Коварный Фичас
Детский писатель и поэт Корней Чуковский родился в 1882 году в Санкт-Петербурге, но уже в возрасте нескольких лет он оказался в Одессе. Казалось бы, ребенок должен быть этому только рад. Но все, однако, было не так просто.
Вот одна лишь из сценок «счастливого детства», описанная Корнеем Ивановичем в повести «Серебряный герб»: «Я беру зеленое ведро и быстро выбегаю на улицу.
Кран – в доме Петрококино, на далеких задворках, где тоже волы, биндюги и биндюжники… Через минуту я уже с полным ведром снова шагаю по Рыбной.
Возле дома Вагнера я останавливаюсь отдышаться, ставлю ведро на панель, хоть и знаю, что мне угрожает опасность, потому что дом Вагнера – особенный дом. В нем живут мои враги. Я никогда не решился бы пойти в этот дом, так как твердо уверен, что там выкололи бы мне глаза, вырвали бы язык, отрубили бы уши.
Дом набит озорными мальчишками…
Я перехожу на другую сторону… Я бегу что есть силы. Но вода выплескивается из ведра, и нужно замедлить шаг. В руке у Фичаса кизяк – круглый, черный, засохший воловий навоз.
– Опа-па! – кричит Фичас, как краснокожий индеец, и скачет через улицу ко мне.
Я отбегаю к воротам казармы. Из ведра выплескивается еще больше воды. Я ставлю ведро у стены, Фичас снова кричит „опа-па« и с разбегу ударяет меня головою в живот. Я отлетаю к стене и с отчаянием вижу, как он дважды плюет в ведро и швыряет туда весь свой кизяк. Слюна у него белая, как лошадиная пена».
За других детей было кому заступиться. Но не за Колю Корнейчукова (именно так его назвали при рождении, Корней Иванович Чуковский – литературный псевдоним, который сделался официальным именем). Его мать, крестьянка Екатерина Осиповна Корнейчукова была прислугой в доме его отца, почетного гражданина Одессы Эммануила Соломоновича Левенсона. Они полюбили друг друга, но брак между иудеем и христианкой был в России запрещен.
Совместное счастье, однако же, длилось недолго. Уставший от такого полулегального положения, Эммануил Соломонович официально женился на враче Кларе Исааковне Рабинович, после чего молодые переехали в Баку, где глава семейства занялся издательским бизнесом.
Несколько лет Коля ходил в одесскую гимназию, однако же потом его отчислили, в соответствии с так называемым «циркуляром о кухаркиных детях».
Этот циркуляр был принят в 1887 году и предписывал освобождать гимназии и прогимгназии от «детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, детям коих, за исключением разве одаренных гениальными способностями, вовсе не следует стремиться к среднему и высшему образованию».
Коля Корнейчуков ни в коей мере не считался «одаренным гениальными способностями». По большому счету он был двоечником, и не исключено, что, если бы не циркуляр, его отчислили бы просто за неуспеваемость.
Таким образом, у мальчика не было ни средств к более или менее сносному существованию, ни физических сил постоять за себя, ни нормального, полноценного занятия, ни отца, ни даже отчества, незаконнорожденным, опять же, в соответствии с законом, отчество не полагалось.
Отчество «Иванович» было придумано уже потом, вместе с фамилией и именем.
Зато у Коли были книги, которыми мальчик зачитывался до одури. Все свободное от заработков время (носил подписчикам газеты, расклеивал афиши и так далее) он посвящал литературе. И не только как читатель, но и как начинающий популяризатор.
На одесском пляже сформировался своего рода клуб, в который входила местная детвора. Неформальным лидером этого клуба стал именно Корнейчуков.
Дети либо сидели в «каламашках» – больших коробках для мусора, либо уходили в море на весельной лодке, и Корней Иванович пересказывал прочитанное.
Очень увлеченно пересказывал. Дети его любили. Но перед Фичасом и ему подобными были, к сожалению, бессильны.
Возвращение в детство
Взрослая жизнь явилась постепенно, незаметно. Вроде бы еще и возится на пляже с детворой, а уже состоялся первый литературный дебют в «Одесских новостях». На гонорар – семь рублей – куплены рубашка и штаны. Гордости выше крыши.
Спустя два года, в 1903 году, юношу отправляют от газеты в командировку в Лондон, вдруг обнаружилось, что он единственный в «Одесских новостях» знает английский.
Правда, в самой Англии выяснилось, что на английском он умеет только читать и писать, а говорить и слушать вообще не в состоянии.
Дело в том, что, будучи еще мальчишкой, он выучил язык по самоучителю, из которого, на беду, были вырваны все страницы, относящиеся к произношению. Бедняга выговаривал английские слова так, как они звучали бы в русской транскрипции.
Это бессмысленное тарахтение, естественно, никто не понимал, а он, в свою очередь, не понимал настоящую английскую речь.
Пришлось переучиваться.
Возвращение на родину, издание собственного сатирического журнала, арест за «оскорбление величества», закрытие журнала, переселение из Петербурга от греха подальше в финское селение Куоккала (в наши дни – Репино).
