Киевский хоспис: я живой

Лет 40, если верить справке. Без ступни – отморозил. Карие глаза, длинные вьющиеся волосы. Говорит быстро, как будто спешит куда – то.
– Душа у меня есть, Петровна, бродячая она у меня.
– Болит где?
Смотрит, как будто я спросила его ,как пройти в библиотеку.
– Че болит – то? Душа и болит.
– Как ты спал?
– ААА. Петь хотелось. Гитара где моя?
– У друзей твоих.
– Ладно. Смотреть будешь?
– Нет. Вчера посмотрела.
– Правильный расклад.
Он говорит руками. Не знаю с чем сравнить, это не язык глухонемого, это не так, как говорят итальянцы. Это танец рук.
Выставляет два пальца на смуглой ладони – указательный и средний, сложены вместе и дирижирует своей речи.
По горлу провел – отведя худой локоть резко вверх – так болело вчера.
– А сейчас?
Поднимает обе ладони на меня – как щит – не болит значит. И головой качает.
– Гришка, какой же ты… Ты кто по профессии?
– Артист.
– Я так и подумала.
Важно кивает. Не обидела. Они это ценят.
– Пьешь?
Ладно сжались в два кулака, голову втянул в плечи, глаза прищурил.
– Бывает. Я ж артист. И я живой.
– Сбежишь?
Виновато смотрит прямо в глаза, встряхивает волнистой гривой волос.
– Шампуня нет.
– Да ладно тебе, ты мылся вчера пять раз.
– Детский не возьму, а тот, что дали, твой наверное, духами пахнет, – морщит нос и подмигивает.
И снова – руками – жесты, уследить трудно, не знаешь слушать или смотреть на него.
Входит Лёлик – доктор.
– Григорий, как дела?
Руки на коленях, голова в пол.
– Плохо.
Я отошла к окну, наблюдаю за ними.
– И что?
– Значит так, – он пронзает доктора взглядом – пива не дали, а обещали, и тапок жмет.
При этом взгляд опускается на ботинки доктора.
– Гриша, – не выдерживаю я, – дадим тебе новые тапки.
– Ботинок.
– Хорошо.
Он ходит на одном костыле, двумя не пользуется, не хочет.
Сбежит. Точно знаю.