Вышла в свет книга известного публициста, историка, редактора журнала «Фома» Владимира Гурболикова «Боль. Любовь. Вера. Записки выжившего». – М., 2018. – 92 с. Купить можно здесь.
Сам автор анонсирует книгу так:
«Все, о чем рассказано здесь, правда. Это автобиографические записки об очень личном. О том, что было пережито, прочувствовано, что открылось душе в один из острых моментов, когда жизнь висела на волоске. Что помогло выжить, преодолеть болезнь, пройти испытание».
Предлагаем отрывки из новой книги.
Наша любовь, такая кроткая, детская, верная
Ночью, в больнице, глядя в потолок, молюсь о тебе, о нас… И вижу глаза твои ясные, какими смотрела на меня в первые дни нашей любви. Потом внешнее счастье проросло глубоко внутрь. Как странно! Год от года растет и не угасает, растет и дышит тепло, вольно, разрастается — и горит ночью и среди дня — эта наша любовь, такая кроткая, детская, верная.
Как ты там дышишь ею? Что дает она тебе?
Я без тебя сделался как ребенок без мамы: произношу твое имя — и плачу, произношу опять — и снова плачу. И все время почему-то тоскую и мечтаю о нашем венчании, о том, чтобы мы обвенчались. Представляется мне оно без конца, а тебе не говорю, боюсь: знаю, что и так нелегко тебе жить со мной — крещеным, верующим человеком.
Я живу теперь по таким «чужим» тебе правилам и чувствую, как тебе больно, что нечто важное происходит со мною одним, без тебя.
Это, наверное, выглядит как измена… Но ты только знай, что я остаюсь с тобой, и сердце мое молится и болит о нас обоих. Так хочется, чтобы ты поняла, что мы не расстаемся, что мы все время вместе!..
В ночь субботней нашей размолвки я очень долго засыпал. Я тогда очень долго молился, и сквозь засыпание произносил имена наших святых — призывал помочь нам. И тогда мне привиделся (во сне ли, наяву?) вместо плоского потолка над нашей кроватью белый округлый свод с теплящейся посредине — прямо в воздухе — лампадкой. Свод был легкий, очень уютный, а свет — тихий-тихий, чуть касавшийся наших спящих тел. Как покров, как пространство, защищенное ото зла, где мы — одно; наша любовь и общие сны, и нежность, и надежда друг на друга.
Страшно за тебя. Ты такая маленькая, хрупкая, тебе нужно столько сил, тебя так легко обидеть! А я ужасно угловатый, весь состою из углов, и ты, самый важный мой человек, не можешь со мной отдохнуть. И тебе больно не понимать меня.
Ты обо мне потихоньку молись, ладно? А я за тебя буду молиться дальше. Чтобы тебе было только хорошее.
«Не надо отказывать верующему … в неверии»
Я помню этот момент. Женщина-врач встретила меня, осмотрела, очень быстро провела на УЗИ… И когда все было сделано, мы посмотрели друг на друга. И я увидел ее лицо. Оно стало очень-очень бледным. Наверное, потому, что врач слишком испугалась. А потом она покраснела: быть может, устыдилась того, что не смогла скрыть своего испуга.
И так я понял, что все серьезно. И подумал, что в одном мне повезло: от меня никто ничего не скрыл. Я как будто летел: проваливался куда-то, но одновременно — почти парил от этого понимания.
Поблагодарив врача за помощь (а она действительно очень помогла мне с больницей и передала меня другому опытному доктору), я вышел в осеннюю Москву, хлюпающую, дождевую, с низкими стремительными облаками. Шел и повторял: «Вот сейчас все и выяснится. Христос теперь совсем рядом. Где-то близко». И на самом деле верил и ощущал, насколько Он близко. Как это небо. Как облака. Как дно пропасти, в которую я лечу…
За пару дней до операции я дома. А что? Руки-ноги ходят (пока?), голова ясная — отпросился домой, отпустили.
