителями даже как раз удается, если мама видит, что… Обычно мама уже готова, потому что ребенок же не ко мне первый приходит на музыкальную терапию, он уже и с логопедом занимался, он уже и доктору показывался. И, как правило, мама говорит: «Да, со мной он ведет себя отвратительно». То есть я не первый человек, который это маме говорит: «Знаете, с Вами он хуже себя ведет. Пожалуйста, посидите в сторонке».
Алиса Апрелева: Это говорится, да? Это проговаривается?
Ирина Константинова: Как правило, мама к этому уже готова. Наоборот она говорит: «Знаете, я лучше уйду. Вы лучше с ним без меня, он с Вами будет себя лучше вести». Иногда бывает наоборот задача маму привлечь, потому что я хочу, чтобы мама с ним дома тоже пела. А как же она узнает, как мы с ним поем? Ну можно видеозапись показать. А вот что мешает – что у мамы есть свое представление о том, что должно происходить на музыке. Вот, например, приводят заикающегося невротичного ребенка на музыку, считается, что на музыке снимается заикание. И вот мама говорит: «Ану пой! Чего молчишь?!»
Алиса Апрелева: Бывает хуже – мама начинает петь или играть, потому что она берет ребенка и начинает трясти его руку, потому что…
Ирина Константинова: Если начинает петь – это прекрасно. А вот если она: «Ану пой!» – а сама-то молчит. И вот с этим справиться бывает очень сложно.
Анастасия Бельтюкова: Можно я? Я просто хотела маленькую такую зарисовку сделать. У меня в этом году началась такая группа, открытая достаточно для всех людей, туда приходят особые взрослые, разные люди, которые интересуются. И родители, группа такая открытая для родителей тоже. И там очень интересные возникают тоже отношения между родителями и детьми. Там, в частности, очень много таких ребят. И это очень интересно то, как совершенно по-новому там выстраиваются отношения. Я принципиально вначале никого не останавливаю и разрешаю, в принципе, вначале делать все, что хочется, и родителям тоже. И сначала они тоже удивляются, что, наконец, дорвались, что можно своего взрослого ребенка, говорить ему, чтоб он играл, чтобы он погромче играл, чтобы он пел, наконец. И постепенно какой-то месяц-два проходит – и вдруг оказывается, что можно вместе просто играть и просто наслаждаться музыкой. И это очень здорово, когда эта среда музыкальная, она что-то такое уже творит во взаимоотношении уже между взрослым человеком и его уже родителем, который уже в следующую возрастную категорию переходят. Тоже такой важный момент. Мне очень интересно, как это будет развиваться, обязательно расскажу вам потом.
Ирина Константинова: Мне кажется, что здесь очень важна позиция неосуждения, да? То есть мы говорили о безопасности. В принципе, можно делать все, что угодно. Мы никого не заставляем, то есть человек выбирает, что он будет делать в данный момент. И из моего опыта просто, родители когда видят такое отношение со стороны терапевта к тому, что делает их ребенок, он постепенно учатся этому отношению. Мне кажется, что это тоже происходит не просто музыка, а такой процесс, что они видят, что их никто ничего не заставляет делать, что их ребенок не хуже других, что все хорошо, что что-то может, это ему интересно, это неинтересно. То есть постепенно, действительно это хорошо было описано.
Алиса Апрелева: Очень важно, мы говорили об этом вчера, что музыкальная терапия отличается от просто музицирования тем, что у нее есть цель. То есть каждый раз, когда вы, скажем, как музыкальный волонтер приходите в детский дом и начинаете заниматься музыкой с детьми или приходите в больницу и начинаете что-то играть, особенно в индивидуальных случаях, когда это не концерт перед группой, а когда вы пытаетесь работать уже, может быть, в палате, если у вас есть такая возможность, нужно подумать: «А зачем я это делаю?» Прежде чем начать играть, поставить себе какую-то цель. И я написала такой набор вопросов. Он, конечно, тоже весьма относителен, но то, что мне пришло в голову. Вопросы себе можно задать такие, это подвопросы, зачем я это делаю…
Это вопросы к терапевту?
Алиса Апрелева: Да. Это терапевт спрашивает сам себя, прежде чем начать что-то делать. «Как то, что я делаю сейчас, помогает тому, с кем я работаю?» Если я пришел и пою свою песню, пускай она будет очень хорошая, но это моя песня, и я просто получаю удовольствие от того, что я ее пою, ну и заодно решил поделиться с теми, кто лежит. Может быть, им это не очень нужно. Может быть, им будет интереснее, если вы им споете про Чебурашку или про «Сердце, тебе не хочется покоя». И здесь второй вопрос: «Почему я выбрала именно эту музыку?» – почему мы не поем Чебурашку пожилым и не поем про «Сердце, тебе не хочется покоя» в детском доме. Хотя и то, и другое – хорошие песни, но понятно, что предпочтения у разных людей будут разные.
И кроме предпочтений есть другие критерии выбора, мы о них говорили вчера немножечко и сегодня поговорим еще. Третий вопрос: «Почему я выбрала именно эти инструменты?» Если вы приносите какие-то инструменты и даете их клиентам, пациентам, то нужно подумать, что вы им дадите и почему. Какие у них способности, какие у них возможности, что они могут, и что нужно развить. И какой тембр окажет лучшее влияние на именно этого пациента или эту группу пациентов. И какие цели приоритетнее на данный момент. Мы говорили о том, что во время музыкальной терапии можно работать одновременно с несколькими целями: социализацией, моторикой, психотерапевтическим каким-то моментом. Но когда я выбираю то, что я делаю именно в этот момент, нужно подумать, какие цели приоритетнее, и сделать на них упор. Если при этом мы работаем с какими-то другими целями, то это хорошо, но нужно не упустить самое главное.
Ирина Константинова: Можно добавить еще один вопрос?
Алиса Апрелева: Да-да-да, конечно.
Ирина Константинова: Для меня вот еще интересно, почему я выбираю под эту музыку и эти инструменты делать именно то, что мы делаем. С одним ребенком мы будем носиться по комнате под быструю музыку, а с другим мы залезем под пианино под ту же музыку. С этим мы возьмем игрушку, а этому ребенку я конкретно эту песню спою в тот момент, когда он достал землю из горшка и сыплет себе на лицо. Вот еще один аспект, что можно делать с музыкой, это действие.
