Отец Коли, профессор химии, религиозный писатель Николай Евграфович Пестов отмечал, что за год этой переписки узнал о сыне почти столько же, сколько за всю его предыдущую жизнь, и находил утешение в том, что его душа успела подготовиться к вечности.
«В конце октября Коля написал мне большое письмо философского характера, которое удивило и обрадовало меня, – писал Николай Евграфович Пестов в книге «Жизнь для вечности». – Оно указало на то, что Бог не является для Коли отвлеченным понятием, как для многих из христиан, и что Коля чувствует проявление Божией воли во всех мелочах его жизни, чувствует Его наказания, обличения и вразумления. Коля научился понимать их и видеть в них постоянное милостивое внимание к себе Бога. В этих письмах подчеркивается и характерная особенность Коли – боязнь по своей инициативе нарушить Божию волю и полная, спокойная покорность этой воле. И здесь не имели места безволие, инертность или безразличие – при живом темпераменте Коля никогда не страдал этим. Нет, здесь была сознательная, продуманная система поведения, свойственная в жизни духовно зрелым людям и основанная на принципе «Господи, Сам твори надо мною Свою волю, я не хочу мешать Тебе своим своеволием».
«Комиссар отделения»
Коля Пестов вырос в верующей интеллигентной семье, и обстановка военного училища сперва его сильно тяготила. Он часто и обстоятельно писал каждому из близких – отцу больше о своих размышлениях, маме – о быте, брату – о приключениях.
Семья, в которой вырос Николай Пестов, была удивительной. Его отец, Николай Евграфович Пестов (1892–1982) — богослов, историк Церкви, доктор химических наук, профессор, пришел к вере в сознательном возрасте, после того как с ним произошло чудо. 1 марта 1921 года во сне он увидел Христа: «В ту ночь Господь вошел в мое сердце, и с тех пор, что бы ни делал, ни чувствовал, я знаю, что Христос всегда был рядом со мной, всегда пребывает рядом со мной и никогда не покидал меня».
После этого он уволился из рядов Красной армии, в которой служил, а в 1922 году вышел из партии. Он стал членом христианского студенческого кружка в МВТУ (ныне МГТУ им. Баумана), где познакомился с Зоей Бездетновой, с которой обвенчался 20 мая 1923 года.
Параллельно с работой ученого-химика Николай Евграфович Пестов работал над религиозными книгами. Самые известные среди них – «Современная практика православного благочестия (Опыт христианского миросозерцания)» и «Пути к совершенной радости» (выдержки из святых отцов и учителей Церкви по различным вопросам христианской жизни).
Николай Евграфович и его супруга за веру несколько раз подвергались арестам, но самые страшные репрессии обошли их стороной.
В браке родилось трое детей: Николай (1924—1943), Наталья (1925—2014) и Сергей (1927—2002).
Наташа Пестова стала женой священника Владимира Соколова, настоятеля храма св. Адриана и Натальи в Лосиноостровской и матерью священников Николая Соколова, Фёдора Соколова и епископа Сергия Соколова. О жизни своей семьи она написала книгу «Под кровом Всевышнего».
«Мамочка, ты боялась, что я окажусь неинициативным, быстро попаду под влияние других, – пишет Коля в одном из своих первых писем. – Вышло не так. Я вроде как бы „комиссар« отделения. Фактический командир отделения – Покровский – командует строем. А бытом командую я. Я подаю за обедом пример, снимаю шапку – остальные делают то же. Когда ребята разболтаются до анекдотов, я напоминаю, что они за столом. Часов ни у кого нет, я определяю время по солнцу и звездам. Когда представлялась возможность, ребята меня проверяли три раза. Я ошибался на 5–10 минут. К моему образованию все относятся с уважением. С одним я, ради практики, разговариваю по-немецки, с другим – по-английски. Я даю ребятам научные советы: не пить на дорогу, разуваться на ночь, мыть лицо после похода – и меня слушаются.