Все мои спят, а я перелег в другую комнату и потихоньку смотрю фильмы.
Один, другой… Наконец, выключаю, и комната погружается в ночь. Только на плеере горит одна маленькая красная лампочка. Рядом спят мои родные люди, вокруг — Москва, зимняя, знакомая. А я лежу, уставившись на красный огонек, — и чувствую себя абсолютно, невероятно одиноким. Будто вокруг сверхпрозрачное бронированное стекло. Бейся, кричи — никто не услышит и не разобьет преграды.
Один знакомый накануне сказал, что поражен тем, что я по-прежнему шучу, улыбаюсь… «Ты — мужественный человек», — сказал он. Это ерунда. Я хочу, чтобы знали: и меня посещают страшные сомнения, и страх смерти бывает — невыносимый, дикий страх.
Достаточно одной маленькой красной лампочки — и вот, кажется, все восстало против моей веры и вопит откуда-то из живота: «Нету Бога! Ты — один, ты болен, и, возможно, скоро тебя не будет…»
Такому животному ужасу вроде бы и противопоставить нечего.
Но я прошу: не надо отказывать и верующему… в неверии.
Ведь и к Богу воззвали: «Верую, Господи, помоги моему неверию», и Он не отверг. Христе Иисусе, ну почему я не могу увидеть и расслышать Тебя — если Ты есть?!
Страшное (хотя порой такое удобное!) сознание материальности: как им проникнуто все во мне, до самого краешка, того краешка, где вдруг все материальное кончится и останется один Предсмертный Вопрос!..
Что будет там, где моя, такая живая, материя — мертвеет? Что со мной будет?! Не знаю, боюсь, так боюсь, что стыдно за себя.
Но вдруг задумываюсь: отчего же такая сила в роковом крестном вскрике Христа: «Боже, Боже, почто Ты Меня оставил!?» Отчего эта страшная фраза Твоя так утешает меня?..
И страшная красная лампочка становится обыкновенной — просто красной лампочкой на плеере. И засыпаю спокойно.
«Я понял, что не то называл любовью»
В наш дом она вошла в голубой чистенькой курточке и с расквашенным носом. Вспомнила, что я живу рядом с ее институтом, нашла в книжке номер.
Позвонила: можно зайду? Зашла — и сразу отмываться. Спросил: отчего кровь?
— На улице пристали. Послала. А они — по носу. Ничего, что я так?
Мама накрыла на кухне чай, а сама села снова в гостиной за свое вязание. Песни под гитару, но мало совсем; потом уже в маленькой комнате мы смотрели наши семейные альбомы (не помню, как очутились у нее на коленях!).
— Это мамин дед. Погиб в Первую мировую от раны в австрийском плену. Вот он с женой. Она, когда узнала, что убили его, — никто больше не видел, чтобы улыбалась. И умерла скоро. Бабушка одна осталась… А вот моя мама в юности.
— Она, она очень красивая… у тебя.
Мы сидели за альбомами, будто в сотый раз уже, и каждый, слушая другого, прислушивался к себе. А там было нечто неизведанное нами в нашем отрочестве и юности, в первых «любит-не-любит»…
Я читаю в Библии, как Моисей узнал Бога. Думал: вот гром, но это был не Он; вот молния, но и там лишь бушевание мертвой природы. И — только дуновение ветерка, сень среди пустынного каления. И он познал, что в этом есть Бог.
А тогда я почувствовал и услышал в себе мир, и понял, что не то называл любовью. А вот теперь всё уже по-настоящему.
«Мне и девочкам…Без тебя…»
Ну, я не знаю, что значит: «Я ее люблю».
Другое дело — дети: дернешься ключ в замке повернуть, а они уже несутся открывать: «Папочка, сами, сами!» и скачут, распахнув дверь и радуясь, что вернулся.