Алиса Апрелева: Ну да, это происходит в связи с диагностикой. Мы начали говорить о диагностике, о том, что это происходит еще до того часто, как мы встречаемся с клиентом, что это может быть какая-то информация извне и плюс еще что-то. Источник информации – это может быть сам пациент, клиент, который может изъясняться с нами вербально или невербально, через музыку, например, или через движения. Это, может быть, родственники, специалисты, врачи, педагоги и документация – медкарта, учебный план. И даже когда мы уже находимся в терапевтических отношениях, даже когда мы уже занимаемся, казалось бы, уже знаем клиента, каждую сессию постоянно происходит сканирование. То, что я назвала сканированием, это повторная диагностика. Мы все время диагностируем, мы смотрим, что изменилось, что осталось тем же. То есть мы постоянно переоцениваем и меняем стратегию в зависимости от того, что происходит. Особенно это важно в импровизационной музыкальной терапии. Я так понимаю, что мы все ею занимаемся, как-то так получилось, что у нас, в общем, примерно одинаковый взгляд на это. И из диагностики мы уже выводим цели, да? То есть мы смотрим, что мы делаем.
Есть еще что добавить? Мы говорили про цели и про диагностику как источник целей.
Ирина Константинова: Все довольно полно.
Алиса Апрелева: Да? Все хорошо? И на основании цели, на основании диагностики, на основании нашего опыта и предпочтений мы уже выбираем принципы и методы работы с клиентом. Они могут быть очень, очень и очень разные. Мы это затрагивали вчера, и сегодня мы поговорим об этом подробнее. Есть разные школы музыкальной терапии, есть в разных странах разные подходы к музыкальной терапии, разные учебники, разные системы. И есть, в том числе, эклектический подход, который мне близок. Я просто стараюсь узнать как можно больше, испытать как можно больше музыкотерапевтических каких-то приемов, побывать на большом количестве тренингов для того, чтобы быть подготовленной к работе с разными группами населения и предоставить каждому то, что ему нужно больше всего в данный момент.
Есть две методики, которые не являются непосредственно музыкотерапевтическими, они пришли из музыкальной педагогики, но они очень сильно перекликаются с тем, что происходит в музыкальной терапии и, в общем-то, используется в терапии. Это Кодали, Орф, вы про них, видимо, слышали. Можно посмотреть в интернете, про них очень много написано. Норцофф-Роббинс, это импровизационная музыкальная терапия, мы сегодня посмотрим отрывочек из нее. Неврологическая музыкальная терапия, очень формализованная, как мы говорили вчера, с четкими протоколами, расписанными до секунды. Психодинамический подход в группах медицинской музыкальной терапии, в том числе, в неонатальных отделениях интенсивных и так далее. Их очень-очень много.
У меня есть видео. Я хотела бы просто, может быть, видео показать позже, чтобы у нас с Ириной осталось побольше времени поговорить, потому что ей нужно будет. Давайте мы посмотрим видео тогда позже, хорошо? Может быть, что-то показать из тех видео, которые там или?.. Нет, позже?
Давайте поговорим про выбор инструментов, это самое интересное. Это самый желанный инструмент всех участников музыкальной терапии, потому что он, как правило, бывает один. Вот, опять же, мои суммированные мысли о том, как выбирать музыкальный инструмент. Во-первых, нужно знать особенности демографической группы, с которой вы работаете, и особенности, возможности конкретного клиента, пациента. Сюда входят возможности ограничения в его возможностях. Базовые знания о диагнозе и прогнозе. То есть мы должны знать, в принципе, чего мы можем ожидать от человека с тем или иным диагнозом.
Потому что в некоторых случаях нам, конечно, хочется всех исцелить, и чтобы все было хорошо раз и навсегда, но просто у каждого диагноза есть свои ограничения, с которыми мы не можем справиться терапевтически, и нам нужно об этом знать даже для того, чтобы просто не навредить. Потому что, например, в больнице к некоторым детям нельзя зайти и дать им в руку какой-то инструмент, потому что если им пошевелить руку, то может случиться какой-нибудь приступ боли или, может быть, вывих сустава или что-то такое. Просто бывают такие состояния, когда это небезопасно. Обычно стараются оставлять записки какие-то на кровати. Наверно, в русских учреждениях это не так.
Но, в общем, всегда, когда мы подходим к новому клиенту, особенно в учреждениях, когда мы еще ни разу не работали с этим клиентом, где много детей, много взрослых, если есть возможность – нужно обязательно узнать у медперсонала, у тех, кто нам помогает, кто нас провожает к этому клиенту, к этой группе, а, собственно, какой у него диагноз, а есть ли какие-то ограничения, что ни в коем случае нельзя делать. Или что можно делать, что он любит, да? То есть если есть возможность узнать, то нужно узнавать. Больше информации – это всегда лучше, чем меньше информации. И у каждого учреждения есть правила. Например, в тюремных учреждениях, в программах музыкальной терапии при тюремных учреждениях нельзя проносить большие инструменты, поэтому можно провести какой-то минимальный набор перкуссий, но даже гитару не всегда можно принести. И наверняка есть какие-то такие же правила для детских домов, для ПНИ и так далее. То есть нужно всегда думать о том, как отреагирует, во-первых, администрация учреждения на то, что мы сделаем. А во-вторых, какие последствия могут быть от того, что мы принесли эти инструменты именно вот сюда.
При выборе инструментов, конечно же, нужно думать о целях. То есть просто музицирование – оно, конечно, полезно, и оно повышает настроение, оно способствует какому-то физическому расслаблению, расторможению, но мы каждый раз как терапевты должны думать о том, как сделать еще лучше. И какие-то инструменты способствуют развитию мелкой моторики, какие-то инструменты способствуют развитию крупной моторики, какие-то способствуют развитию слуха, координации и так далее. Мы сейчас, я думаю, все это попробуем постепенно, сейчас я просто хочу об этом сказать. И, конечно же, нужно помнить о безопасности. И как Настя сказала, очень хорошо, что это безопасная среда, которая спланирована заранее. Каждая абсолютно музыкотерапевтическая сессия начинается со сканирования среды и размышления о том, как организовать это пространство. Особенно если вы приходите в незнакомое место, нужно подумать, какие могут быть риски, какие могут быть преимущества у этого помещения, какие инструменты достать, какие лучше не доставать. И здесь очень важно внимание к деталям.
Я опять же хочу вспомнить про Boston Children’s – детский госпиталь города Бостона. Когда я туда пришла в первый раз, и я, конечно, страшно нервничала, потому что это было кардиологическое отделение, детки совсем маленькие, с очень тяжелыми диагнозами. И мне просто было очень страшно заходить первый раз в палату. Это такой момент, когда первый раз заходишь куда-то, и непонятно, как вообще подойти к этим родителям, которые, понятно, в каком состоянии; к ребенку, который весь в трубках, который час не может сам дышать.