Чем я вызвал такое хорошее к себе расположение, сам не понимаю. Может быть, крайне добросовестной дележкой хлеба и пищи в столовой. Я делю очень точно, и все бывают довольны. Меньшую порцию (если дележка бывает не совсем точная) я всегда беру себе. Раньше ребята видели в этом справедливость, а теперь протестуют, сами выбирают для меня большую порцию хлеба или мяса. Когда не удается положить в каждую тарелку по картошке (крупяной суп), я наливаю туда больше жижи. Потом жеребьевка. Один отворачивается, я беру тарелку и спрашиваю – чья? Он называет фамилии, я раздаю. А что только делается за другими столами! Каждый держится за „свою« тарелку и кричит: „Мне мало, мне подлей«. Довольно часто делильщик берет себе большую порцию, поднимается крик и шум…
Бывают и остроумные случаи. В колхозе мы таскали в мешках картошку. Ребятам пришлось очень много потрудиться, они спорили с лейтенантом, который требовал „темпов и скорости«. Тот наконец рассердился и сказал: „Прекратить разговоры! Вам, будущим командирам, надо быть выносливыми«. Я сказал из толпы: „При плохом питании выносливость ведет к истощению«. Он разозлился, но он меня не видел и крикнул: „Кто сказал?« Я ответил: „Павлов«. Он опять не видел: „Кто Павлов?« – „Русский академик«. Это было так неожиданно, что все рассмеялись и лейтенант тоже».
Случайности – это указания Бога
Из письма отцу от 29 октября 1942 года: «Как-то ты мне сказал, что надо уметь в каждом жизненном случае, в каждой мелочи, в каждой так называемой „случайности« видеть указание Бога и что ты теперь этим руководствуешься в жизни и во всех вопросах.
Сперва я очень удивился и подумал, что я додумался до этого раньше тебя – 4–5 лет назад, но потом понял, что „додумался« только частично, только до второго случая. Первый случай – он предшествует всякому делу – указывает нам, как поступать, даже если совесть спокойна относительно любого выбора. Я еще не научился узнавать в этом случае волю Бога; очевидно, надо „подумать о Боге«… отказаться от всякой инициативы. Я это делаю не всегда, иногда стараюсь сам догадаться, как будет лучше; но частое применение этого правила ведет всегда к тому, что мне часто явно везет. Второй случай – после всякого дела – показывает нам, правильно ли мы поступили.
Свои неправильные поступки, то есть грехи, я распознаю по двум положениям: 1) наказание следует немедленно и 2) в этой же области, в этом же вопросе. Впервые такая мысль пришла мне в голову, когда я получил „посредственно« на экзамене по литературе в 8-м классе. Тогда я был в совершенном недоумении, не понимал воли Божией, так как все данные были за то, чтобы получить „отлично«. А потом я вспомнил, что учебник по литературе был у меня не свой, а найденный, и, узнав перед самым испытанием, чей он, я его не отдал владельцу. С тех пор я стараюсь в каждой неудаче видеть указание на неправильно совершенный поступок.
Так и теперь. Будучи в колхозе, я обнаружил, что потерял ложку. Я вспомнил, что вынимал ее в последний раз в поле, когда незаконно съел одну ложку из ведра, которое нес с кухни своим ребятам. На том месте она и осталась. Я вернулся туда, но ложки не нашел. Я удивился, что не мог найти ложки – я ведь понял свой проступок и раскаялся. Вернувшись в деревню, я решил себе купить деревянную ложку или выменять ее. В первом же доме я получил ее за 10 конвертов. И я все понял и увидел в этом величайшую мудрость: 1) она досталась мне совсем даром и 2) теперь всякий раз, когда я сажусь за стол и делю суп, она напоминает мне о моем проступке; если бы я нашел свою старую ложку, я бы забыл об этом. Но все же я недавно немного нечестно поделил хлеб, и в тот же день у меня стащили перочинный нож, которым я резал хлеб. Иногда мне приходят в голову мысли о суровости и даже жестокости наказания (ножик из-за 50 граммов), но я все же думаю: ни шагу назад от тех принципов [то есть заповедей Божиих], на которых я воспитан, и я во всем вижу справедливость.