А она сидит тихо на кухне, склоняясь над учебниками, и только роняет, когда прихожу: «Корми их. Опять лягут неизвестно когда».
И такое у меня возмущение от всего этого, так как-то злюсь я! Что прямо не знаю. Ну что — я ж не дурака валял там, на работе, а ра-бо-тал! Да, она тоже хочет стать врачом, она учится. Но я-то все равно, а не дурака!..
И начинаю от этих мыслей греметь кастрюлькой, ложками, нарочно, чтобы погромче, и кричать на детей: «Ну-ка, до трех считаю, чтобы все были за столом! Рраз!…», что не сразу могу понять за спиной: «Когда тебя нет… Мне и девочкам… Без тебя…»
И темно-темно. Потому что, обнимаясь, очень трудно глаза не зажмуривать…
«Пусть папа не умирает»
Катя приходит и рассказывает, как дочки молились за меня вчера вечером. И горько, серьезно плакали. «Господи, ну исцели же нашего папочку, чтобы у него прошла эта опухоль! Пусть папа не умирает!» Никогда до того они не плакали на молитве. Да и откуда — в пять лет?..
Иногда посмотришь на своих детишек — и хочется расплавиться, чтобы душа закапала. Или стать прозрачным — только бы эти маленькие человечки смогли понять, что происходит во мне, когда думаю о них, когда вижу…
«Это было уже в отделении химиотерапии»
Я проходил коридором, мимо открытой двери, а на меня смотрела умиравшая женщина. Я еще не знал, что она умирает. Она глядела на меня, но как бы насквозь — удивленными огромными глазами. Что она такое увидела? — я хотел понять — и не мог оторвать взгляда. Но прибежала наша врач, молодая и уверенная в себе Елена Ивановна, за нею еще какие-то высокие мужчины в халатах с аппаратами, и дверь захлопнули. И оттуда доносились голоса:
— Не надо волноваться. Все хорошо. Вы нас слышите? — доносилось до меня. И чей-то мужской голос начал настойчиво просить: «Дышите». А иногда считали: «Раз-два-три», повторяли: «Вот и хорошо»! — и снова говорили, что надо дышать, и задавали один и тот же вопрос: «Вы нас слышите?» И еще что-то.
Я ушел в нашу палату и сел на койку, рядом со спящим Валерой, дышавшим свистляво сквозь свою фистулу, вставленную в горло. Молитвослов листался-листался, да не читался как-то. Полчаса вот так прошло, может, и больше… Там, в коридоре, открылась и снова захлопнулась дверь, слышны были тяжелые шаги реаниматологов, и все стихло. И словно какое-то веяние, дуновение почувствовал. И понял, что это — смерть.
По оконным стеклам поползли серые мокрецы — мартовский снег с дождем.
И тут мне вспомнилось, что я хотел спросить кое-что у врача, у Елены Ивановны. Может, что-то о поведении после химии, может, что хорошо от рвоты помогает…
Каталка давно увезла тело женщины, смотревшей на меня в прошедшей жизни. Коридоры были по-прежнему пусты, словно все решили поскорее спрятаться. Я повернул в ординаторскую, шагнул за порог и застыл. Хотя сразу увидел Елену Ивановну.
Она сидела очень бледная, очень прямая — локти на стол — над какими-то бумагами (история болезни?), ручка валялась на углу стола. Сидела, глядя на меня, но опять сквозь меня, почти как та, умершая. И у нее сильно, прямо добела были сжаты руки. Лакированные ногти так и сверкали… Губы двигались, шептали что-то…
Я чувствовал, что почему-то должен запомнить это, не знаю, может, потому, что я раньше думал о Елене Ивановне… Ну как вам сказать? Ну, она молодая, эффектная такая, на иномарке муж за ней заезжал, и она ему отвечала, кокетливо улыбаясь… Такая уверенная в себе…
Может, в ее практике пока что мало было смертей.
