Российское нищенство имеет могучую историю и сохранные традиции, и традиции эти прежде всего сберегают знание: как наиболее успешно просить денег у «большого общества». Конечно, посредством легенды, нищенской сказки. Сегодня мы анализируем образы, игровое поведение и «тексты нищих», и пытаемся выяснить, откуда они родом, и как они работают.
/http://fom.ru/
Традиции
На пересечении Покровского бульвара и улицы Покровка всегда пробка – перед светофором. Проезжая часть узкая, почти безопасная. По правую руку видна церковная ограда. Правильное и даже уютное место. Вот тут к автомобилистам на сбор благостыни и выезжают на инвалидных колясках ребята в камуфляжных одежках. У большинства – ампутированы ноги. Летом ребята надевают голубые береты ВДВ. Им хорошо подают.
Автомобильные окна открыты, и я слышу разговор молодого христорадника с водителем – водитель тоже относительно молод, сыт, на хорошей машине. Разговор сугубо уважительный, имеет даже и торжественные интонации.
– Откуда ты, братишка?
– Да вот только из Севастополя, командир.
– Ох ты. Как там?
– Все путем, все будет хорошо, командир.
– Болит нога?
– Привык
– Ну, давай, братан, с Богом, солдат.
Деньги уже переданы, светофор загорается малиновым, командир трогает с места со строгим, светлым лицом. Парень в берете, точно так же сохраняя на лице выражение строгости, отъезжает в бульварный створ.
Что можно сказать «по итогам» услышанного? На первый взгляд, перед нами новинка сезона – сетевое нищенство успешно осваивает модную политическую тему. Это и так, и не так. На самом деле тут бессознательное говорит с бессознательным, традиция накладывается на ритуал. Конечно, сытому молодому человеку, если бы он взялся размышлять, стало бы ясно, что к Севастополю братан скорее всего не имеет и не может иметь никакого отношения, разве что отдыхать ездил; и что в Севастополе, слава Богу, никаких военных действий не производилось уже лет семьдесят.
Но оба участника торжественного события – строгой очистительной лепты – разговаривают со сказовыми интонациями, и Севастополь для них (в данном случае) – сказочное место русской силы. Во внутренней монголии, в поколенческой памяти, в мозжечке, в том, что у нас бродит в крови от роя, от семейной растворенной истории (или, говоря более определенно – в культурном коде) застряло – что севастопольский солдат в любом случае заслуживает даяния. У Алексея Ивановича Свирского, большого знатока русского нищенства (вышел из низов, скитался по России, печататься начал с 1892-го года, автор известных работ «Погибшие люди» (1898) и «Вечные странники» (1905)), в его типологии касты нищих – «севастополец» (христорадник, одетый в старый мундир; отставной солдат, утверждающий, что был ранен при севастопольской обороне) как раз один из главных успешных персонажей, наряду с ерусалимцем (лже-паломником) и «железнодорожником» (ходоком по вагонам, балагуром).
Нищие; фото нач.20 века
«Русский нищий»; фото нач.20 века
Самое удивительное, что новое российское нищенство, как выяснилось, с исключительной точностью воспроизводит уклад, быт, устройство, культуру и поведенческие стратегии дореволюционного нищенского сообщества. Даже образы, «сказки» и типичный текст «жалобы-просьбы» традиционны.
«Этот факт поражает уже сам по себе, – пишет Марина Львовна Бутовская (этолог, антрополог, доктор исторических наук) в своей работе «Попрошайничество как универсальный феномен человеческой культуры»,, поскольку между вчерашними и современными нищими лежит огромная временная пропасть и возможность культурной преемственности мала. Можно было бы предположить, что нынешние нищие набирались теоретического опыта по книгам и другим печатным источникам, но эта ситуации маловероятна в силу низкого образовательного уровня просящих. По-видимому, в рамках культуры продолжал сохраняться архетипный образ нищего и «новым нищим» он представлялся очевидным».
По-настоящему «новыми», люди, занимающиеся попрошайничеством, гляделись только в самом начале своей «возобновленной истории», в 1990-1995 гг. Бутовская замечает: «В начале 1990-х наблюдался рост числа нищих, наплыв беженцев из бывших союзных республик и эксплуатация образа «погорельцев», жертв наводнений и военных действий. Подающие доверчиво относились к мифологическим повествованиям побирушек и откровенно им сочувствовали.
Нищие тогда рассматривались еще как «одни из нас», члены единого общества; отклик на просьбы о вспомоществовании отражал глубоко усвоенные стереотипы «социалистической уравниловки». Многие из опрошенных упоминали о неловкости при виде бедно одетых людей, просящих на хлеб (неосознанная попытка приостановить внутри групповое расслоение общества по уровню жизни и внешнему виду)».