А когда я задаюсь вопросом – как же живут другие (почему они не растеряли своих ложек и ножей), то отвечаю: во-первых, „с них меньше взыщется « (Лк. 12:48), а во-вторых, и им постоянно даются такие же указания.
Папочка, ты был прав, когда говорил, что я не смогу выполнять утреннего и вечернего [молитвенного] правила. Так оно и оказалось. Мы встаем по команде, еле успевая одеться, вечером моментально засыпаем от усталости. Но я очень часто вспоминаю, и тогда делаю это, стоя на посту, шагая в строю, сидя в столовой в ожидании обеда. Я стал чаще вспоминать об этих правилах, поскольку надо мной часто нависают всякие опасности, мне часто грозят неприятности. И все всегда кончается очень хорошо, даже угодно для меня. Мне во всем „везет«. Я еще ни разу не мыл полов, так как командир отделения „свой«, вместе были на „Всевобуче«, мне достаются легкие обязанности, легкие посты, во время трудных занятий по физкультуре я всегда бываю или занят в ленкомнате, или на дежурстве и пр., и пр. Папочка, помни, что сын твой останется верен своим убеждениям и своим родителям. Еще я очень часто вспоминаю, что мне во всем „везет« благодаря тому, что вы обо мне молитесь…»
«Что касается влияния военной службы на духовный мир курсантов…»
«Что касается влияния военной службы на духовный мир курсантов, то оно сказывается очень сильно в положительную сторону, – рассказывает юноша в письме к отцу. – Когда мы только что съехались, я слышал бесконечную ругань, в которой ребята старались перещеголять друг друга, и частые анекдоты. За последние два месяца я не слышал ни одного анекдота; искореняется и ругань, тем более что с этим борются лейтенанты. Сходство казарменной жизни с коммуной заставляет ребят честно относиться к чужой собственности, быть внимательными друг ко другу и уважать чужие интересы. От фронтовиков часто слышишь, что на фронте люди совершенно морально очищаются, потому что „много ли человеку надо, когда он не знает, будет он завтра жив или нет«. Там люди проходят через очистительный огонь».
«Еще до войны я читал в Апокалипсисе, – пишет Николай в другом письме, – что перед всеобщим концом будут ужасные войны, и голод по всей земле, и гонения. „Вот еще немного, немного усилий, и благоденствие воцарится по всей земле«. (Так говорят леди и джентльмены.) Правда, я должен думать о конце не всеобщем, а своем собственном, но это близко одно к другому».
«Военная жизнь калечит людей»
Сохранять духовную бодрость удавалось не всегда. Иногда прорывались горькие наблюдения: «Военная жизнь калечит людей, делает их какими-то однобокими. Чтобы не быть целиком увлеченным ею, надо вносить в жизнь что-то личное, читать и т. д. А это совершенно невозможно в наших условиях».
В письме к двоюродному брату Николай решается рассказать о том, что его гнетет: «Я совершенно ясно чувствую, что порядочно отупел, разучился рассуждать, правильно излагать свои мысли, говорить литературным языком и т. д. Все это сделала среда, в которой я живу: ее интересы – еда и сон; гулять запрещено; ее разговоры – как мы раньше ели и как будем гулять в будущем, когда станем лейтенантами; ее остроумие – в сочетании ругательств, а высшая мудрость – в обмане начальства. Учиться тут нечему.
Насколько я разучился говорить, насколько снизился мой запас слов (обиходный лексикон), как однообразна, варварски груба и по-дикарски примитивна стала моя речь, я могу судить по тому, что иногда, к своему ужасу, чувствую потребность выругаться, так как не нахожу другого
способа для выражения своих чувств. Конечно, я сдерживаюсь… Но можешь ли ты представить себе такой ужас?»