И я в таком состоянии зашла… Когда заходишь – становится лучше уже, то есть уже понимаешь, что происходит, видишь. И я увидела маленького ребенка, которому не было еще года. И я подумала: «Здорово, он ручками шевелит – все хорошо, я ему сейчас дам погремушку». И дала ему погремушку с маленьким бубенчиком на конце. Такую деревянную игрушку с бубенчиком на конце. И ребенок, естественно… Первое дело, что делает ребенок маленький, которому нет еще года, он тянет это в рот. То есть этот бубенчик мог просто в любой момент отвалиться, и ребенок может задохнуться. Я поскольку это все проходила со своими детьми, в тот же момент, когда я ему даю, когда он потащил в рот сразу же – я понимаю, что так делать нельзя. То есть следующее мое действие было показать другую более ярку погремушку и забрать то, что я ему дала. И поэтому я теперь так больше никогда не сделаю. Наверняка, я сделаю как-то еще. Мы всегда допускаем эти ошибки так или иначе. Здесь очень важно вовремя скорректироваться, да? То есть не нужно бояться этого, но нужно это иметь в виду.
Я хочу еще поговорить про адаптивные технологии, но давайте мы сначала поговорим про инструменты, если у вас есть какие-то мысли.
Ирина Константинова: Ну так, из личного опыта, я очень не люблю такие инструменты, которые можно взять и засунуть в рот – они там застрянут. Вот типа там шейкеры лежат. Такие шейкеры я, как правило, детям не даю. У нас есть, и я их прячу подальше. Бубенчики у нас, по большей части, такие сплющенные крепкими челюстями, но обычно они не отваливаются, так что бубенчики я не так боюсь, а эти шейкеры – да. Еще бывает, родители напрягаются, когда… Ну, не все родители. Бывают очень спокойные, тяни в рот, что хочешь. И, как правило, у них дети и стоматитом никогда не болеют: чем больше грязи во рту, тем рот сильнее и крепче и помехоустойчивее. Но для некоторых родителей очень важно, что вот я перед занятиями на глазах у родителей иду и дудочки мою. Дудочки у меня поэтому пластмассовые, деревянные я тоже прячу подальше.
А еще такое очень важное наблюдение, что у наших детей очень часто бывает такой симптом всяких разных нарушений, как гиперакузия. То есть им самые обычные звуки кажутся чрезвычайно громкими, и они на звук тех же шейкеров могут реагировать, как я бы отреагировала на работающий отбойный молоток, – уши затыкают, с воплем убегают и ни за что больше в этот зал не придут, где такие громкие инструменты. Про какого-то ребенка, это прямо синдром известный. Известно, что в синдроме кошачьего крика, например, этот симптом есть. При синдроме Мартина Белла тоже, как правило, дети не любят, когда громко. А при других синдромах это заранее неизвестно, вот опытным путем выясняется. Поэтому тоже я с осторожностью отношусь к громким инструментам. Вот эти вот желтые маракасы, на мой взгляд, для многих детей очень громки, я бы с осторожностью их давала. А так, очень смотрим на то, что ребенку нравится. Тоже можно шкаф открыть, предложить выбрать, что хочешь. В следующий раз опять предложить. Если раз за разом выбирать одно и то же – этот инструмент берем, остальные или откладываем, или ведем работу по расширению репертуара, подсовываем все больше и больше.
Анастасия Бельтюкова: Я тоже согласна, что это, конечно, первый момент, очень важный, выбор инструментов. Потому что очень много нам говорит о ребенке или о взрослом, с которым мы работаем, но потому что тоже этот выбор инструмента чем-то определяется общим, не только личными предпочтениями на данный момент, но и какими-то, может быть, более серьезными, глобальными вещами. И действительно, какой-то человек всегда предпочтет барабан всему, какой-то человек всегда будет выбирать, допустим, какой-то струнный инструмент типа гитары или кантри, или лиру, и так далее. И это тоже про что-то, это может показать нам очень много тоже в плане диагноза человека – какой он выбрал инструмент, и чего он с ним делает. Это тоже очень важно, на самом деле. Какой частью тела он это делает, да. Как он именно играет. Это тоже очень важный все-таки момент. И это тоже такой момент, который ты можешь проследить, какую-то динамику, как это меняется.
У меня есть пример работы с обычными нормальными детьми из группы, десятилетних мальчишек, которым, так получилось, что я начала с ними заниматься, принесла им инструменты, и они, конечно, набросились на них, и сначала они делали с ними просто что-то очень страшное. Ну, я такого никогда не видела, хотя я всяких-разных детей видела в жизни, но это был просто какой-то кошмар. И они настолько, видимо, не ожидали, что может быть настоящий инструмент, который издает звуки, они делали с ними что-то страшное – они трясли эти маракасы изо всех сил. В общем, это было очень страшно. И постепенно это менялось. И это тоже такой момент очень важны, когда ты можешь видеть, что ребенок, например, стал по-другому использовать тот или иной инструмент, или взрослый, или что он выбирает что-то другое. Иногда это может быть какой-то путь от барабана, допустим, к чему-то гораздо более такому мелодичному, допустим.
Алиса Апрелева: Мне в этой связи еще хочется сказать еще об одном моменте очень важном, который я как-то упустила. Он, наверно, относится к безопасности среды, в том числе. Инструменты бывают разные, бывают с очень красивыми звуками, бывают дорогие, дешевые, да? Иногда у нас есть возможность принести какой-то инструмент, иногда – нет. Когда вы выбираете инструмент для музыкотерапевтической работы, вы должны быть готовы к тому, что в какой-то момент он исчезнет, сломается, испортится, да? То есть если это ваш любимый инструмент, который вы унаследовали от кого-нибудь, гитара, которая досталась вам от дедушки, что-то такое, что для вас дорого – лучше не используйте это в музыкальной терапии.
Будьте готовы к тому, что то, что вы используете в музыкальной терапии, будет залито слюнями, утоплено, брошено в стену, и будьте готовы к тому, что в какой-то момент в вас могут полететь барабанные палочки, то есть нужно тоже уметь от всего этого уворачиваться. Именно поэтому большинство инструментов, которые здесь сегодня присутствуют, они готовы к тому, чтобы с ними можно было делать все, что угодно. Те инструменты, которые вы не готовы отдать на растерзание, но которые вам, тем не менее, нужны, используйте как гитару, например, или я иногда использую виолончель в работе. Нужно очень бережно держать при себе, очень лимитировано давать. Или если вы знаете заранее, что у вас группа десятилетних мальчиков, которые будут играть на инструментах вот так, то лучше не приносить этот инструмент туда до того времени, пока они не адаптируются достаточно для того, чтобы иметь возможность как-то адекватно с этим инструментом работать. Но все равно, даже в этой ситуации нужно быть готовыми к тому, что может возникнуть такая ситуация, что этот инструмент будет разбит. Поэтому просто хотелось бы об этом сказать, потому что мне кажется, что это важно.
Ирина Константинова: Можно, я еще добавлю?
Алиса Апрелева: Да.