На самом деле то была даже не неловкость, а дикий стыд; любое подаяние рассматривалось не как лепта и милостыня, а как «дележка» (что-то вроде озорного горьковского – «если у богатого взять немножко, это не кража, а просто дележка»), нищенские типы были гораздо более индивидуальны и разнообразны. Сейчас, задним числом, понятно, что персонажи начала девяностых были не столько нищими – сколько юродивыми. Социальная функция всякого юродивого – оглашение скрываемой страшной правды о преступлениях светской власти, всегда ужасной в противовес власти небесной. Место «нравственного камертона, небесной власти», у уличных юродивых занимал образ разрушенного рая – только что «погубленной справедливой страны».
Функцию «нищенского гнезда» одно время выполнял палаточный лагерь у горбатого моста возле Белого дома (в бытность того пристанищем Верховного Совета РСФСР); особую популярность туристические палатки, обвешанные историями притеснений и чиновничьего произвола (ватман, перо), получили после 1993-го года.
Платонов Х.П., «Цыганки, просящие милостыню» (1892 г.) /mir-iscusstva.blogspot.com/
Собственно, реальные жители палаточного городка попрошайками в полном смысле этого слова не являлись, но их образ трибуна-правдоруба («За нами бежала румяная сумасшедшая старуха с четырьмя сумками мусора и кричала: «Ельцин бандит сама с Украины письмо мне Жириновский написал сыночка единственного убили нет правды в Кремль в Думу не пускают!!!» – это из точнейшего очерка Татьяны Толстой «Ряженые»), с успехом стали использовать сетевые нищие.
Но даже и эти, первые одинаковые погорельцы были немного больше, чем нынешние совсем уже равнодушные «неместные» – они разговаривали, у них была драматургия социального взаимодействия, они переносили информацию и рассказывали «правду, о которой нипочем не напишут».
В этом смысле, по классификации Свиридова, они были «иерусалимцами», ибо именно иерусалимцы «заменяли собой мелкому купечеству и народу в чайных газету, которую те не читали, потому что там заумно накручено, и лукавство».
Кстати, о такой дополнительной функции попрошаек, как функция живой газеты, перенос сведений с места на место, писал и историк Максимов (1877 г.) – по его типологии распространителями сплетен становились именно женщины-нищенки, «причем по инициативе привечавших их крестьянок и мещанок».
Стратегии
Но эпоха «разговорчивых» нищих, юродивых и импровизаторов, достаточно быстро кончилась. Из современных нищих лишь немногие в Москве используют «артистическое поведение». Их удачи или находки подсказывают нам, какая стратегия просьбы «работает» сейчас в обществе.
Если вспоминать разнообразные интервью, которые дают фандрайзеры, занимающиеся сбором денег на всякое благое дело (в том числе и на благотворительность), то советы опытные сборщики дают такие: не печалить гипотетических финансовых доноров, не «кошмарить» их демонстрацией несчастья, не оставлять у того, кого просишь о помощи, ощущение безысходности. Нет, делать как бы маленькую историю с условно хорошим концом, в которой дающий – один из положительнейших героев истории, помогатель.
Обязательно описывать положительные перспективы в жизни того, кто просит.
Именно так устроены типичные тексты американских попрошаек. Вот смотрите – записи из интереснейшей работы филолога Марины Вячеславовны Ахметовой «Тексты московских нищих». Итак, американские нищие просят в метро так: «Доброе утро, дамы и господа! Извините, что беспокою вас. Меня только что выписали из больницы. Я обратился за социальным пособием, но должно пройти время, пока я начну получать деньги. Я бездомный, не могу работать. Пока не получаю пособие, я вынужден просить, чтобы выжить. Приму любую помощь. Спасибо. Благослови вас Бог».
Верещагин В.В., «Нищие в Самарканде» (1870) /http://paintingart.ru/
Или: «Доброе утро, дамы и господа. Я глубоко сожалею, что вынужден вас побеспокоить. Позвольте сказать, я не нищий. Я не попрошайка. Я бездомный торговец, продаю газету Street News, чтобы заработать на пропитание. Пока я еще вынужден жить в приюте, но надеюсь, что накоплю денег и вскоре смогу обрести жилье для себя и своей семьи». То есть вы поняли – перспектива и море позитива.
Однако традиция русской просьбы не такова. В нашей заезженой пластинке дышит рок и судьба, она гораздо более драматичная. Тем не менее – подают. Почему?
Это мы попробуем обдумать чуть дальше; а пока второй совет фандрайзеров: собирать весело!