«Эта война нас уже очень многому научила»
В конце обучения, когда ребята, с которыми удалось сблизиться, были отправлены на фронт, Николай чувствовал себя одиноким и избегал дискуссий, кроме случаев, когда «было очень уж интересно» и «никто не скажет истины». Таким исключительным случаем стал разговор о Родине: «Шел разговор о том, что наша техника отсталая, никогда наши машины не будут лучше заграничных и никогда наши инженеры не научатся работать на импортных машинах, не ломая их. „Как была матушка Россия «медвежатиной», так и останется«. – «Ложь, – сказал я, – почему вы не зададитесь вопросом, почему это так получается? Из-за вашего собственного наплевательского отношения к образованию. Ведь слово «интеллигенция» – презрительная кличка. В какой-либо другой стране право на образование привело бы к расцвету науки, а у нас что? А еще дело в том, что наши служащие разбились на две группы научных и административных работников: первые работают больше рабочих, а вторые паразитируют«.
Еще немного говорил я о том, как живут научные работники и как безграмотна администрация… Некоторые открыто говорят, что „русскому человеку всегда больше всех достается«. Снова я взял слово: „И никак судьба русского не научит правильно жить… Если бы не татарское нашествие, русские до сих пор вряд ли объединились бы. И эта война нас уже очень многому научила«».
При этом войны в целом Николай считал горем и злом. Так, в письмах к близким он несколько раз повторяет мысль о том, что все науки, кроме медицины, служат сейчас смертоносной военной машине и лишь поприще врача теперь кажется ему приемлемым для будущей мирной жизни. Сестре Наташе, которая оканчивала школу, о выборе профессии написал так: «Медицина, конечно, хорошая вещь, она одна сейчас борется со смертью, которую война с помощью науки сеет направо и налево».
Однажды мать устроила Коле встречу с отцом его товарища, бывшим ранее комиссаром дивизии, для выяснения возможности попасть в его часть. В разговоре с ним Коля сознался, что у него нет ненависти к немцам. Комиссар был возмущен, говорил, что надо так ненавидеть немцев, чтобы быть готовым «перегрызть им горло». Коля не стал спрашивать о возможности поступления в часть этого комиссара – он понял, что им было вместе не по дороге. Комиссар, в свою очередь, проникся симпатией к юноше. Когда он узнал про смерть Коли, то сказал: «Лучше было бы мне самому, старику, лечь в могилу вместо Николая».
Последнее письмо
Николай Пестов попал на фронт в конце августа 1943 года. Он провел там всего девять дней, проявив себя как храбрый и честный воин, и погиб в бою. Вот его последнее письмо:
«Нахожусь на передовой, 27 августа был большой бой, мы прорвали оборону [немцев]. Командир роты и 1-го взвода вышли из строя, мне пришлось командовать ротой и вести ее в атаку. Немцы бежали, их догоняли, и мне пришлось брать их в плен, отнимать у бойцов, готовых их убить. Потом отстал от роты (принимая приказания), тащил на себе раненого командира роты. Да разве все опишешь. Может быть, к вам зайдет гвардии капитан из танковой бригады. Он много расскажет. Как ужасно гибнут наши танки. Уже три раза допрашивал пленных, один раз при майоре, может быть, попаду в штаб. Коля».
Николай Евграфович Пестов с болью вспоминал, что не сомневался в том, что сын останется жив после войны. «Свою ошибочную уверенность я строил тогда на том, что такие юноши, как Коля, теперь очень редки и они нужны Господу на земле для выполнения в будущем миссионерской задачи… И может ли остаться неиспользованным тот собранный духовный капитал, который я чувствовал в Коле? Вместе с тем мне казалось чем-то само собой понятным, что Благий и Любящий всех Бог не может допустить гибели Коли, если Он спасает и проявляет милость и к менее достойным ее. И когда приходилось прощаться с Колей, я это делал с легкомысленно легким сердцем: каждая новая разлука, мне казалось, прекратится так же быстро и благополучно, как это было с предыдущими».
После последнего письма Коли родные долго не знали о его участи, а через месяц получили извещение о его гибели. «Мысль о его гибели в первое время казалась чем-то непостижимым для разума, катастрофой, крушением всех надежд. Уста говорили слова молитвы „слава Богу за все«. Но это были только слова, сердце не мирилось с потерей и безмолвно протестовало…»
В память о сыне Николай Евграфович написал книгу «Жизнь для вечности», которая более полувека пользовалась огромным успехом в самиздате.
Источник: Н. Е. Пестов, «Жизнь для вечности», М., 2016
