Бравые инвалиды
Слово «инвалид» – международного значения. Его понимают практически во всех странах мира, так же, как слова «компьютер», «полиция» и «такси». Произошло оно от латинского invalidus – «слабый». Фактически, это однокоренное слово с «валидолом», то есть, «придающим силу». Но мало кто задумывается об их родстве.
В дореволюционной России употребление слова «инвалид» имело свои любопытные особенности. В 1813 году, сразу же после изгнания наполеоновской армии, в нашей стране начали издавать газету «Русский инвалид». Но к инвалидам в классическом значении слова она имела опосредованное отношение – оно заключалось в том, что часть дохода шла в помощь утративших трудоспособность на фронте.
Да, именно на фронте и никак иначе. Инвалидов детства, пострадавших при всякого рода происшествиях и героических пожарных это благотворительное начинание обходило стороной.
Сама же газета вскоре сделалась официальным изданием военного ведомства и вплоть до закрытия была своего рода аналогом нынешней «Красной звезды».
Само же слово «инвалид» использовалось в значении «ветеран».
Дело в том, что еще в XVIII веке в российской армии существовала категория служащих под названием «военные инвалиды», которые разделялись на «служащих инвалидов» и «неслужащих инвалидов».
Неслужащие в большинстве своем и вправду были инвалидами, в прямом значении этого слова. А из служащих, то есть, вполне здоровых ветеранов, в основном, участников боевых действий, формировали инвалидные роты и инвалидные команды.
То есть, эти инвалидные подразделения были гораздо ближе к современным ЧВК, чем к обитателям специализированных интернатов. Надо ли говорить, что слово «инвалид» произносилось с уважением.
Пушкин пишет во второй главе «Евгения Онегина»:
В любви считаясь инвалидом,
Онегин слушал с важным видом,
Как, сердца исповедь любя,
Поэт высказывал себя…
Имелось в виду следующее: поживший и многоопытный Онегин снисходительно выслушивает сердечную историю неискушенного молодого человека.
Правда, все тот же Пушкин пишет в стихотворении «Дорожные жалобы»:
Иль чума меня подцепит,
Иль мороз окостенит,
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид.
Здесь отношение скорее ироничное. Но не забываем, что, во-первых, это зоил Пушкин, а во-вторых, при городских заставах действительно использовали далеко не самых бойких и не самых юных военных инвалидов.
Интересны воспоминания писателя Николая Лейкина, который, будучи в городе Вологде решил посетить там музей Петра Первого:
«Тут инвалид в садике проживает, – сказал нам извозчик, подвезя нас к садику. – Инвалида-старичка спросите, и он вам все покажет!
Мы вошли в садик, стали приближаться к домику, выходящему на реку, и натолкнулись на старинную пушку петровских времен, а может быть, и древнейшую… Тут же был и инвалид – старик без сюртука в ситцевом ватном нагруднике и форменной фуражке, который мел дорожки сада.
– Можно посмотреть домик? – спросили мы.
– Сколько угодно. Пожалуйте… Подождите малость. Я только за ключами схожу».
Вот служба, что называется, не бей лежачего. Тем не менее этот «старичок», служивший одновременно и сторожем, и экскурсоводом, и главным хранителем, состоял на довольствии военного министерства.
А вот приказ брянского губернатора: «Для водворения в имении Жаковского должного порядка и оказания содействия брянскому исправнику в поимке бежавших крестьян… назначить в оное экзекуцию из 20 чел. нижних чинов брянской инвалидной команды с 2 унтер-офицерами впредь до поимки всех бежавших крестьян и представления их в уездный суд».
Ясно, что тут имеются в виду не старички, а бравые служаки.
«Свирепый калека»
К слову «инвалид» в современном значении ближе всего было слово «калека». Газета «Московский листок» в 1904 году сообщала: «Крестьянин Дмитрий Попов, проходя по Мясному переулку, встретился с каким-то калекою, шедшим на костылях. При встрече у них из-за чего-то произошла ссора, во время которой калека пустил в ход свои деревянные костыли и ими нанес Попову тяжкие побои, после чего поспешил скрыться».
Называлась заметка «Свирепый калека».
А вот другая заметка под названием «Нищий» («Газета-Копейка», 1912 год): «На Хитровом рынке давно промышляет нищенством средних лет мужчина с параличными ногами, ездивший на тачке при помощи рук. Обыватели постоянно подавали этому калеке. Вчера пьяная ватага хитрованцев вздумала «пошутить» над нищим и вывернула его из тележки по откосу.