Тут есть совпадения с исторической традицией – так собирали «железнодорожники» – гармошечники, ходящие по вагонам с песнями, и певшие частушки или «браваду»; так же был распространен образ «матросика». Такие попрошайки есть и сейчас. Так, в московском метро одно время появлялся инвалид, одетый в тельняшку и бушлат, с картонной табличкой: «Помогите инвалиду, отравился флотским борщом!» По слухам, воззвание имело бурный успех.
На Арбате посменно сидят молодые люди с табличками: «До Татьяниного Дня осталось 3 месяца и семь дней, а бутылки все нет». Также особую интонацию имеют просьбы «подать» музыкантам, или тем «просящим», которые собирают деньги на своих животных (молодые люди чаще всего сидят с собаками, а вот женщины средних лет – с кошками): «Музыканты тоже хотят пива»; «Наши киски любят вискас»; «Кошка любит молочко».
Однако веселье работает не всегда – музыкантам больше всего подают вечером в пятницу; просьбы «с саморазоблачением», так называемые «бравады» («Подайте на хлебушек, а то выпить хочется») работают только с мужчинами; дамы (основная часть подающих) на них реагируют с некоторым даже негодованием.
Один из пассажиров в метро, пойманный врасплох «веселым» нищим, сказал мне, объясняя свой отказ: «Я даю тогда, когда душу заденет. Или когда надо».
А что задевает душу?
Всегда имеют эффект акции, попадающие в общественное настроение. Так, одним из самых удачливых нищих, которых я видела в своей жизни, был немолодой мужчина, сидящий возле Думы в 1999-ом году, в период бомбардировок Сербии силами НАТО. У него была нарисована на лбу мишень. Про него писали: «Сидит и молчит. На лбу значок: «Я – мишень». Сербский значок. Его сейчас распространяют студенты. Подают ему эксклюзивно много. Кто это? Живой памятник народного сочувствия? Патриот? Персонаж Конан Дойля – умный, цинический нищий?»
Важно, что задевает душу, но все же гораздо интереснее, что такое «надо» в деле жертвования милостыни. Мой собеседник в метро считал, что «надо» помогать пожилым людям, одетым в воинскую форму или с орденскими планками, и вообще всем инвалидам в «военном».
Что ж, нищий и подающий действуют в тесной связи друг с другом. В обычные дни замученный человек в метро хочет отдушины – хочет почувствовать себя личностью, имеющей право дарить.
Бутовская, говоря об этой связи, пишет: «Например, нищие, просящие в вагонах метро, в обычные дни апеллируют к чувству собственного достоинства пассажиров (небольшая сумма, выданная нищему, не разорит подающего, но может повысить его самооценку и дать ощущение собственного благополучия по контрасту с остро нуждающимся); в канун дня защитника Отечества или Дня Победы – к патриотизму (появляется много нищих и калек, одетых в военную форму, выдающих себя за ветеранов разных военных кампаний); перед Рождеством появляются пожилые женщины, молодухи с детьми и инвалиды (их обращения к пассажирам являются комбинацией благопожеланий и просьб о помощи)».
Но в наше время, когда в самом воздухе (как писал Набоков, по обыкновению, пародируя «пошлое») разлита тонкая моральная тревога, каждый день теперь как канун Дня Победы.
Сеть. Чужой
Унылое сетевое нищенство почти что убрало «нищих с характером» с московских улиц. Сетевое нищенство – не собрание сайтов с просьбами, как можно было подумать. Этот термин родился пятнадцать лет назад, когда интернет не застил так глаза, и имеет значение «сеть как система горизонтальных связей». Ну, как сетевой маркетинг. Сетевое нищенство – это одинаковые группы «понаехавших», которые своим единообразием невольно дают место подозрениям о некоем «общем центре».
Но тут нужно сказать, что люди, занимающие попрошайничеством, сами тяготеют к жизни коммунами, и к любым формам самоорганизации. И «нищенство российское традиционное» дает нам немало примеров разнообразия таких форм – от самых жестких, когда «владелец» дела нанимает нищих и платит им фиксированную небольшую сумму, а все собранное отбирает (именно так, как кажется всем, устроено современное попрошайничество), до добровольных артелей.
«Типы России: нищие»; открытка, нач.20 в.
Вот типичное дореволюционное устройство жесткой формы совместного дела: «Какой-нибудь кулак или разбогатевший нищий является в те места и набирает себе артель из самых уродливых и безобразных. Он расплачивается либо с вожатыми нищих или с самим нищим, если он самостоятелен. За разных нищих может быть заплачено от 3 до 10 руб. в сутки. Совершив покупку, кулак обычно перепродает нищих другим торговцам. Новые хозяева выкупают для своих подопечных места у храмов и торговых рядов».
