Все началось проще простого и обычней обычного. В храме у дежурного зазвонил телефон — просили пригласить священника. Женский голос объяснил, что вот есть-де престарелый дедушка, которого надо бы поисповедовать, но везти его в храм никак нельзя: слишком слаб, опасаются, что дорогу не перенесет.
На вопрос: «Ходил ли дедушка в церковь и надо ли кроме исповеди причащать?» — ответили, что ранее он никуда не ходил, но в Бога верил всю свою жизнь, и что кроме исповеди ему пока ничего другого не надобно.
«Нет так нет, но исповедовать все равно надо»,— подумал я и приготовился обсудить: когда ехать, где они находятся и на чем добираться, но, услышав мое согласие, трубку тут же положили…
Не успел я сообразить, что это за странности такие, как в храме потемнело: весь проем двери загородили две мощные фигуры.
Помните 90-е годы века прошлого и внешний вид так называемых «новых русских»? Плотные, широкие, коротко постриженные, с лицами без выражения и с толстыми золотыми цепями, отделяющими головы от туловища, так как понятие «шея» у них практически отсутствует. Именно таковые и стояли в дверном проеме, вглядываясь в ими же затемненное пространство храма. Довершали эту композицию времен «распределения собственности» малиновые пиджаки, плотно обклеивающие могучие торсы, джинсы и кроссовки «с прыгающей пумой».
Должен заметить, что я до дня нынешнего так и не могу понять, чем отличались эти два посланника друг от друга. Разница между ними заключалась только в том, что один из них обращался ко мне: «Вы, святой отец», а другой: «Ты, батя». Все остальное существенных отличий не имело, а особые приметы отсутствовали.
— Собирайся, батя,— сказал один.
Второй добавил:
— Ничего не забудьте, святой отец, облом возвращаться будет.
Пока я комплектовал требный чемоданчик, мне был задан вопрос, который всегда задают захожане:
— Святой отец, а о здравии куда свечки поставить?
Я указан на центральные подсвечники и добавил:
— Записку напишите с именем, чтобы знать, за кого молиться.
— Какую записку, батя? Сам напиши, за здравие Брынзы.
— Кого? — не понял я.
— Ну вы даете, святой отец! К Брынзе вы сейчас с нами поедете. Он и сказал, чтобы свечки поставили. Самые большие.
— Такого нет имени — «Брынза». Как его крестили, каким именем?
Вы когда-нибудь видели, как отблески мысли и тени задумчивости проявляются на подобных квадратных лицах? Интересные мгновенья. Но улыбка понимания все равно радует, независимо от уровня образованности, красоты лица и образа жизни.
— Владимиром его зовут,— поняли наконец, что от них требуется, посланники.
Дежурный записал имя в синодик, а потом уставился на пятидесятидолларовую купюру. Пять свечей, хоть и самых дорогих, столько никак не стоили.
— Так много это,— в смущении сказал он, протягивая деньги обратно.
— На храм оставь, пацан,— хмыкнул через плечо один из приехавших, который, по всей видимости, выполнив задание «по свечкам», уже успел забыть о нем.
Подобным образом из родной церкви я еще никогда не выходил. Сопровождение было, словно из киношно-бандитского сериала. Слава Богу, что они хоть руки под пиджаками не держали. Бабули, сидящие на скамеечке у храма, истово перекрестились, заволновались, зашептали, но, увидев мой добродушный кивок, кажется, успокоились, хотя и смотрели вслед настороженно.
В машинах я не разбираюсь, но, так как эта была большая и высокая, с прилепленным сзади колесом, то, значит, «джип». Забрался, как указали, на заднее сиденье, справа и слева сели мои новоявленные телохранители, и поехали.
— Вы, святой отец, не волнуйтесь, все по уму будет,— успокоил меня сидящий справа, а «левый» добавил:
— Бать, ты чего в кейс свой так вцепился? Никуда он не денется.
И действительно, только сейчас заметил побелевшую от напряжения руку на ручке чемоданчика, как и обратил внимание на то, что мысли мои далеки от предстоящей исповеди.
Вообще-то, страхи страхами, но, глядя на экипированную по последнему слову техники дорогую машину, представителей охраны и водителя, невольно начинаешь строить в уме образ особняка, в который меня вот-вот доставят.
Не построилось. Домик оказался небольшим, постройки годов пятидесятых, правда, с телевизионной тарелкой над крышей, а вдоль дорожки, ведущей от калитки до крыльца, журчал ручеек. Учитывая донбасский дефицит воды, безусловно, не каждый мог себе подобное соорудить, да еще украсить на японский манер диковинными камнями и необычным кустарником. Всю остальную территорию занимал обычный сад с беседкой и колодцем.
На крыльце встретила молодая девушка.
«Внучка, наверное»,— предположил я и не ошибся.
— Проходите, батюшка, дед вас ждет.