Ирина Константинова: Я просто хотела еще сказать в защиту настоящих инструментов. Я думаю, на мой взгляд, это очень важная вещь, что мы все-таки используем настоящие инструменты. Настоящие инструменты, то есть нам не все равно, что у ребенка там в руках зажато, в общем. Все-таки это важно. Не знаю, согласятся ли со мной мои коллеги. Я думаю, что согласятся. И поэтому я там принесла какое-то количество прямо настоящих специально созданных терапевтических инструментов, их посмотреть, они потрясающе звучат. И, конечно, наверно, не всегда можно давать их детям, но это важно, что это хорошие качественные вещи. И то же самое, что касается этих перкуссий, они тоже могут быть очень разные. И, например, мне очень повезло, мне достались какие-то старые бубенчики от кого-то, это прямо замечательный звук. И сколько раз я пыталась сейчас купить то, что продается, ну это совсем другой звук. И я, конечно, беру эти инструменты, потому что нет других, но я всегда помню о том, что жалко, конечно, что они не такие хорошие, как были, и там тоже некоторое количество таких инструментов лежит. Например, палочки деревянные, орешки, камушки. Конечно, с осторожностью, особенно камушки надо использовать в работе с трудными детьми, но это тоже могут быть инструменты, и тоже они могут очень по-разному звучать, и это тоже настоящие вещи.
Анастасия Бельтюкова: А еще мы довольно творчески подходим к делу. То есть если вдруг оказывается, что девочка получает удовольствие от того, что стучит палочкой по разным поверхностям, то мы в качестве инструмента можем использовать и шкаф, и даже пианино, если она его не раздолбает этой палочкой, а потом по полу постучим, а потом в окошко постучим, и это у нас тоже будут музыкальные инструменты. А еще мы очень любим, когда дети сами делают музыкальные инструменты, в швейной мастерской, вот нашили бубенчики на ленточку, принесли, это приобретает особую ценность. Звук варьирует, бывает очень симпатичный, бывает совсем дурацкий, но покупаем мы, как правило, инструменты в музыкальных магазинах, а не в детском мире.
Алиса Апрелева: Я соглашусь. Да, то есть, конечно, нужно учитывать всегда, сколько это стоит, какие у нас возможности, то есть лучше уж такие, чем никакие. Да, но нужно стремиться к тому, чтобы действительно был настоящий инструмент, звучал адекватно, потому что, мне кажется, здесь очень важный элемент доверия. Это как в книге Арнхильд Лаувенг… Это доктор психиатрии, да? Она доктор же? Да, психолог. Которая страдала шизофренией и от нее излечилась и написала об этом книгу. И она описывает такой момент, что когда ее выписывали домой из закрытого психиатрического отделения, в котором она все время была даже и без одежды нормальной, и объедала штукатурку, и била любые чашки и бежала сразу резать себе вены этими осколками чашек. Когда она приходила домой, мама ставила на стол тонкий сервиз фамильный и наливала чай, потому что мама настолько доверяла ей, что она готова была это сделать. И ни разу эта Арнхильд не сделала с этим сервизом. Она просто вот вспоминает об этом, как о таком моменте доверия, который ей помог выкарабкаться из того, что с ней было, из ее диагноза.
Название книги?
Алиса Апрелева: «Завтра я всегда бывала львом», по-русски.
Ирина Константинова: Кроме доверия, мне кажется, еще есть момент ожидания. То есть если ты ждешь от ребенка, что он сейчас этим запулит в стену – он с большой вероятностью запулит. А если ты ждешь того, что сейчас он будет стучать – с большой вероятностью вот так, как тебе нравится. Наверно, это сходно с доверием, но немножко другое.
Алиса Апрелева: Да, момент ожидания.
Анастасия Бельтюкова: Я хотела просто буквально добавить еще насчет выбора инструментов тоже такую вещь, что все-таки есть инструменты, которые обладают такими специальными терапевтическими возможностями. Например, допустим, губная гармошка, она действительно обладает особым таким свойством, в нее нужно очень сильно дуть, и за счет этого человек действительно очень много выдыхает. И у меня просто есть опыт использования этого инструмента с человеком, у которого серьезные очень проблемы с выдыханием, и в таком чисто физиологическом плане, и в психологическом тоже. И это было видно, как эта работа с губной гармошкой, она ему помогла тоже справляться со своими приступами агрессии просто благодаря тому, что научился играть на этом инструменте и научился вообще этому выдыханию. Вот, например.
А должна она быть индивидуальной?
Анастасия Бельтюкова: Да, вот это хороший вопрос про гигиену инструментов. Для меня это, конечно, про духовые инструменты, для меня это однозначно, что все-таки это индивидуальные должны быть, или, может быть, какое-то время пройти, но, по крайней мере, ты должен их точно как-то дезинфицировать. Мне кажется, это важный момент. Ну и про перкуссии, которые дети тоже наши все, понятно, куда только не засовывают, и какими только руками их не трогают. Тоже это для меня вопрос, хотя я не дезинфицирую все маракасы постоянно, потому что это невозможно. Тоже такой момент доверия, наверное, среды, в которой мы все живем.
Алиса Апрелева: Хочу показать инструмент, который, в принципе, не совсем настоящий, но он почти настоящий, да? То есть звук у него почти настоящий. Эти барабаны рамочные были разработаны именно для того, чтобы их использовать в медицинских учреждениях и в таких местах, где можно заниматься музыкальной терапией. То есть чем он хорошо? Просто на примере, не то, что это единственный инструмент. Его очень легко дезинфицировать. Если с ним что-то случится – его очень легко протереть сразу салфеткой дезинфекционной и все. То есть в больнице это просто обязательное совершенно требование. Если вы там работаете, вы выходите от одного пациента, закончили группу, берете салфетки, протираете все, что было использовано со всех сторон, и только после этого можете идти уже в другое место. В каких-то более постоянных условиях мы всегда знаем, как терапевты, когда нужно это сделать, да? Кроме того, это очень прочный инструмент. Если его бросить, если по нему очень сильно стукнуть кулаком – ничего с ним не будет. Но при этом у него очень хороший звук, у него привлекательный вид, и выглядит, как хороший инструмент такой.
Это рамочные барабаны. Называется Sound Shapes, Remo. Я очень благодарна всем, кто пожертвовал деньги и прислал инструменты для нашего небольшого фонда музыкальных инструментов, для музыкальных волонтеров, которые работают в Москве и Воронеже в ДДИ, ПНИ и в других учреждениях. Я их привезла, и они здесь останутся. Поэтому если вы этим занимаетесь, то можно будет приходить и брать их и пользоваться ими. Я пока не поняла, где они будут находиться, мы это вычислим до моего отъезда, и я об этом напишу в нашей группе на «Фейсбуке», которая называется «Музтерапевт» или на сайте muzterapevt.ru.
Наверное, на вопросы можно ответить, да? У нас есть вопросы он-лайн. Сейчас мы ответим и будем двигаться дальше.
