Кризис это в том числе и увольнения. Многие воспринимают потерю работы как тяжелейшую жизненную катастрофу. Но на проверку порой оказывается, что эта встряска крайне благотворна, что вынужденный переход даже на менее престижную и хуже оплачиваемую работу может стать настоящей удачей, позволяющей вырваться из рутины на настоящую глубину. О таком случае нам рассказал петербуржец Владимир БОВКУН.
Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу… А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше.
(1 Кор. 13:12-13)
Меня уволили из типографии под новый 2009 год, в конце декабря, взяв на мое место шустрого симпатичного молдаванина лет 25-ти за половину моего оклада. Откровенно говоря, я даже втайне обрадовался перемене постылой работы, поскольку участие в изготовлении рекламы меня тяготило, а уйти самому было некуда.
Одновременно с работой в типографии я кое-что писал за небольшие деньги в периодические издания; время от времени помогал другу-юристу оформлять документы, отвечать на письма, и теперь, без «основной» работы, мне поначалу казалось, что этими занятиями можно если не жить, то перебиться, – а там, глядишь, «все как-нибудь устроится». Однако, хотя я вскоре буквально погряз в разнообразных приработках, средств решительно не хватало, росли счета и долги.
Постоянную же работу я просто ждал, поскольку на ее поиски требовалось время, которого у меня не было.
Справедливости ради нужно добавить, что значительную часть моего времени, в особенности от Рождества до Сретения, забирал кукольный театр, маленький, полупрофессиональный по составу и совершенно альтруистский по сути. Мы возили два наших спектакля по детским домам и домам престарелых, по психоневрологическим интернатам и онкологическим клиникам, в колонию для несовершеннолетних преступников и Блокадную больницу… Порою мне казалось, что это сумасбродство: вместо целенаправленного поиска работы, вместо еще каких-то «халтур», с помощью которых уйдут хоть какие-то долги, – тратить до трех вечеров в неделю на «игру в куклы». Но я ничего не мог с собою поделать – мне это было необходимо…
Однажды мне позвонил мой хороший друг и просто сказал: «я сорвал для тебя объявление: требуется рабочий на кухню. Пойдешь?» Я даже не думал – поехал и все.
Оказалось – больница. «Психиатрическая больница святого Николая Чудотворца» – так она зовется, и одно это имя не оставляло мне выбора.
***
Когда до обеда остается несколько свободных минут, я обычно рассматриваю через стекло больничный двор.
Хорошо бы восстановить фонтан, от которого остался лишь поросший травою каменный круг, хорошо бы засеять газоны, выкрасить скамейки, прогнать стаю крупных бродячих собак. Тогда, возможно, этот унылый весенний двор, через который больные ковыляют за едою, хотя бы на несколько минут смягчит их обледеневшие сердца.
Трижды в день, месяц за месяцем, я смотрю на эти печальные фигуры сквозь мутное окно пищеблока.
Глядя, как робок, неуверен их шаг, как вздрагивают их плечи от малейшей неожиданности, как непослушны и боязливы пальцы, я придумал каждому историю его помешательства. В этом нет особого смысла, но так мне проще примириться с их бедою. «Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума»…
Сегодня в больничном храме Таинство Елеосвящения. Ни разу еще за время работы не удалось мне попасть в здешнюю церковь – все замок на двери, все я не вовремя.
И теперь я решаюсь ненадолго отпроситься у повара, чтобы вместе со всеми стать на молитву… нет, лгу, лгу даже сам себе – во мне больше любопытства, мне хочется увидеть здешнего священника, поглазеть на то, как он станет соборовать умалишенных, кто придет, как это будет – впечатления, впечатления, все та же алчная «жажда впечатлений», выкравшая у меня «из под носа» столько святынь…. Но – иду, «ибо где двое или трое собраны во Имя Мое, там Я посреди них», а значит, и место мое при малейшей возможности – рядом….
Поднимаюсь точно к назначенному времени – и оказываюсь в пустом зале первым. Ряды жестких дерматиновых кресел, грубо сколоченная сцена, скрипучие половицы, облезлые стены, на одной из которых транспарант с неровными, но кричащими буквами: «Через творческое самовыражение – к окончательному излечению!»
| Явление святителя Николая воеводам в темнице. Клеймо иконы середины XVI века |
А храм в самом уголку, чуть заметен, два шага вдоль и два – поперек; Царские Врата до пояса, калиточками, как игрушечные; за ними престол размером с праздничное Евангелие какой-нибудь церквушки среднего достатка. Да еще и решеткою все это забрано, – видимо, от совершенных безумцев, кощунников и святотатцев.
«…От центра Исправительного дома расходились длинные коридоры, а вдоль, по обеим сторонам, располагались маленькие камеры-одиночки. Центр здания занимала церковь…», – так было спроектировано знаменитым Шарлеманем в 1832 году. И сколько не перекраивали до 1920 года внутренние пространства «желтого дома» – церковь оставалась сердцем, душою, центром и смыслом существования сначала тюрьмы, а после – больницы. Освящена была она при строительстве во имя Николая Чудотворца.
