Cправка
Олег Николаевич Алехин, 1963 года рождения, подполковник запаса, выпускник Алма-атинского высшего общевойскового командного училища. Военный разведчик, ветеран войны в Афганистане, участник первой чеченской кампании. В 1998 году окончил Военную академию им. Фрунзе. С 2002 по конец 2003 года работал заместителем директора по воспитательной работе Третьего московского кадетского корпуса «Налоговой полиции». С февраля 2004 года занимает должность директора социального приюта для детей и подростков «Красносельский». Женат, отец двоих детей.
Государственный социальный приют для детей и подростков «Красносельский» открылся в феврале 2004 года. Сейчас в здесь живут 25 детей. На базе приюта руководство планирует создать социально-реабилитационный центр с военно-патриотической направленностью. Здесь детей в возрасте от 12 до 18 лет будут готовить к военной службе. По достижении совершеннолетия воспитанники приюта смогут пойти служить в армию или поступить в вуз. Руководство приюта надеется, что ему удастся добиться того, чтобы здешние воспитанники смогли по выходе из центра служить контрактниками. Приют сотрудничает с кафедрой психологии РГГУ и с фондом им. Л.С. Выготского, которые подбирают психологов для работы с детьми.
дети из Красносельского приюта
– Давно ли вы занимаетесь детьми?
– Беспризорными – четыре месяца. А вообще два года назад я уволился из вооруженных сил и сразу пошел на должность заместителя директора по воспитательной работе в Третий московский кадетский корпус налоговой полиции. Никогда не думал, что так увлекусь воспитанием. Может быть, потому, что у меня самого двое мальчишек. Когда я пытался пристроить одного из сыновей в кадетский корпус, директор предложил мне месяц помогать ему. Пробыл там месяц, потом три, а потом понял, что это навсегда, и остался там. Мне 24 часов в сутках на работу не хватало, ночью вскакивал от того, что в голову приходила очередная идея.
– Как вышло, что вы из военного учебного заведения попали в приют?
– Беспризорниками я заниматься не хотел, но меня нашли и предложили место директора приюта. Я сначала отказывался. А потом стал думать о том, что с этими ребятами будет дальше. И тут мне пришла в голову идея военно-патриотического воспитания.
Когда я служил в разведке, мы из призванных в армию набирали в спецподразделения тех ребят, у которых было не все так хорошо в детстве: хулиганов, беспризорников, сирот. Они приспособлены к жизни и гораздо быстрее ориентируются в ситуации. Так что, думаю, и из моих нынешних подопечных выйдет толк, станут настоящими патриотами.
В последнее время про армию ничего хорошего не говорят, патриотического воспитания в школах нет. В действительности в армии не все так плохо.
– Как вы представляете себе работу с беспризорниками?
– Я считаю, что, если ребенок сбежал из семьи или интерната и не хочет туда возвращаться, не нужно его туда силком тащить, он все равно сбежит.
В государственном военно-патриотическом центре, который мы планируем создать на базе нашего приюта, будет группа длительного пребывания и группа дневного пребывания, чтобы дети, все же захотевшие вернуться в семью, могли приходить к нам на занятия. Для того чтобы попасть в наш центр, дети будут проходить отбор на предмет пригодности для дальнейшей службы в армии. Впрочем, мы не настаиваем на том, чтобы все наши воспитанники обязательно шли в армию.
Мы пока не утвердили программы обучения, но примерно свою работу представляем так: будем приглашать ветеранов, сотрудничать с воинскими частями, такими как «Витязь» или спецназ. Дети смогут ездить туда на полевые сборы, на так называемую «сдачу на береты» (когда военные из спецподразделений сдают экзамен на получение берета, отличительного для этой части).
Военно-патриотическое воспитание нужно построить в форме игры. У детей будет форма, свои отличительные береты, символика, ордена, которые нужно будет зарабатывать.
Нужно показать детям, что есть вольная жизнь, но без будущего и есть жизнь с будущим. Те, кто постарше, говорят мне, что они ничего не умеют, кроме как бродяжничать и попрошайничать. Наша задача их убедить, что они не настолько потеряны. Если они пожелают, то смогут, отучившись у нас до 18 лет, сразу пойти на службу по контракту (мы ведем сейчас переговоры о том, чтобы нам дали такую возможность). И тогда у них будет специальность, крыша над головой, они смогут зарабатывать деньги. Отслужив по контракту, они смогут решить, оставаться им в армии или идти на гражданку.
