Рождество
Зимой, на Рождество, в доме сельского батюшки яблоку негде упасть: полно гостей, друзей и детей друзей. Детей Аркадий в обязательном порядке сначала подкинет под потолок, потом вываляет в снегу, надает оплеух, конфет и потащит кататься с горы на «ватрушках» и старом капоте. Капот кружит так, что небо падает на землю, собачий лай звенит в ушах, и счастья вдруг откуда-то берется столько, сколько и не было никогда, даже в детстве.
Гуси рождественские уже в русской печке. Часов на шесть, как раз к концу службы поспеют. В храме на Рождество холодно — отопление не выдержало морозов. Народ в валенках, тулупах, изо рта пар идет. Исповедовались, выходят в темноту, как в космос. Чернота вдруг вспыхивает, озаряется салютом — летят в небо сполохи, а вот и звезда рождественская раскрылась высоко-высоко — Спаситель пришел в мир!
И тогда покажется, что ледяной вертеп, треск осины в печке, колядовщики в вывернутых тулупах, мальчик Захария с фонарем, мягкий снег и девочка с иконой — это единственно возможное Рождество, возникшее то ли из глубин подсознания, то ли из рассказов Шмелева. За Рождеством последуют единственно возможные Святки, трескучее Крещенье с ледяной иорданью, – течение времени в Колодозере созвучно природе и человеку, живущему с природой в согласии.
Пасха
Страстная пятница. На столе огромная кастрюля с постными щами. Гости едят молча. Только ложки стучат. В доме этом, когда праздники, – всегда шумно, и сам дом, огромный и живой, ходуном ходит. А тут тишина. Непривычно это. Горит лампадка. Отец Аркадий что-то шепчет за кухонной перегородкой. Заглядываю – щук пересчитывает и морщит лоб: думает, как их приготовить к разговенью.
Великая суббота. Закончилось освящение пасхальной трапезы. Народ — человек пятнадцать — вереницей расходятся по домам. Певчие — Витя и Лена – друг за другом идут по траве к машине. Витя – высоко задирая колени, даже чуть подпрыгивая, а она — острожно, вразвалку, словно боясь примять траву. Оба они — словно нездешние какие-то, немосковские, хоть и живут в Москве весь год, сбегают в Колодозеро второе лето подряд.
Скрипит калитка старинных торговых рядов. Вдруг Матрёна остановилась, повернулась к храму, задрала голову вверх, смотрит на небо. В руках — корзинка с куличом, в куличе свечка.
Захарке поручено нести большую лампаду на крестном ходе. Темно в храме, только лампада светится и захаркина улыбка от нее – тоже. Вдруг он спохватывается, становится серьезным. Алтарник Пашка полушепотом рассказывает байку про мужика, который сразу после первого возгласа «Христос Воскресе» достал из кармана колбасу и начал уплетать. Вдруг все затихает. Начинается крестный ход. Сразу за храмом спуск к озеру. На озере черный лед. Его сейчас не видно, но я знаю, что он черный. Горит фонарь, один на всю округу. Ветер гасит свечи, а на лицах прихожан — торжество радости. Христос Воскресе!
На пасхальной службе в храме десять человек. Певчие из соседней Шалы, что на Онежском озере, иногда сбиваются, поправляют друг дружку. Детей сморило, спят. Захарка тоже спит, уткнувшись в мамино плечо. Вот служба подходит к концу, и Захар — первый причастник.
Столов праздничных аж три поместилось в батюшкином доме. Вот и щуки те самые, жаренные с головами вместе. Скалят зубастые морды. Народ усталый и веселый. Глаза слипаются.
Сильный ветер. На озере волна. Ледяную крошку гоняет от Заозерья к Погосту и обратно. Лодка не слушается весел, разворачивается боком к волне, качается. Неуютно. С нами в лодке Захарка — вжал голову в плечи. Пристали у школы. Дети проносятся мимо, здороваются. Прошел мужик угрюмый, с ведрами. Забрался на горку, поставил ведра, закурил. Ветер начал стихать.
Лето
Баба Шура во дворе — колет дрова. «Я люблю сама колоть! Березовое полено сухое, ломкое, хорошо идет. Пока дедка в запое — я и пользуюсь случаем, а то он топор от меня прячет». Шерстяной платок спадает, обнажая седые короткие пряди.
Летний вечер мягкий, светлый. Нудно пищит наглый карельский комар. Я смотрю на бабу Шуру, слушаю тюканье топора, – все равно не дает помогать. Они с дедкой полжизни вместе. Три дочери, все уже с семьями, давно разъехались по разным городам. Дом у стариков большой и крепкий, а хозяйство — самое зажиточное во всем Колодозере. Бытовых построек вместе с двумя банями только девять наберется. Среди них своя смолокурня. Если видишь по-над озером черный дымок тянется — это значит дедка Валя варит для лодки смолу. Лодка уже ждет, перевернутая и поставленная на бревнышки. Рядом растянуты дедкины мережи — ручного плетения, ни одной дырочки нет, а грузилами у сетей служат камешки, в бересту обернутые.