Лесков и Репин, Гаршин и Пилсудский – тысячи самых разных, горьких и величественных судеб неисповедимыми Божьими путями сталкивались здесь, в этой лечебнице, с покровительством Угодника Божьего. Ныне же, в углу, за решеткою и под замком, словно арестованная, мерцала Церковь лампадкою перед Спасом….
Впрочем, слава Богу. Еще несколько лет назад ничего здесь не напоминало о Церкви. Лишь совсем недавно, спустя десятилетия богоборческого безумия, вернулись под старинные своды и святое имя, и алтарь…
Я сажусь у входа, в сумрачной тишине разглядывая стены, ожидая кого-нибудь ради объявленного действа. И отчего-то вдруг вспоминается зал побольше, пороскошней, поторжественнее, в другой больнице. И настоящее маленькое чудо, которое с нами произошло. И святитель Мир Ликийских Николай, «виновник» того чуда.
Наш кукольный театр приехал в Блокадную больницу святой Евгении хорошим осенним вечером, тихим, теплым и солнечным. Стены красного кирпича во внутреннем дворике, где выгружали декорации, ступени лестницы и даже асфальт под ногами нагрелись на солнышке в последний раз перед зимою; оттого, наверное, и хотелось немного повременить у крыльца, замедлиться, задержаться снаружи…
Но отец Валериан, настоятель больничного храма, просил начать ровно в семь, поскольку «режим, сами понимаете, да и вообще – старики». Он-то и пригласил нас в больницу, предложив сыграть спектакль в актовом зале, который, как оказалось, одновременно являлся и домовою церковью.
Ряды театральных кресел, обитых бордовым плюшем, отличный паркетный пол и раскидистая люстра – классический церемониальный зал времен позднего социализма. Высокая лакированная сцена, крутые ступени, тяжелый занавес цвета вишни.
Где же иконостас, алтарь? Единственный образ Богородицы в простенке между окнами…
Все стало ясно, когда мы забрались на сцену, расставляя декорации перед видавшим виды, заслуженным бархатным занавесом. Кто-то случайно его коснулся – а за ним открылась святыня. Как, должно быть, торжественно раздвигался занавес перед Литургией! И тогда сцена превращалась в солею, партер – в неф, а весь этот зал – в Дом Божий….
К семи часам собрали мы декорации. Тут один из наших актеров, спешащий на спектакль прямо с работы, сообщает по телефону, что застрял в дороге и доберется не ранее половины восьмого.
Виновато развели мы руками перед отцом Валерианом. А он нам на зал указывает, куда уже незаметно пробралось рядов шесть зрителей, старушек, в основном. Шепчутся, улыбаются. Среди них три деда, закадычные друзья, видимо. Друзья эти на часы недовольно поглядывают и ерзают угрожающе. Смотрим, уже и отдельные бабули хмурятся.
Одна во втором ряду зычно так спрашивает у соседки:
– Чего там, девятнадцать, что ли, на дверях написано-то было?
– Ага. Только обалдуи эти не торопятся. Им все одно, лишь бы галку проставить, – она говорит как бы в сторону, приятельнице, а сама глазом на нас косит, дескать, слышим ли? Слышим, слышим, родные, да только что же нам делать-то…
Несколько пронзительных голосов принимаются обсуждать отдельных бессовестных комедиантов, терзающих доверчивую старость. Шум нарастает.
Мы прячемся за декорациями и нервно пытаемся выдумать импровизированный номер, шипя друг на друга, свирепея и выталкивая на сцену один другого. В зале едва не свист. И тут вдруг видим, как отец Валериан невозмутимо и твердо, со стуком, буквально втыкает в паркет перед первым рядом аналой, раскрывает на нем требник и, не глядя на нас, повелительно указывает нам место рядом с собою. Строимся рядом с ним вшестером. Оглядев притихший зал, батюшка строго объявляет:
– Споем акафист Николаю Чудотворцу. Кто стоять не в состоянии – может молиться сидя. Кто молиться не желает – может слушать. Кто и слушать не хочет – волен уйти. Спектакль начнется через полчаса, не раньше, – и, без паузы:
«Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Царю Небесный, Утешителю Душе Истинный…»
Опешившие старики и старушки стали потихоньку подниматься. На первом «Радуйся, Николае, великий Чудотворче…» стояли уже почти все. Кто-то сунул нам и пустил по рядам несколько книжиц с акафистом. Мы поем и «сквозь себя» слышим крепнущие голоса стариков, силящихся ухватить непривычный мотив.
Все мощнее, слаженнее, крепче звучит соборная молитва. С одного края будто срываются на крик, но отец Валериан жестом останавливает чрезмерность. Прямо передо мною высокая сухая старуха с желтыми волосами плачет, точнее, по ее щекам текут слезы, но знает ли она об этом – не ясно: она поет, улыбаясь. Из трех дедов поет лишь один, но двое других, надев очки, через его плечо внимательно следят по строкам. Заглянувшая в приоткрытую дверь женщина-врач задержалась на мгновение, а затем вошла и, аккуратно затворив за собою дверь, вслушиваясь, осталась…
Ровно на последних словах тропаря «Правило веры и образ кротости…» вошел наш опоздавший актер.