– Какие у вас методы работы с детьми?
– Самое главное с такими детьми, не раз обманутыми взрослыми, – заставить их в тебя поверить и увлечь. И тогда для них самое страшное – это подвести уважаемого человека. Надо относиться к ним как к собственным детям – справедливо и любить их. К каждому подыскивать свой ключик. Ребенка обмануть нельзя, он сразу чувствует фальшь.
– Где вы сами учились, где служили?
– В 1985 году я окончил командно-войсковое училище в Алма-Ате. У нас был факультет, на котором учили разведке в горах – проводить разведку местности, разведку противника. Тогда как раз была война в Афганистане, и мы все ею бредили, всем хотелось показать себя. В Афганистане от Министерства обороны я прослужил три месяца, заработал целый букет заболеваний, и меня отправили в Союз лечиться. Потом предложили перейти в МВД. Я служил в спецназе, затем был начальником разведки полка, участвовал в операциях во время армяно-азербайджанского конфликта. А с самого первого дня первой чеченской кампании мы попали в Чечню. Всего я там прослужил почти девять месяцев. Потом я начал учиться в Военной академии имени Фрунзе и во второй чеченской уже не участвовал.
– Чем вы занимались в Чечне?
– Ну чем занимаются на войне – воевали. Война – это как обычная жизнь, к ней привыкаешь. И не только офицеры, привыкают даже ребята, которые попали туда служить по призыву. Война – это не кто кого перестрелял, а кто кого передумал, кто кого перехитрил. Это тоже некий азарт. Страх есть только первое время, потом он уходит.
– Как вы пришли в Церковь?
– Для меня история моего обращения – это чудо. Я не был крещен, родители были военными, неверующими. Во время первой командировки в Чечню мне было видение – не знаю, сон или явь. Ночью ко мне пришел Человек в белом, он взял меня за руку и повел над землей. Он показал мне то, что произошло на следующее утро. Мы идем в рейд и должны переходить реку вброд. Он показал мне мины, заложенные в броды, всего мин было шесть. Впереди едет на БТР мой любимчик, молодой командир взвода Вася Чубенко – он мне как сын был, – и взрывается. Это видение повторялось три раза. На следующее утро я вызвал к себе Чубенко и сказал ему, что он в рейд не пойдет, а вместо него пойду я. Но оказалось, что Чубенко все-таки ослушался и тайком от меня впрыгнул в другой БТР, уже на ходу. Мы подошли к той реке, которую я видел накануне ночью. Я выслал вперед саперов. Они сняли на выезде из брода пять мин. Говорят мне: «Мы все облазили, чисто». А я им: «Нет, должна быть шестая мина». Они на меня покосились. Выслал саперов еще раз. Действительно, нашли еще одну мину – ее замаскировали под сплюснутым ведром. Потом все было, как в моем видении: мы перешли брод, на выходе попали в засаду, на моем БТР заклинило пулемет, я был ранен и контужен. Человек в белом пришел ко мне еще раз в госпитале и взял с меня обещание креститься. Когда я уже работал в кадетском корпусе, нам подарили книгу с репродукциями икон. Там я нашел Его – Человека в белом, под изображением стояла подпись: «Иисус-Воин».
– Нужно ли проявлять жалость к вашим подопечным?
– Нет, не жалость – уважение и скрытую любовь. Да, мне в душе их жалко, но это нельзя показывать ребенку. Им нужно говорить о том, что они сильные ребята, герои, вырастут настоящими мужчинами. Если ребенку говорить, что он такой бедный-несчастный, он таким на всю жизнь и останется. Ласка, конечно, тоже нужна, но, если ребенка только ласкать, он становится эгоистом и у него вырабатывается потребительское отношение к другим людям. Моя задача – добиться, чтобы они могли сами зарабатывать. Многие из них воровали, имели по 10 тысяч в день – и спускали эти деньги моментально. А когда они заработают первую копейку (причем сами об этом просят – могут клумбы сажать, полы мыть, что угодно), они будут эти деньги беречь.
– А солдат нужно жалеть?
– Нет, не нужно. Никого не нужно. Жалость – это дать попрошайке денег. Но если уж ты настолько жалостлив, приведи его домой, накорми, уложи спать. А так, это полужалость получается. Милосердие – другое. Это уважение, любовь, умение прощать. В разведке мы строили свои отношения как в семье. Я относился к солдатам как к детям. И они ко мне – как к отцу.