К общему удивлению калека-паралитик с быстротой кошки вскочил на ноги и погнался за уносящими тележку. Оказывается, что причиной резвости нищего оказался спрятанный на дне тележки мешочек с солидной для нищего суммой – до двухсот рублей, едва не захваченных хитрованцами».
Во время Первой мировой войны входит в словесный обиход еще одно определение – «увечный воин». В Воронеже даже открыли кинотеатр с таким названием.
«Инвалид» в медицинском значении тоже используется, но значительно реже.
Сергей Андреевский описывал Невский проспект (поэма «Обрученные», 1885 год):
Курсистка с книжкою и с думою суровой;
Кокотка смуглая под шляпкою пунцовой,
В боа закутана – два обруча в ушах;
Убогий инвалид привстал на костылях
Пред сочной выставкой съестного магазина…
Но подобных примеров не много.
Инвалидизация всей страны
Происходит революция. В том числе и в языке. Слово «калека» теперь представляется оскорбительным и неэтичным. Но его есть чем заменить. И элегантное слово «инвалид» прочно врывается в советский быт.
Быть инвалидом не зазорно, а, напротив, выгодно. Оформить инвалидность, чтобы получать от государства лишнюю копейку – дело, как говорится, житейское.
Инвалид уже не бравый ветеран и даже не медлительный дедушка у шлагбаума. Это именно человек с ограниченными возможностями. И на одном из «профплакатов», которые Владимир Маяковский придумывал в 1924 году, значилось:
Если ты
на работе
стал инвалид,
профсоюз
тебя
обеспечить велит.
Инвалидов в стране было много. Ничего удивительного – две ужасные войны, криминал, бытовое пьянство, пренебрежительное отношение к охране труда. Человек на деревяшке с колесиками (тогдашний заменитель инвалидной коляски), на костылях, слепой, безрукий – все они не вызывали ни любопытства, ни прочих эмоций.
Дети вырастали среди них. Сам инвалид, а также слово «инвалид» были привычнее, чем, например, автомобиль. На машину бежали смотреть всем двором.
В обиход вошло новое слово – «самовар». Так называли не девайс для кипячения воды (давно уж перешли на чайники), а человека, у которого полностью ампутированы все четыре конечности. Слово, конечно, далекое от нынешних этических стандартов.
Многие самовары даже самостоятельно передвигались по улице. Для них мастерили специальные тележки с рычагом и стаканом. Самого инвалида вставляли в стакан, а рычаг, который, собственно, и приводил в движение тележку, он зажимал во рту. И тут уже не до политкорректности.
Слово «инвалид» было расхожим. Так, в полушутку, называли просто заболевших или просто не особо резвых. «Ну, инвалидная команда, поворачивайтесь», – кричал учитель физкультуры, добрый малый, не имевший в мыслях никого обидеть.
Художник Александр Бенуа записывал в дневник: «Мотя – инвалид; третьего дня она себе обожгла руки, туша вспыхнувший благодаря ее неосторожности примус».
«Я сегодня инвалид, / У меня живот болит, / Больно мне ворочаться – / В класс идти не хочется», – бубнили школьники стихотворение Самуила Маршака «Петрушка-иностранец».
Инвалиды сбивались в артели и торговали папиросами. Про одного из них – слепого мальчика – сложили жалостливую песню: «Ночка темна и туманна, все кругом темно…»
Это было в 1920-е, а вот мои личные воспоминания, из начала семидесятых. Мы снимаем «дачу», а на самом деле комнату в обычном деревенском доме. В нем же живут хозяева, семья. Один из них стоит своей единственной ногой на табурете, одной рукой опирается о крышу деревянной будки-уборной и одновременно держит гвоздь, а другой приколачивает этот гвоздь молотком. Костыли, обвязанные в верхней части грязными вафельными полотенцами, чтобы было удобнее в подмышках, прислонены к двери туалета.
Если бы дяде Коле-инвалиду в тот момент сказали бы, что в этой сцене все неправильно, что он не инвалид, а человек с ограниченными возможностями, что «канадки» гораздо удобнее этих вот усовершенствованных костылей, а его социальная интеграция и адаптация должны выглядеть как-то иначе, он подавился бы гвоздями, которые держал во рту.
Нет, все это казалось нормальным. Как и то, что лет примерно через десять я сидел на лавочке у «хрущевской» пятиэтажки и пел под шиховскую гитару: «Ночка темна и туманна, все кругом темно…»
* * *
Наступила новая эпоха, и сегодня уже слово «инвалид», как некогда «калека» требует замены. Оно затерто и дескредитировано, оно пропахло нищими интернатами, злобными нянечками, унизительными пенсиями, недоступными лекарствами, непреодолимыми пандусами, любопытными взглядами случайных прохожих и недельными очередями на социальное такси.