«Можно ли заниматься музтерапией, имея начальные знания, которые я получаю сейчас на вебинаре, или надо обязательно иметь музыкальное и медицинское образование?»
В самом начале сегодняшней презентации я сказала о том, что мы не научим никого музыкальной терапии сейчас, потому что музыкальная терапия – это профессия, музыкальный терапевт – это профессия, которая требует высшего образования, интернатуры в шесть месяцев или год и сертификации или же двух образований и долгой работы – музыкальной и медицинской, или музыкальной и педагогической долгой работы. Конечно же, вы не станете сегодня музыкальными терапевтами, но, может быть, это станет первым шагом к тому, что вы станете музыкальными терапевтами. Сегодня мы говорим о терапевтическом использовании музыки. Мы говорим в основном для тех, кто уже понял, что хочет заниматься музыкой именно в таком ключе, в терапевтическом, да? То есть это музыканты-волонтеры.
Мы об этом вчера очень подробно говорили, это музыканты-волонтеры, которые владеют музыкальными навыками, но при этом хотят помогать тем людям, кому это нужней всего, и ходят в учреждения и работают с разного рода социально незащищенными лицами, группами населения. И часто такие музыканты не знают, что именно делать, как подойти, как инструменты выбрать и так далее, и вот для этого мы сегодня собрались и работаем в этом направлении. Я понимаю, что те же самые навыки могут использовать психологи, педагоги, врачи, которые понимают, что музыка может стать в какой-то степени такой дорожкой обходной или, может быть, прямой дорожкой к пациенту или к ученику. И вот именно в этом ключе мы говорим сегодня. То есть мы используем наши знания о музыкальной терапии, наш опыт, но мы говорим о том, как его применить с минимальным навыком и с желанием большим этим заниматься. Все, один вопрос?
Нет, еще есть два. «Как называется музыкальный инструмент, который был изображен на презентации?» Я думаю, что речь идет о треугольнике.
Алиса Апрелева: На презентации? Да, это был просто треугольник. Он состоит из двух кусков металла, один такой потяжелее, и петельки. Держать его нужно за петельку и играть палочкой. Это очень хорошо для развития, во-первых, мелкой моторики, потому что мы пользуемся…
Двуручного взаимодействия.
Алиса Апрелева: Двуручное взаимодействие, спасибо. Координация, хотела сказать. Переводится ли на русский язык pincer grasp? Пинцетный захват, да? То есть если нам нужно это отработать, то можно этим заниматься. Причем это можно делать в разных руках, разными руками. Можно делать это как в момент социализации, когда один ребенок держит, или терапевт держит, или мама держит, у которой плохой контакт с ребенком, а ребенок играет. Я не понимаю, почему мы о детях. Наверное, о них проще всего говорить. Но это, может быть, пожилые люди, которым нужна поддерживающая какая-то терапия. Или, может быть, это человек в психиатрии, который на лекарствах, и которому это поможет как-то координацию немножко улучшить. Да, это треугольник называется. Треугольник.
И третий вопрос: «Подскажите имя психолога, о котором только что сказали по поводу шизофрении и сервиза».
Алиса Апрелева: Арнхильд Лаувенг.
Кто определяет, нужна ли музыкальная терапия, и как он это делает, как это происходит?
Алиса Апрелева: Это происходит по-разному в разных учреждениях и в разных типах практики, да? Бывает частная практика, музыкальные терапевты работают в больницах, в школах, в таких центрах, в которых работают Ирина и Настя. Наверно, расскажите о своем опыте.
Анастасия Бельтюкова: Да, конечно, если работаешь в каком-то учреждении, в котором есть команда специалистов, которые думают о том, что хорошо для того или иного человека, то это, конечно, определяет команда. Но то, что я говорю об этом, то я приводила пример того, когда сам человек, который приходит на терапию, в процессе терапии становится понятно, что ему эта терапия не нужна, об этом я говорила. Когда в процессе терапевтических отношений ты понимаешь, что этому человеку не нужна терапия. Ты понимаешь, и человек, в общем, тоже может. Например, он почему-то перестает к тебе приходить какое-то длительное время. Или, например, он к тебе раньше приходил, у тебя играл на инструментах, допустим, а теперь стал приходить и ковыряться в носу, вообще не реагировать ни на что, вот это такой момент. Это может говорить о том, что ты что-то не так делаешь, или это может говорить о том, что этому человек это сейчас уже не надо.
Алиса Апрелева: Это могут быть родители, которые знают, что их ребенок музыкален, особенно если ребенок с аутизмом, например, это уже такой штамп, что ребенок с аутизмом – ему нужно заниматься музыкальной терапией, потому что все уже знают, что она хорошо, чаще всего, в 90% случаев, я не знаю точной статистики, но очень часто она имеет положительный эффект, причем такой сразу ощутимый и видимый. И тогда родители могут сказать: «Вот у нас ребенок, у него проблемы, давайте поищем музыкального терапевта». Может быть, в школе ребенок, у которого проблемы с академической успеваемостью, или у него какие-то особые нужды, и он никак не может вписаться в учебную программу, и ищут адаптивные какие-то методы его учить. И пробуют разные способы – игровую терапию, пробуют арт-терапию, пробуют музыкальную терапию. Но если знают, что ребенок предрасположен к музыке, или просто проводят тестирование, как он попробовал позаниматься с арт-терапевтом, с музыкальным терапевтом, где ему больше понравилось.
Или это зависит от возможностей школы, может быть, у них там только психолог, с которым можно заниматься, а музыкального терапевта нет. В больнице, скорее всего, будет дежурная медсестра, которая провела обход и посмотрела, что у этого человека сегодня операция, он очень беспокоится. Музыкальному терапевту оставляют записку, список пациентов, которых нужно обязательно посетить сегодня, и список пациентов, которых хорошо бы посетить сегодня. Есть, если это в доме для пожилых, если там какие-то ограниченные ресурсы по музыкальной терапии, то есть если ресурс неограниченный, то музыкальная терапия бывает у всех, потому что понятно, что всем от этого хорошо, и тот, кто хочет, тот участвует, тот, кто не хочет, тот не участвует. То есть она, в принципе, есть по умолчанию, туда любой может придти в группу, а может не приходить. А вот люди, у которых Альцгеймер на какой-то стадии, их специально привозят, потому что они уже сами за себя не всегда отвечают. Их специально привозят и целенаправленно проводят с ними группу, может быть, даже два раза в день, потому что для них это совершенно необходимость такая насущная. То есть всегда по-разному.