Там, в свободное от литературных занятий время, наш герой возвращается в детство. Снова пляж, снова компания местной детворы, с удовольствием слушающей рассказы молодого человека.
Вместе строили и разрушали крепости из песка, играли в футбол, он тогда активно входил в моду вместе с боксом и другими английскими играми. И, разумеется, лодка, компания уплывала далеко от берега, и все, и Чуковский, и его юные друзья, читали друг другу стихи.
Придумывали загадки, ходили, как коты, по верху заборов, устраивали настоящий театр, прятались, находили друг друга. Воровали воду у соседа, Ильи Репина.
На самом деле, разумеется, не воровали, а просто наливали из колодца. Но поскольку Репин просил его не отвлекать, то надо было делать это очень тихо, как будто бы тайком.
Словом, все было почти так, как на одесских пляжах. Только без унижений и без нищеты. Наоборот, Корней Иванович иногда позволял себе нанять на весь день музыкантов, которые делали эти праздники еще веселее.
Практически лишенный детства, Чуковский сделал так, что, уже, будучи взрослым, одновременно и брал его себе, и отдавал другим.
Удивительная форма благотворительности, при которой чем больше ты отдаешь, тем больше к тебе приходит, притом в самом буквальном смысле и прямо сейчас.
Опальный «Крокодил»
Вход в детскую литературу состоялся очень поздно, в 1916 году. Дебютом сделался небезызвестный «Крокодил», заболел сын писателя, и он таким образом его развлекал. В 1923 году вышли «Мойдодыр» и «Тараканище», а спустя еще год – «Бармалей».
Известны случаи, когда советские писатели, не имея возможности публиковать серьезные вещи, уходили в детскую литературу. С Корнеем Ивановичем было наоборот.
Против его литературоведческих работ и публицистики, против работ по теории художественного перевода никто особенно не выступал. Гонения возникли именно на детские стихи.
Сама Надежда Константиновна Крупская снизошла до гневной филиппики: «Такая болтовня – неуважение к ребенку. Сначала его манят пряником – веселыми, невинными рифмами и комичными образами, а попутно дают глотать какую-то муть, которая не пройдет бесследно для него. Я думаю, „Крокодила« ребятам нашим давать не надо».
Возник обличительный термин – «чуковщина». Корней Иванович делает вид, что повинился, что воспринял критику «старших товарищей», что больше не будет писать такие глупые и идеологически несовершенные сказки.
Пообещал засесть за новую работу в новом духе. Даже название придумал: «Веселая колхозия».
Обманул, конечно. Никакой «колхозии» он не писал, да и не собирался. Продолжал творить в привычном жанре «болтовни». А так как все это происходило на фоне общенародного признания и всеобщей любви, то ничего ему за это не было.
Доходило до абсурда: в то время, когда в Москве власти клеймили Чуковского, в Сталинграде (ныне Волгоград) перед Музеем обороны Царицына (еще одно название этого города) установили фонтан «Бармалей» работы скульптора Ромуальда Иодко. Естественно, по мотивам сказок Корнея Ивановича.
А потом копии этого фонтана разошлись по всей стране, они появились в Воронеже, в Днепропетровске (ныне Днепр), Оренбурге, Казани, Перми и Чернигове.
При всем при том Корней Иванович никогда не кривил душой и говорил исключительно то, что он думает. Когда журналисту Михаилу Кольцову дали квартиру в печально известном «Доме на набережной», откуда был один путь – в сталинские лагеря, все друзья поздравляли его. Но получалось неискренне. И лишь Корней Чуковский высказал, что думал:
– Ах, какая напасть! Вселяться в этот жуткий замок решительно нельзя. Но ведь и ослушаться и не вселиться – тоже невозможно. Вот беда-то!
А про наркома Луначарского, перед которым подобострастно заискивали практически все деятели культуры, писал: «Он лоснится от самодовольства. Он мерещится себе как некое всесильное благостное существо, источающее на всех благодать. Страшно любит свою подпись, так и тянется к бумаге: как бы подписать!»
Но все ему сходило с рук. Всерьез обидеть этого лукавого, талантливого и честного до неприличия ребенка никто не решался.
* * *
Еще в 1937 году Чуковский получил от государства дачу в писательском поселке Переделкино. До самой старости он развлекался с тамошними мальчишками и девчонками, как некогда с одесскими, а затем и куоккалскими.
Корней Иванович совсем не повзрослел. Известен случай, когда на одном из костров, устроенных Чуковским, Агния Барто спросила: «Кто из вас лучше всех помнит „Мойдодыра«?» И Корней Иванович громко крикнул: «Я!»
Когда восьмидесятилетнему писателю присвоили степень доктора литературы Оксфордского университета, художник Лев Малаховский изобразил его в профессорской мантии, скачущим со скамейки на скамейку в окружении переделкинской детворы.
А скончался он на 88-м году жизни, во что, естественно, никто не мог поверить.