А вот свидетельство Свирского: «Наиболее удачливые нищие формировали бригады из калек и по расписанию перемещались с ними от ярмарки к ярмарке, от монастыря к монастырю. В некоторых местах появлялись и своеобразные нищенские коллективы, в состав которых входили владелец лошади с телегой, что позволяло перемещаться с некоторым комфортом».
А вот, что бы доказать уж совершенное совпадение быта и практик нового и старого попрошайничества, я приведу годовой давности запись, увиденную мною на форуме города Анапа: «Они теперь едут вдогонку за москвичами на курорты.У соседки по интернету забронировали «москвичи» квартиру из четырех отдельных комнат . Приехали на джипе, начали выгружать инвалидные коляски. Позже видела этих инвалидов (они реальные) и тех, кто выгружал коляски (они вдруг стали «слепыми»), на приморском променаде. Просили подаяние!»
Сетевые тексты, как и все нищенские тексты, отточены временем, а великую силу народной традиции отменить сложно. На какую кнопку жмут сетевые нищие?
По большей части, когда речь идет о сетевиках, очевидно, что просящий и дающий вступают в странные отношения компромисса: «мы понимаем, что у тебя легенда, но эта легенда нас устраивает, а лично ты, наверное, тоже просишь не от хорошей жизни». Так что личной драматической истории сетевые христорадники нам не дарят. Они попадают в бессознательное.
Их тексты имеют сказочную основу, близкую нашему «коллективному» самоощущению. Сказочность не умерла, и в наши дни сказки пишутся и выходят огромными тиражами. Сказка разделилась на мужскую и женскую, и стала дамским мелодраматическим романом, и мужским детективом-боевиком, «да с конспирологией».
И сетевое нищенство разделено на мужское и женское. На братушек из Севастополя и неместных страдалиц.
Обычные сетевые тексты слышаны вами не раз. Они состоят из обращения, рассказа о себе, извинения, объяснения, просьбы, уверения в искренности и благопожелания (эти части выделила и описала М. Ахметова).
В результате получается своего рода шедевр лаконичности – вся придуманная жизнь и все терзания ныне длящегося момента в пяти строчках.
«Люди добрые! Сама я не здешняя, приехала на лечение из Твери. Простите, что я такая молодая, прошу у вас. Знали бы вы, как тяжело просить, но у меня мама умерла, ребенок болен, дом сгорел. Посмотри здесь все документы. У кого есть возможность, помогите чем можете. Здоровья вам! Храни вас Бог!».
Через несколько секунд обыкновенно звучит дополнительная, более эмоциональная просьба с сильным обращением: «Люди! Пожалуйста, прошу вас, у кого есть возможность, помогите!».
Текст составлен по-своему идеально. Он «заговаривает», плавно течет; не дает возможности особо вникнуть в реальность событий, о которых поветсвуется внутри текста; когда объяснение уже законченно, идет резкий призыв к сочувствию: «Люди!». Тут уж никаких «добрых», «добреньких». Это как бы крик:»Да люди ли вы?» И тут же благодарности – «зализывание» нравственной ранки, обещание благополучного конца неприятной истории. Все части текста – традиционны.
Единственно, многие исследователи, интересующиеся нищенскими текстами, обращали внимание на некоторую новость в попрошайничестве: просящий обязательно сообщает и даже как бы настаивает на своей «чуждости».
«Мы сами не местные», «я сама беженка», «мы приехали из другого города на лечение», «мы беженцы из Туркменистана…» – казалось бы, человек, который хочет успеха в деле христорадничества, должен, напротив того, пытаться стать как можно более «своим» , что бы вызвать как можно больше теплоты, понимания, сочувствия.
/http://static.ngs.ru/
А вот и нет, и двадцатипятилетний опыт диктует нищим мудрые слова. Состояние нашего общества таково, что при любом намеке на близкую беду, на несчастье, которое может случиться с каждым, от которого никто не застрахован, от какого не спрячешься в своей социальной, территориальной и прочее, нише, «в домике», заставляет «дающих» отшатнуться, замкнуться в себе. Закрыться. О несчастье, которое может случиться с каждым, мы думать не хотим.
Сочувствие проявляем к «чужим», которые специально подчеркивают свою отделенность от «общества доноров».
Главный месседж «женского» сетевого нищенства, в котором социальные страхи побеждают мелодраматическую сказку, таков: «Давайте деньги, и мы уйдем с ваших глаз. Не бойтесь, мы другие – вы в нашем положение не окажетесь».