В зале, то есть в центральной и самой светлой комнате дома, в кресле, сидел худой, как жердь, старик в светлой спортивной майке, в аккуратных летних свободных брюках и современнейших дорогих красивых туфлях, на которых не раз невольно останавливался мой взгляд в продолжение всего нашего с ним общения.
Никак не вязались эти туфли с верхней одеждой и татуировкой, покрывающей грудь и руки деда. Не силен я в зэковской символике, но трехкупольный собор на левом предплечье и набор разнообразных синих «перстней» на пальцах рук говорил о большой зоновской эпопее моего исповедника. Да и сам дед, от модных башмаков до седой, заостренной кверху головы, напоминал что-то тюремное, острое и бескомпромиссное.
«Не «Брынзой» бы тебя назвать, а «шилом» или «гвоздем»»,— подумалось мне.
В разговоре же и исповеди дед действительно был колючим и конкретным. Говорил он тихо, четко отделяя слово от слова, и было видно, что обдумывал он свой разговор заранее и тщательно.
— Я вот дожил до девятого десятка, батюшка, хотя мне смерть кликали лет с пятнадцати. Да, видно, хранил меня Бог,— начал без предварительной подготовки мой собеседник.
— Конечно, хранил,— поддакнул я.
— Ты помолчи, отец! Ты слушай. Мне тебе много сказать надо, а сил долго говорить нету.
Брынза говорил хрупким голосом, иногда заскакивая на старческий фальцет, и очень часто дышал.
— Зона из легких да из бронхов выходит, астма замучила, вот и устаю долго говорить, так что ты послухай, а потом свое слово иметь будешь, если будет что сказать.
И я слушал.
Поведал мне дед Владимир, в мире своем Брынзой называемый, что просидел он двадцать восемь лет по тюрьмам и лагерям по воровским статьям, был «коронован» в «воры в законе» на одной из ростовских зон, кормил комаров в Мордовии и на лесоповалах в Сибири, и грехов у него столько, что не хватит оставшейся жизни, чтобы перечесть.
— Давайте помолимся,— сказал я, открывая Требник,— а там Господь поможет самое нужное вспомнить.
Говорят, что священник не должен вспоминать даже для себя чужие исповеди и тем более хранить их в памяти. Мне трудно это сделать, потому что предо мной, устами «вора в законе», открылся иной мир со своими отношениями, законами, образом мысли. В том мире нет просто радости, как и нет просто зла, там изменены понятия и принципы, которыми мы пользуемся, но там тоже есть боль и есть любовь. Для меня многое стало откровением…
Более трех часов говорил старик.
Нам никто не мешал, даже из сада, через открытые окна не доносилось ни звука. Брынза был конкретен: он говорил только о зле, которое причинил другим. И пусть понятие «зла» в его преломлении значительно отличалось от общепринятого, но ни разу он не пустился в оправдание себя. Он перебирал дни воли и года зоны, вспоминал давно ушедших и еще живых. Речь его, прилично разбавленная воровским жаргоном, была четкой, последовательной и придерживалась какой-то неуловимой для меня логики, в которой каждое действие имело предшествующую причину, а каждый поступок — конкретное завершение.
Мне даже не нужно было задавать каких-то наводящих вопросов. Лишь уже в конце, когда проскочило у деда слово «страсть», я спросил:
— А у вас есть или была страсть к чему-то?
— Есть такой грех, отец. Краги мне все время хотелось иметь, дорогие и шикарные.
— Чего иметь? — не понял я.
— Краги. Туфли стильные. Вот теперь имею, когда ноги почти не ходят,— пошевелил туфлями дед.
И еще один вопрос я задал. Спросил о том, почему он в Бога верит.
— Фраера веры не имеют да малолетки нынешние, вроде тех, что вас везли,— отмахнулся Брынза.— Серьезный человек без веры жить не может, хоть и своя она у каждого, но справедливости всем хочется.
Мне нечего было отвечать. Я просто прочитал разрешительную молитву и засобирался уходить…
— Ты подожди, отец. Я тут книжку вашу читал,— и дед указал на томик Слободского, лежащего на тумбочке под иконой и лампадой,— так там написано, что и причащаться надо. Дома можно?
— Вам можно, да и нужно.
Рассказал Брынзе, как готовиться к Таинству, да и раскланяться решил. Старик опять остановил:
— Погодь-ка. Читал я, что у вас там копье на службе надобно, тут вот кореша с «девятки» подсуетились и сделали для церкви. Возьми.
Старик как-то неожиданно откуда-то сбоку достал копие, удивительное по красоте и мастерству исполнения, но немного не такое, каким мы его обычно привыкли видеть…
С тем и распрощались. Через день причастил я Брынзу-Владимира, а еще через недельку он и отошел ко Господу.
На жертвеннике теперь копие зоновское. Пользуюсь я им, хотя некоторых из коллег и смущает его внешний вид…