– Отношения между родителями и детьми могут быть разными…
– Для меня признак хорошего командира – это когда тебе уже после демобилизации солдаты пишут письма, советуются, просят помочь. Некоторые служили у меня десять лет назад и до сих пор пишут слова благодарности.
У меня был один солдат-чеченец. Это было еще до войны, мы служили на Дальнем Востоке. Меня всегда поражало то, что, если в подразделении служат пятьдесят славян и один-два кавказца, они становились лидерами. Этот парень был здоровым, крепким, занимался боксом и держал в страхе всех. Он тряпку отказывался брать в руки, командиров на «ты» называл. У меня тогда было лучшее подразделение, и командир полка мне его сдал на перевоспитание. Мол, у тебя подразделение потому такое образцовое, что ты людей специально отбираешь. А ты вот пойди этого воспитай. Саид его звали, не помню фамилии.
Пришел он ко мне – ничего не понимает, авторитетов не признает, живет как вольная птица. Его тяжело было чем-то напугать. Дозволенными методами воспитать невозможно. И как-то он мне говорит: «Да ты ничем меня не лучше, ты просто в погонах!» Тогда я снял китель, говорю: «Ну пойдем!» Пошли в спортзал, надели перчатки. Причем он здоровый парень был, мне досталось. Но я его все рано уложил в глубокий нокаут. А за офицерскую честь я почему-то не боялся, я был уверен в своей правоте. Потом говорю ему: «Ну что, тряпку возьмешь?» А спортзал был весь в крови. Он говорит: «Возьму». И все отмыл. С тех пор он слушался меня беспрекословно, но я его сломал и думал, что он меня ненавидит в душе.
И вот как-то на учениях у меня в руках загорелся взрывпакет. Я его чиркнул случайно и не заметил, что он горит. Саид стоял рядом и видел, что пакет сейчас рванет. Он у меня этот пакет выбил, ему даже глаза взрывом немного посекло. Он стал прекрасным солдатом. Исполнительным, активным.
На дембель я его документы подал в первую группу, первыми уезжали самые лучшие. Командир полка был очень против, обвинил меня в том, что я у Саида пошел на поводу. Ребята из первой группы выстроились в парадной форме начищенные-наглаженные, чтобы ехать домой. Тогда осень была, грязь кругом страшная. Мне обидно стало за Саида, я решил доказать, что он действительно стал отличным солдатом. И вот поворачиваюсь и даю ему команду: «Вспышка справа!» При этой команде нужно упасть на землю и закрыть голову руками. И он прямо в парадной форме в грязюку – бубух! А у самого на глазах слезы. Колонна должна была уже тронуться. Командир остановил колонну, вызвал начальника склада, велел выдать Саиду новую парадную форму и дал ему полчаса, чтобы погладиться. Все солдаты ему помогали, форму перешивали, и он все-таки уехал с первой партией.
Но самое интересное, что я с ним лет через двенадцать случайно встретился в Чечне. Тогда уже была война, у нас потерялся солдат, и мы в поисках его заехали в поселок. Нас было трое. Слышим во дворе разговоры. Зашли. А там похороны, сидят человек пятьдесят. Вроде как человек погиб во время бомбежки со стороны федеральных войск. Тут мы заходим в форме, нас сразу окружили, завязался конфликт. Я думаю, живыми бы мы оттуда не ушли. Вдруг слышу: «Олег Николаевич?!» Я смотрю – Саид, я его и не узнал. Он начал на чеченском что-то кричать, всех распихивать, а то там уже и затворами щелкали. Я не знаю, что он там им говорил, но нас вывел. Мы с ним договорились встретиться на следующий день. Он мне тогда сказал: «Вы меня в спортзале отделали не потому, что я чеченец, а потому, что я просто наглый был».
– Удавалось ли такие почти отцовские отношения сохранять с солдатами в условиях войны?
– Был у меня такой Женька Идрисов. Мы тогда комплектовали роту разведчиков, чтобы служить в Чечне. А он такой еще молодой солдатик – маленький, по-моему, даже по возрасту для службы был непригоден, но сам напросился, пришел в армию. Стоят все солдаты, мы проводим набор. И этот Женя: «Товарищ майор, возьмите меня в разведку!» Я ему: «Иди подрасти, потом придешь!» У меня ребята все здоровые, крепкие были. Месяца два он за мной ходил, в туалет зайдешь – он на решетке подтянется и все свое: «Товарищ майор, возьмите в разведку!» Он всем моим ребятам надоел. В итоге они меня уговорили.