Мы говорили об использовании настоящих инструментов, реальных, но сейчас очень большая такая тема на Западе, в целом, и в Соединенных Штатах, в частности, это адаптивные технологии. В том числе, электронные какие-то приборы, которые позволяют музицировать, потому что они часто дают людям, у которых нет другой возможности поучаствовать в терапии активно, мы говорили об активной и рецептивной музыкальной терапии и интерактивной. Активная и интерактивная составляющая некоторым людям оказываются недоступны просто в силу очень тяжелых физических ограничений. И в этом случае есть целая такая, она еще, наверное, маленькая, но индустрия адаптивных музыкальных инструментов, технологий.
В частности, это можно просто посмотреть в интернете: Soundbeam, Switch Ensemble. Switch – это кнопка такого примерно типа, которая работает от нажатия. Они бывают иногда подсоединены проводами к компьютеру. Это просто кнопка, на которую можно записывать и получать… Это то же самое, что адаптивная коммуникация, то есть иногда это можно использовать для музыкальной терапии. И они бывают подсоединены к компьютеру, и таким образом некоторые программы в компьютере могут издавать звуки, как обратная связь с человеком, который нажал кнопку головой или… Ну чем он может нажать, да? Что вообще действует у него.
Еще одно приложение GarageBand в варианте айпэдовом, да? То есть когда мы можем, когда у нас есть активный экран, и мы можем легким-легким нажатием заставить играть какой-то инструмент. И вообще другие множественные приложения для iPad, для «Андроида», особенно все эти музыкальные инструменты. Нужно, конечно, смотреть, насколько он удобен в обращении, но у людей, у которых движения минимальны, и сила движения минимальна, это просто, на самом деле, спасение иногда. Потому что люди, которые не могут нажать клавишу, например, на реальном пианино, они могут нажать очень легко клавишу на виртуальном, электронном пианино, которое прорисовано на экране.
И я хочу показать несколько примеров просто видео использования технологий. Это Soundbeam. Это инфракрасное, кажется, излучение, и оно реагирует на движение. И обратите внимание на поддерживающую роль терапевта. То есть живая музыка все-таки, несмотря на то, что она электронная в одной своей половине. Терапевт меняет ритмику, и смотрите, как на это отвлекается пациент. И для него это тяжелая работа, если посмотреть на лицо – понятно, что… Это совершенно бесценно. Это тот же прибор. Можно просто двигаться на инвалидной коляске, например, да?
Выбор музыкального материала – следующая наша большая тема. Что вообще играть и какую музыку выбирать для музыкальной терапии. И здесь у нас выбор огромный. Это может быть музыка в записи, это может быть живая музыка, это может быть музыка готовая, написанная заранее или импровизированная. Когда выбираем музыку, нужно обратить внимание на темп, на то, какие инструменты представлены, или мы задействуем в этом отрывке песни. Нужно обратить внимание на стиль, да? То есть одному человеку близок хип-хоп, другому человеку близка народная песня или попса 90-х годов. Нужно обратить внимание на громкость, памятуя о детях с гиперакузисом. С гиперакузией по-русски, кажется. И если это песня, то нужно обратить внимание на текст, о чем это вообще.
Это может быть очень красивая мелодия или наоборот очень бодрая мелодия, но если там какие-то текстовые моменты, которые могут оказаться неприятными или как-то повлиять в негативном смысле на нашего клиента, то нужно это или исключить этот текст, или как-то адаптировать. В этом смысле, хорош импровизационный подход, который нам близок всем троим оказался, потому что во время импровизации очень легко изменить какие-то отдельные элементы происходящего: можно оставить мелодию, но при этом полностью отказаться от текста, написать новый прямо в процессе. И нужно продумать, как в этой музыке будет участвовать клиент или группа. Будет он или они играть на музыкальных инструментах петь или что-то еще, или просто слушать, или обсуждать музыку, которую они слышат, или, может быть, двигаться под музыку, что мы и делаем с музыкой.
И важны при выборе музыкального материала, во-первых, цели, о которых мы уже поговорили, во-вторых, предпочтения клиента, что ему нравится, потому что музыка, которая близка человеку, она его больше мотивирует. Это не значит, что мы не можем использовать незнакомую музыку или не можем придумывать музыку в процессе. Но особенно в начале, когда мы выстраиваем терапевтические отношения, контакт, очень важно, что мы такой ключик нашли к клиенту, угадали, что ему нравится, или, может быть, спросили, а потом выучили песню, которую он любит больше всего. Музыкальным терапевтам очень много приходится учить всяких интересных песен. Иногда тех, которые очень-очень нам самим не нравятся, но это часть работы просто. Нельзя играть то, что нравится вам, нужно играть то, что нравится клиенту.
В общем случае, это очень такая жесткая формулировка, можно, конечно, но… Нужно учитывать динамику группы. То есть если у нас группа, то кто в ней участвует, чего мы пытаемся добиться, как мы вообще выстраиваем это групповое занятие, в каком состоянии к нам приходит группа, может быть, после каких-то занятий или в конце дня, в начале дня, от этого зависит, в каком она состоянии. В каких отношениях участники группы между собой, может быть, кто-то кого-то очень сильно злит, может быть, у кого-то наоборот какие-то игривые дружеские отношения, что они отвлекаются от музыки. То есть нужно продумывать, как это все вписать и соединить с музыкой, которую мы выбираем. И, конечно же, очень важны знания материала и музыкальные способности терапевта. То есть приходить и играть по бумажке можно, но так, чтобы бумажку не было видно, чтобы вы в нее не смотрели, а могли смотреть на пациента, иногда подглядывать, да? Но лучше без бумажки, лучше быть готовым. И музыкальные способности терапевта, это насколько мы комфортно себя чувствуем с гитарой, с голосом, с использованием перкуссионных инструментов и так далее. Нужно все время развиваться. Ну и в рамках сессии, мне кажется, важно излучать уверенность, что ли. То есть быть уверенными в том, что мы делаем. Потому что неуверенность терапевта – она сразу порождает такой момент хаоса, как мне кажется.
Анастасия Бельтюкова: Я просто хотела тоже по поводу этого, вопрос о тоже репертуаре, скажем так, что выбирает клиент, что выбирает терапевт. Ну все-таки терапевты – это тоже личности, у ни есть свои предпочтения какие-то. Я думаю, что это тоже важно, что мы делаем то, что нравится человеку, с которым ты занимаешься, но при этом, что это тоже какой-то путь, который вместе проходите. Не знаю, есть ли такой опыт у тебя, у меня есть такой опыт, когда люди меня просили что-то такое, что я совсем никак не могу. И совсем-совсем не могу. И я об этом честно говорю и предлагаю какие-то другие варианты промежуточные, с моей точки зрения. И у меня бывали такие вещи, когда человек что-то новое прекрасное благодаря этому узнал, или наоборот я тоже с чем-то таким знакомилась, чего я не знала. И тут, мне кажется, тоже такой важный момент, что терапевт все-таки не должен быть такой кнопкой, на которую всегда можно нажать. Такой момент. Я сейчас утрирую. Это не полемика, я просто сейчас немножко утрирую этот момент, но это тоже важно, что терапевт остается собой.