Я еще постоял чуть-чуть, потому что мне было неожиданно хорошо рядом с ее скорбью. Потому что мое сердце так много, оказывается, вобрало в себя страха и томления, я даже не подозревал, что так много. И вот, оказался вдруг рядом врач, и я теперь могу плакать свободно…
И думал о том, что в мире, конечно же, непременно, все-таки есть Бог.
«Сейчас так хочется жить, но жить …иначе»
Болезнь открывает новое понятие, иное измерение жизни — Последние Времена.
Не вселенские, не в истории мира, но твои последние времена: путь, хотя и не известной еще длины, но уже отмеренный; зримо, определенно конечный. И оттого дающий свободу вольнее распорядиться теми сроками, какие тебе остались…
Услышав «роковые» слова, я почувствовал одновременно страх перед мучением, детскую растерянность — и вместе с тем… ожидание и странную даже радость.
По отношению к тому падению, какое происходило в моей жизни и которое я никак не мог остановить, это было благо.
Мне Некто сказал: «Ну, хватит, довольно», — и в этом слышался не приговор, но подлинное сострадание к человеку, который уже и так начал мертветь, только гораздо худшим омертвением.
Если я скажу, что готов к смерти, я совру. Нет, нет! Сейчас так хочется жить, но жить — иначе… Может, это только испытание, предупреждение, данное мне, чтобы потом еще жить и жить? Но все же смерть стала ближе ко мне, и границы жизни уже не безразмерны.
Господи, помоги мне: хочется начать уговаривать Тебя, отнекиваться, оправдаться тем, что мне надо еще «послужить», что у меня семья, что я все еще чувствую себя совсем мальчишкой, и почему бы не дать мне дожить до седых волос?.. Но не слушай меня. Я ведь одно знаю о нас с Тобой: Ты мне Отец, и Ты поступишь со мной как угодно, но все равно по любви.
***
Что я — без Евангелия — знал о любви?! Чем могу похвалиться в любви — после того, что узнал Оттуда?
<…>
Любовь воскрешает
Есть замечательные, очень важные строки у поэта Давида Самойлова, который не был православным, верующим человеком, и, может быть, о другом писал, но как бы и обо мне, и для меня:
Любить не умею,
Любить не желаю,
Я глохну, немею
И зренье теряю.
И в конце: «Любить не умею — И я умираю».
Если я не умею любить, если перестаю любить, то я умираю — и физически, и духовно, потому что в моей жизни нет больше смысла. Если ты хочешь убедиться, что есть Бог, то и любить надо в соответствии с той мерой, какую Христианство предлагает в любви.
Любовь воскрешает даже мертвых…
«Что Он думает обо мне?»
Хожу, хожу — и чувствую: ни во что не верю.
Внутри все надорвано от ясного ощущения: смерть — это смерть, и никто Там не ждет… Сказки все это.
И нужно лишь одно: забыться как угодно, отвлечься — от болезни, от всех тяжелых этих мыслей. Грех? — неважно, только бы сейчас не выла душа, измученная ощущением смертности…
И одурманиваешься, и грешишь… Но очнешься после — глухой ночью, быть может, — и обнаруживаешь в себе вопрос: что думает обо мне ОН после всего, что я сделал? Что думает и чем ответит за мое предательство? Или — простит?..
И понимаешь с изумлением и странною даже радостью: ты все-таки — верующий…
И даже глазами ищешь Его глаза — в темноте.
Я уже говорил: и меня посещают страшные сомнения, и страх смерти наваливается — липкий и тяжелый страх. Когда вдруг все, кажется, говорит в тебе: Бога нет. В этот момент я снова вспоминаю, что Спаситель тоже оказывался совершенно один, и что с креста Он кричал: «Боже, Боже, почто Ты Меня оставил!» Получается — даже в такой момент, на грани неверия, переживая катастрофу богоотсутствия, я вдруг оборачиваюсь и вижу рядом… Христа.