Он оказался чудесным парнем, таким отчаянным. Прямо чудеса творил. Мы периодически проводили обмен пленными с бандформированиями. Одни бандиты делали так: говорили, что у них есть наш раненый, что они ему сделали операцию и готовы обменять на своего человека. Мы приезжаем, а после обмена оказывается, что они сделали нашему солдату операцию так, что он тут же умирает, мы его до госпиталя не успевали отвезти. И так три раза. Такие вещи, конечно, прощать нельзя.
В очередной раз мы поехали с ними на обмен. Приехали, с их стороны вооруженный отряд и с нашей тоже. Руководил этой группой наемник из Афганистана. Они место выбирали так, чтобы мы не могли их остановить, поставили свои джипы. Пока шли переговоры, Женька, маленький такой, по кустам шмыг-шмыг-шмыг, незаметно пролез и заминировал три джипа. Сам договорился с инженерами, я даже ничего об этом не знал. Когда обмен закончился, мы отъехали, врач головой качает: «Не довезем обменянного». И тут одна за другой у нас за спиной машины стали взлетать на воздух.
Потом как-то мы нарвались на засаду. У нас было много погибших, нужно было уходить. А меня выкинуло из машины, контузило. Женька это увидел, выпрыгнул из БТР, подобрал меня, дождался темноты. Трое суток он меня таскал по тылам, а я в два раза его тяжелее и все это время был без сознания. Как-то раз, помню, пришел в себя – он сидит, плачет: «Товарищ майор, вы живой?» И спас меня.
– Война меняет человека?
– Безусловно. Кого как меняет… но хорошего человека война не может изменить в худшую сторону. Вот среда – может. А война нет. И если он приходит с войны и становится киллером, то это не потому, что его научили стрелять и он больше ничего не умеет делать. Если бы он даже не служил и к нему бы пришли и сказали: на тебе денег, пойди и убей – он бы убил.
Я думаю, что и синдромы – афганский, чеченский – человек сам в себе развивает. Нормальный человек, пусть он и видел кровь и отрезанные головы, никогда не будет этим кичиться и кому-то что-то доказывать. Те, кто развивает в себе этот синдром, – просто люди, которые недовоевали.
Но многое зависит и от командира. Нельзя солдата, который впервые оказался в бою и испугался, не смог стрелять, публично отчитывать. Вот, мол, не прикрыл товарища, и мать потеряла сына. Другие солдаты тут же начнут над ним издеваться. Он больше никогда не сможет пойти в бой. А грамотный командир скажет: «Не переживай, все через это проходили». И тут же напомнит другим, как с ними то же вначале было.
– Есть ли на войне место человеческим чувствам?
– На войне все человеческие чувства обостряются до предела. Это в казарме в войсках, не участвующих в боевых действиях, могут унизить, оскорбить, а на войне – никогда. Главное, чтобы офицер мог на личном примере и на словах убедить солдат в том, как нужно вести себя. На кулаках дисциплину не построишь.
– С мирным населением у вас на войне не было конфликтов?
– Вот идет по улице мальчик 11-13 лет. Таких в Чечне называют «бача». Без ноги, на костылях. Я ему: «Салам, бача!» Дал шоколадку. Он взял. Я ему: «Где ногу потерял?» А он: «Русские с самолета бомбили», – и злость такая в голосе и в глазах. Конечно, он потом об этом будет рассказывать своим детям.
На войне очень важно добиться поддержки мирного населения. Нужно уважать местные обычаи и законы. Был такой случай: мы стояли в одном поселке, к нам пришла информация, что в такое-то время в таком-то месте будут проезжать боевики с грузом. Мы устроили засаду. Вдруг на нас выезжает машина. Мы к водителю с автоматом – кто, куда едешь, а он перепугался и стал от нас уходить. Мы, не разобравшись, расстреляли машину…. Оказалось, в ней ехал житель того села, в котором мы базировались, со всей семьей. Мы поняли, что за этим может последовать кровная месть жителей села и нам придется оттуда уйти. В тот же день я пошел в совет старейшин. Так и так, говорю, аксакалы, так получилось. Они посовещались и сказали, мол, бывает, мы все понимаем. И уходить из села нам не пришлось, и мстить нам тоже не стали.
«Нескучный сад» №10 (2004)