Ни разу не видела стариков без дела. Дедка то под трактором ковыряется, то колесо заклеивает, вечно подправляет что-то. Баба Шура, присев вечером на минуту, лущит лук или перебирает ягоду. «Извини, сливок не запеку тебе нынче в печке — корову мы продали, тяжело стало», – мнется хозяйка. О томленых, с корочкой, бабшуриных сливках — легенды по селу ходят. Как-то осенью, засидевшись у них в гостях, я не могла оторваться от этих сливок и горячего чая. Уходя впотьмах, перепутала резиновые сапоги, – надела не свои, а бабы Шуры.
Наутро будит меня хитрый, с ухмылкой в бороде, Аркадий: «Мне дедка звонил, говорят после твоего визита сапоги у них пропали, решили в полицию не заявлять пока».
В июле на севере до конца не темнеет — солнце докатится до горизонта и застревает там. Дети готовы купаться хоть всю ночь — вода теплая, а из воды вылезешь — комар тут как тут. Жду детей, хлопаю себя по ляжкам и щекам. «А ведь у них сын был, знаешь? Ему шестнадцать лет было, когда он утонул на Хабозере. Я сам узнал недавно». Аркадий замолкает, бросает в воду щепку. У озера дедка Валя собирает мережи — высохли. Баба Шура снимает с веревок белье.
P.S.
Летом 2015-го года дедка Валя скоропостижно скончался. Бабу Шуру дочки забрали к себе в Сортавалу. Через полгода баба Шура не выдержала в городе и вернулась в Колодозеро.
Осень
Северный виноград – второе название клюквы, – поэтическое и какое-то даже библейское.
Выезжают за клюквой затемно. Трясутся в тракторном прицепе: в рюкзаках провиант, чай в термосе. Никакой водки. Огромные плетеные короба болтаются по всему прицепу. Иногда выбираются с ночевкой — чтоб не терять на дорогу время.
Болото огромно, не видно, где оно начинается и где заканчивается. Ходят осторожно — по зыбкому упругому мху, из которого торчат палки засохших сосен. Клюква растет на травянистых кочках так, будто кто-то просто рассыпал на землю несколько горстей ягод. Время обеда – небольшой костер для уюта, пара вареных яиц, хлеб и чай.
Не сговариваясь, встают и снова на кочки – долгие паузы здесь не приняты. За восьмичасовой рабочий день один сборщик выносит с болота около двадцати килограмм клюквы. Дядя Леша, хромой, и тот собирает как остальные, свою норму в 20 кило. Потом уже мне рассказали, что у него ноги нет, на протезе ходит. В молодости по пьянке на мотоцикле разбился..
Ягоду хранят в больших полотняных мешках, пока цена в пунктах сдачи не подскочит.
Осенью 2012-го года в Колодозере клюкву принимали по 50 рублей (1,5$) за 1 килограмм. В соседнем городе Пудоже клюкву брали уже по 65 рублей. На рынке в Москве килограмм клюквы стоит уже 200 рублей.
Наступил ноябрь — предзимье. Снег лежит на траве очерченными островками. На озере встает лед. По прозрачной глади первого льда идет рыбак, словно Спаситель по воде.
В доме отца Аркадия нет. «Крестины», – коротко кивает в сторону храма живущий у священника мужичок Сергей. Немного блаженный, очень набожный, он помогает по хозяйству и присматривает за живностью.
В деревянном храме темно, пусто и тихо. Едва слышно, как батюшка читает Евангелие в крошечном приделе Михаила Архангела.
Работает калорифер, совсем не холодно. Двухнедельного малыша погружают в купель. «Беспокойный что-то, может сглазил кто, решили вот окрестить поскорее», – шепчет на ухо бабушка младенца.
Родственники новокрещенного зовут батюшку на чай и блины. Аркадий отнекивается: мол, некогда. Спускается к озеру, зачерпывает ведро воды. Идет к дому. Ветер: фалды батюшкиного пальто мечутся в разные стороны. Вдруг его догоняют на «шестерке» и вручают пакетик с блинами. Он смущенно благодарит и расцеловывается со всеми.
«Отпевал недавно в Кривцах – мешок картошки заработал, – думаю пора прейскурант вывешивать, как в столичных храмах, – хохмит Аркадий своей фирменной «скороговоркой». Только у нас расценки другие, натуральными продуктами. Все норовят отблагодарить — кто рыбником, картошкой вот, яйцами», – уже и забылось, что о. Аркадий приезжий, – настолько вжился он в Колодозеро, а Колодозеро поселилось в нем самом навеки.
Неприютно, холодно, ветрено в ноябре здесь. Земля заледенела, белье на веревках колышется задубевшими полотнищами. Знакомые женщины идут из соседней заброшенной деревни Дубово. «На пикник ходили, костер жгли, чай пили, – улыбаются. – Делать-то нечего, все ж собрали, даже клюквы нет, – вот и гуляем, свежим воздухом дышим», – хохочут.
Земля стылая, голая почти, – ждет настоящего большого снега. Озера ждут, когда встанет метровый лед. Не забудешь, как он ухает и проседает где-то далеко на глубине, когда уже конец декабря-начало января. Если в этот момент стоять посреди озера — сердце убегает в пятки, становится одиноко, страшно и радостно одновременно. Кто знает, почему.