Алиса Апрелева: Мы вчера говорили о том, насколько измерим результат воздействия музыки на человеческий мозг, и в рамках разговора о предпочтениях клиента. То есть я согласна, что мы не должны быть магнитофоном, особенно учитывая динамику группы, если это группа, то для нее не всегда полезно, чтобы мы постоянно выдавали то, что нужно клиенту, то, что хочется клиенту.
Да, я думаю, что будет понятно, это не переведенное видео. В нем происходит сканирование головного мозга великого великобританско-американского невролога Оливера Сакса, который с детства любит Баха. Он любит Баха, он говорит: «У меня каждый раз мурашки по коже, я его обожаю, а Бетховена и другую классическую музыку я не очень люблю». И можно увидеть… То есть решили проверить, насколько это объективно. Ну любит он Баха, хорошо. А мозг действительно ли реагирует как-то отлично на Баха, нежели на Бетховена, например? И ему дали послушать, во-первых, сначала знакомые произведения Баха и Бетховена, а потом незнакомые произведения Баха и Бетховена. И они были в обоих случаях очень-очень похожи. То есть там, в принципе, очень сложно разобраться, кто из них кто. И вот смотрите, что получилось.
Он в детстве больше всего любил копченный лосось и Баха. При помощи этого колесика он может показать, насколько его эмоционально трогает эта музыка. И он вручную показывает: «Да, меня трогает» или «Не трогает». Вот это Бах, это его реакция на Баха, которую он сам задает. А это его реакция на Бетховена. Музыка похожа, в общем и целом, она хоровая. «Бах просто сорвал крышу мне, особенно когда сопрано запел, и это была прекрасная гармоническая модуляция. А Бетховен, к сожалению, меня оставил равнодушным». И потом они посмотрели на результаты сканирования. Это его реакция на Баха. Это его реакция на Бетховена. «Прости, Людвиг». И музыка Баха активировала амигдалу, это эмоциональный центр мозга. А во время музыки Бетховена этого нет вообще. Оливера Сакса, да. Это индивидуальная реакция его на музыку. В следующем опыте он не смог отличить Баха от Бетховена сам: «Я едва мог отличить, и ни то, ни другое меня не тронуло особенно». Но его мозг думает о другом. «Даже когда вы думали, что это Бетховен, но Ваш мозг определил, что это Бах». Мозг узнает разницу, даже когда сознательный человек сам не узнает.
Мы можем уже перейти к техникам музыкальной терапии? Некоторые техники музыкальной терапии, это импровизация, прослушивание музыки, написание текстов, обсуждение текстов песен, музыкальные игры, рисование под музыку, медитация под музыку, обучение посредством музыки, структурированные музыкальные упражнения, музыкальные выступления пациента, к которым нужно готовиться, и которые сами по себе большое событие. Мы об этом говорили вчера, и сегодня мы в практической части, сейчас мы закончим нашу презентацию, отдохнем немножко и будем уже пользоваться инструментами. Хочется сказать про работу с группой немножко. Иногда можно выбирать индивидуальные или групповые занятия, да? Тогда есть ряд вопросов, как мы подбираем участников в группу, по каким критериям, как мы выбираем музыкальный материал, потому что у разных людей разные предпочтения, разный уровень функционирования как когнитивного, так и физического. Есть разные цели у людей и разные триггеры. То есть для кого-то определенная песня может оказаться триггером, таким каким-то негативным посылом, который его отправит куда-то не туда. Важно, как мы работаем с отдельными клиентами в рамках группы, опять вспоминаем Элвиса. То есть внимание нужно всем, несмотря на то, что мы работаем с группой.
И отдельно хотелось бы сказать про помощников терапевта, и что делать, если их нет. Если мы работаем с людьми, у которых тяжелые физические ограничения, то хорошо, чтобы, во-первых, группа была не очень большой, скажем, не больше… Я даже не знаю, как это сказать. Может быть, не больше пяти человек – это слишком идеально, но не больше восьми-десяти человек – это точно. И в этой группе очень хорошо, если у нас есть помощник, пускай он не будет даже музыкальным терапевтом, но он может подержать музыкальный инструмент для того, кто не может удержать самостоятельно, или как-то помочь двигаться человеку, у которого нет возможности двигаться самостоятельно. А если их нет, то иногда приходится использовать музыку в записи, иногда приходится не использовать гитару, скажем, а просто петь только голосом песню и так далее. Давайте мы, наверно, просто вот зафиксируем для себя, что есть такая проблема, и если у вас будут вопросы, может быть, из практики вашей, то мы об этом поговорим.
В России и не только в России важен этот вопрос еще, препятствия и препятствующие: что может помешать вашей работе. Есть идеи, что может помешать вашей работе, если вы работаете в учреждении, например, каком-то?
Бюрократия.
Алиса Апрелева: Бюрократия. Что-то еще? Или кто может помешать?
Плохая звукоизоляция.
Алиса Апрелева: Плохая звукоизоляция, да. Часто бывает.
Противники.
Алиса Апрелева: Противники чего? Противники терапевтической работы…
Те, кто считают, что это бесполезно.
Алиса Апрелева: Да.
Сам клиент.
Алиса Апрелева: Сам клиент. Те, кто считает, мы можем делать это сами.
Администрация.
Алиса Апрелева: Администрация, да, к сожалению. Из моего опыта, иногда, казалось бы, даже уже в учреждениях, где установлены программы музыкальной терапии там уже многие не то что годы, а десятилетия, почему-то иногда оказывается, что какой-нибудь медбрат или медсестра, оказавшись в группе, начинают играть громче всех, радоваться и таким образом затмевают это все терапевтическое пространство собой. Хотя, казалось бы, они там затем, чтобы, например, обеспечить безопасность, например, в психиатрии или для того, чтобы просто поддержать клиента. Так бывает, к сожалению. Что с этим делать? Ну, есть такие очень травмирующие ситуации, когда мы можем что-то услышать такое, это иногда бывает грубо, но я не знаю… То есть мы говорили о супервизии и менторстве в прошлый раз, и, в том числе, супервизии коллег друг к другу, такой групповой коллегиальной супервизии, когда мы можем поделиться друг с другом этой ситуацией, хотя бы как-то немножко выговориться на эту тему. Ну потому что иногда какие-то высказывания могут поставить нас в тупик: «А зачем вы это все делаете? А кто это вообще все придумал? Да это никому не надо». Это такие мягкие варианты, я не хочу вдаваться в какие-то очень глубокие личные истории. И мне кажется, что обсуждение открытое этого…
Важно для себя понимать, зачем я этим занимаюсь. Тогда если понимание глубинное, то никакой внешний оппонент не сможет тебя увести в сторону.