Зал был словно наэлектризован, я же внутри чувствовал удивительный покой. Глаза ребят, моих коллег по театру, лучились – взгляда не оторвать…
Мы давали спектакль «Звонки бубны за горами» по мотивам Евангельской притчи о блудном сыне, и поразительнее выступления в моей жизни не было. Хотя бы потому, что никто из нас, поклонившись, не мог толком вспомнить, как мы, собственно, отыграли. Только отец Валериан, обнимая нас поочередно, не скрывал слез, а один из дедов, самый, по-видимому, решительный, с синим якорем на запястье, долго тряс мою руку, повторяя: «Сволочи! Какие же вы сволочи…»
…Я вздрагиваю от неожиданно распахнувшейся двери – это медицинские сестры вводят первую группу больных в зал и рассаживают по местам. Одна из сестричек трудится за свечницу – отпирает решетку, распоряжается, успокаивает – «едет батюшка, едет. Не волнуйтесь».
Я оказываюсь в самой гуще, среди больных, и, в сущности, ничем не отличаюсь. Спрашивают мое имя: «Будете собороваться?» – «Нет-нет, простите. Никак не успею, придется уйти раньше»…
Разговоры вокруг замечательны. Массивный человек взволнованно изъясняет собеседнику смысл бумажной юбочки у свечи: «Воск чтоб не капал, ясно тебе? Это я точно говорю. Убей меня, если вру». В этот момент свечница повторяет кому-то то же самое, слово в слово. Совершенно мальчишеское счастье: «Слыхал, тютя? – оборачивается назад, развязно, – я с детства в этой теме. Спрашивайте, если чего не ясно…»
Двое у меня за левым плечом, заговорщицки, голова к голове, но довольно громко:
– Надо проситься отсюда. Это шанс.
– И куда?
– Да хоть в областную. Там рыбных дней год как нету. И завотделением – башкир.
– Башкир – это труба.
– Брось, я его знаю. Не подведет.
– Ну, если знаешь…. Давай проситься.
– Слушай, а Он сможет перекинуть?
– Думаю, да. Он же – Бог…
Полный зал. Больше мужчин, из женских отделений почти сплошь молодые. Собороваться пришли и медицинские сестры, и двое врачей.
Радостное оживление по рядам – входят священники. Их двое, похожи друг на друга, как отец с сыном. Высокие, плотные, черноволосые. Старший более улыбчив, младший сосредоточен. Извиняются за опоздание, раскладываются, возжигают и без промедления приступают: «Благословен Бог наш….»
У человека напротив горящая свеча в руке дрожит, как в поезде. На вид лет тридцать, но голова не слушается, мотается из стороны в сторону, словно непрерывно отрицает что-то. Я вижу по губам, что он наизусть читает большинство молитв. Рядом полный юноша с длинными волосами, его лицо время от времени искажает гримаса брезгливости или – не разобрать – боли. Дальше – улыбчивая медсестра-якутка. За нею согласно кивающий на каждый возглас священника лысоватый мужик, усталый, иссиня бледный. Ближе ко мне маленький зек, ловко мелькающий татуированными кистями рук. Справа девушка в тугом платке, глядящая подведенными, совершенно сумасшедшими, огромными глазами, и ее подруга – невообразимо расплывшаяся, желеобразная, с лицом добрым, доверчивым, робким. Прямо передо мною старик без единого зуба и волоса, весь покрытый пигментными пятнами, вскидывающийся только на «Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу…»
Где еще, в каком случае, при каких обстоятельствах встанут рядом на равных сумасшедшие с врачами и медсестрами? Кто, кроме Господа, действительно воспримет их равными, «равноценными» во всей полноте? Не смотрит ли мiр на участвующих в Таинствах медиков-христиан, как на «почти сумасшедших», «по сути больных», которым «самим нужно лечиться»? И тогда совсем по-новому прочитывается для меня строка «не здоровые имеют нужду во враче, но больные» (Мф. 9:12), начертанная над алтарем в этом храме святого Николая Чудотворца психиатрической больницы № 6…
Но мне нужно возвращаться в пищеблок – близится обед. Как только коснулся батюшка священным елеем первого человека – я ухожу.
И во время обеда неловкие, будто изломанные фигуры больных сквозь мутное стекло уже не кажутся мне столь несчастными, как прежде. Все они этими своими робкими, смиренными, кроткими ножками идут в Царствие Небесное гораздо увереннее меня.
…Теперь мои сомолитвенники мне будто родные, словно старые знакомые. Меня узнала только какая-то женщина из 7-го отделения, которую я в церкви даже не запомнил. Принимая ведро с супом, она доверительно, как близкому, улыбнулась и, едва слышно, в благодарность прошептала: «спаси Господи». Прямо на старом пальто с вылезшим меховым воротником скорчился грязноватый больничный халат, волосы ее растрепаны, а глаза безнадежно пугливы. Кто-то толкнул ее в спину – «Ну, давай, шевелись, лахудра!» – она слишком медлила, задерживая всех. От входной двери она, я видел, еще раз оглянулась. Моя сестра.
«Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю…»