Алиса Апрелева: Иногда когда очень устал, и когда, например, терапевтического прогресса как такового нет, иногда это очень-очень-очень может так накрыть. Проблема выгорания. В этом контексте очень важна проблема выгорания, и здесь есть три вопроса. Их больше, на самом деле. Во-первых, как распознать, лучше это распознать чуть раньше, чем позже, потому что когда мы уже совсем ничего не можем и не хотим и в депрессии, то это уже поздно. То есть если мы начинаем чувствовать усталость, мы начинаем чувствовать, что мы делаем что-то не так, что начали сомневаться сильно, то для меня первый шаг – пообщаться с коллегами или с ментором. Иногда отдохнуть, иногда просто выспаться. И если это не проходит, тогда уже начинать разбираться, что вообще происходит, и что не так.
Можно вопрос? Вы имеете в виду, проблема выгорания – это вообще в общем и целом, когда уже полностью все это направление опостыло и так далее? Или с каким-то определенным ребенком понимаешь, что ты, в принципе, не хочешь, на занятия эти идешь, как на каторгу, ждешь, когда ж кончатся эти полчаса?
Алиса Апрелева: Я думаю, что во всех аспектах, потому что вот так вот распознать и предотвратить, все-таки хочется это научиться распознавать раньше. То есть это просто открытая дискуссия, здесь нет никаких ответов. Для меня самым большой вообще пласт работы – это был именно себя осаживать и говорить, что у меня границы есть. Есть границы и временные, и запас, и даже музыкального материала. То есть я не могу выучить все песни, я не могу сделать всем хорошо. И нужно это понимать. Но мне кажется, что работать с психологом – да, это важно, который участвует в таких помогающих, в том числе, в экспрессивных терапиях, в музыкальной терапии. Есть такое требование, оно неофициальное… То есть оно официальное, но заставить, конечно, никто не может. Очень настойчивое требование участвовать в психотерапии, пока ты работаешь музыкальным терапевтом и пока ты учишься на музыкального терапевта. То есть там очень пропагандируется.
Но здесь есть важный момент еще такой, просто из того, что мне писали волонтеры в России, важно не отмахнуться от этого. Потому что если кто-то тебя обидел, особенно мне ситуация обиды важна, когда у нас есть те, кто препятствует, когда у нас есть те, кто какие-то обстоятельства препятствуют, можно отмахнуться и сказать: «Это все моя вина. Ладно, переживем». Очень важно осознать этот момент, что да, это произошло, на меня крикнули, мне сказали, что «кто я такой тут вообще, уйдите отсюда», ну или еще что-то более грубо. Что мне делать? Стоит ли мне на это отреагировать? Стоит ли мне об этом поговорить? И мне кажется, что здесь первый шаг – это, во-первых, признать, а во-вторых, с кем-нибудь поделиться. То есть либо с коллегой, который в теме, либо если есть какой-то человек, которому вы доверяете, который, может быть, даже не музыкальный терапевт, может быть, даже не терапевт вообще. Но просто выговориться и получить обратную связь какую-то минимальную, то это уже первый шаг.
И мне кажется, что если хотя бы вот это у нас будет, если мы дадим себе свободу хотя бы получить такое отражение хотя бы, признать, поставить галочку, но нести это внутри, то будет уже легче, даже если у вас не будет регулярной психотерапии, хотя, конечно, это важно. Ну и другие аспекты важны, то есть какой-то духовный стержень внутренний и более глубинное осознание, почему я это вообще делаю, и зачем я ввязалась в эту историю помогать другим людям.
Зачем нужна супервизия, зачем нужно менторство – во-первых, это взгляд со стороны, такое зеркало, в которое мы можем увидеть себя. Во-вторых, можно получить практические советы какие-то и психологическую поддержку, если это происходит личный контакт, скажем, раз в неделю или раз в месяц. И обмен опытом, потому что у всех разный терапевтический опыт, и когда мы встречаемся и им обмениваемся, то возникает ощущение, что да, вот не у меня одного такие проблемы. Мне вот сегодня было очень приятно это узнать и наоборот научиться чему-то, то есть какие-то техники, может быть, что-то такое.
Это может быть либо ментор, который более опытный, либо взаимная поддержка, которая может быть индивидуальная – два человека встречаются, общаются, может быть даже иногда дистанционно. Или групповая, когда группы людей, которые занимаются одним и тем же, группы, может быть, волонтеров, которые ходят примерно в одни и те же места, они встречаются и обсуждают проблемы, которые у них возникли. Это очень-очень важно. То есть это может казаться, что это где-то на периферии, это совсем что-то такое незначимое, надо всем помочь, но это очень важно. То есть если этого не будет, то вы долго не продержитесь, скорее всего.
И про документацию хочется поговорить. Документировать работы очень полезно. Во-первых, у вас есть осязаемый такой результат того, что вы делаете. Документация может быть обязательной, не обязательной. Если это ваша работа, то, скорее всего, это обязательно. Если это волонтерство – скорее всего, с вас никто ничего не требует. Она может быть формальная или неформальная. Формальная может быть какая-то действительно форма, в которую нужно записывать данные о том, как прошло занятие каждое, как происходит прогресс или не прогресс. А может быть неформальная – просто какие-то заметки о том, что сегодня была хорошая сессия, спели такие-то и такие-то песни, случилось то, то и то, ребенок или сказал такие слова. То есть какие-то такие общие заметки, которые помогут вам вспомнить через месяц, что происходило месяц назад. Эти заметки могут быть для себя, для команды специалистов, с которой вы работаете, и для клиента тоже иногда это бывает полезно увидеть себя со стороны.
…Помогает какую-то динамику увидеть.
Алиса Апрелева: Да, мы об этом говорили вчера, о построении графиков, возможно, если сначала клиент не поддерживает визуальный контакт совсем, потом он поддерживает визуальный контакт несколько раз – два раза в течение пяти секунд, а потом не поддерживает контакт на протяжении пятнадцати минут уже из получасовой сессии, то мы сразу видим прогресс, и это помогает… В Америке, например, это помогает дать отчет в страховой компании и сказать, что «видите, вы платите за это – это работает, продолжайте, пожалуйста, платить». Но в других случаях это для других целей важно. Не знаю, наверно, когда-нибудь такое в России тоже будет.
Дисциплинирует самого терапевта тоже, такой момент важный.
Алиса Апрелева: Да. Ну опять же, можно понять, что не хватает сил на это, то есть составляя свое расписание, нужно оставить время еще и на это, а не забивать каждые 15 минут свободные работой непосредственно, потому что вокруг непосредственно работы именно с инструментами, в группе, индивидуально есть еще много других вещей вокруг этого терапевтического процесса, которые не всегда происходят во время активной терапии.
