Фамилия Коляда – не псевдоним, ее голос – это она сама. Мы поговорили о песнях, которые лечат и заставляют всматриваться в себя, о том, существует ли русская традиция и зачем современным людям нужен фольклор. Нина сразу попросила обращаться к ней «на ты».
– Нина, почему ты поешь и почему учишь петь?
– Можно сказать, все было предопределено. Я родилась в поющей семье. Мои родители познакомились в фольклорном ансамбле Покровского. Причем будучи однофамильцами. Это такая магическая история. Два Коляды встретились в фольклорном ансамбле. (Коляда – славянский праздник, связанный с зимним солнцестоянием, позднее так стали называть Святки – время от Рождества до Крещения, когда ряженые ходили по домам и пели колядки. – Прим.ред).
– С какого возраста ты начала петь?
– У папы был свой ансамбль. И я с мелкого возраста была на репетициях, а осознанно – лет с шести. Мне стало интересно вникать, какие голоса, какие тексты, как строится многоголосие. И уже лет с 14 я занималась тем, что вводила в репертуар новичков, разбирала голоса в полифонии и вообще помогала. С тех пор я так или иначе этим занимаюсь.
– Тебя родители учили петь специально или это просто была часть жизни и все усваивалось само?
Мне говорили: «молодец, все отлично». А хотелось, чтобы была какая-то критика, и я могла бы совершенствовать ремесло вокалиста.
В ансамбле большую часть работы составлял анализ эмоциональной составляющей. Как человек песню проживает, как он может телесно интерпретировать свое состояние и звук, который он сейчас производит.
Эта история была довольно сильной, потом на много лет меня от нее отвернуло. Мне хотелось заниматься музыкой, мне хотелось, чтобы этот ансамбль вырос, превратился в какое-то сценическое, мощное явление. А этого не происходило, потому что было больше внутренней работы.
– Но ты сейчас к этому вернулась?
– С возрастом, с опытом я пришла к тому, что эмоции, психологическое состояние, атмосфера, которую исполнитель сам для себя создает и выбирает как цель исполнения – это сильно влияет. Ты можешь сейчас выбрать «петь красиво», или «петь для любимого человека», или ты решишь, что будешь сейчас петь, как будто ты стоишь где-то на горе и перед тобой прекрасный вид, и это все будет радикально менять исполнение. Поэтому я стала больше заглядывать в эту сторону.
Я сделала группу, в которой мы поем условно «терапевтические песни», которые я выбираю, чтобы с какой-то эмоцией, каким-то состоянием побыть в более плотном контакте, это для меня прорыв, потому что именно это я долгое время отрицала. И не шла туда принципиально.
– Кто те люди, которые приходят в группу? У них что-то болит, и они надеются с этим справиться через пение? Или просто хотят попробовать?
– По-разному. Есть люди, которые доверяют мне в этой сфере. И они говорят: «если Нина это делает – айда, пойдем!» И я очень благодарна за такое отношение. Есть люди, которые интересуются самим вопросом, как с помощью песни, с помощью звука можно менять свое состояние. Есть люди с каким-то депрессивным фоном, и почему бы не попробовать с этим поразбираться.
– Что-то происходит прямо во время пения?
Любое эмоциональное состояние имеет свой отпечаток в телесных ощущениях. Где-то что-то напрягается, где-то слабеет, и в народных песнях довольно часто это описывается так или иначе. Мне кажется, люди не могли точно назвать то, что сейчас в психологии уже обозначено, но чувствовали.
В этом плаче мать говорит своей дочери, что она умерла, она в земле. Мать не может к ней прийти, стиснули гробовые доски ножки, и земля прилегла к груди, и она не может дышать. Это похоже на то, что человек испытывает, когда проживает какое-то горе. Мы чувствуем зажатость, слабость в ногах, невозможность сделать шаг, чувствуем затрудненность в дыхании.
И это последовательно в песне описывается. Человек поет и наблюдает собственное тело. Просто поет и смотрит в себя. Это обычно вызывает мощный отклик, потому что тело действительно чувствует, когда мы в этом состоянии, «все не так». И такое внимание позволяет ярче это прожить и быстрее почувствовать облегчение. Мы не отдаляемся от эмоции.
Мне кажется, в современном мире это распространенная история: если у тебя что-то болит, то ты принимаешь таблетку, отворачиваешься от какого-то чувства, не думаешь о плохом – и затягиваешь процесс. А когда мы, наоборот, ныряем, погружаемся в не самое позитивное переживание, оно быстрее проживается и отпускает.
– Как думаешь, люди сейчас мало поют?
– Возможно у меня специфическая выборка людей вокруг, но как раз наоборот. Создается впечатление, что это очень живая история. Люди собираются вместе, поют, радуются. Сейчас больше доступа к музыке. Человек может в телефоне, в машине, дома включать музыку. И часто люди подпевают, подмурлыкивают.
– Раньше люди пели во время застолья. А сейчас как-то сложно представить, что собрались родственники на праздник и решили спеть…
– На самом деле, многим людям петь в кругу близких, родных труднее, чем где-нибудь на стороне.
Большая часть людей чувствуют себя обнаженными, когда поют.
В голосе действительно многое слышно, мы невербально считываем какое-то состояние, настроение, особенности характера человека. Мне выйти на сцену и спеть перед толпой совершенно незнакомых людей бывает в тысячу раз легче, чем с близкими и друзьями. Тут ты не просто обнажен, ты вывернут наизнанку.
Что такое голос? Это максимально подробно проявленное нутро. И поэтому люди тянутся к этой теме, им хочется про себя что-то узнавать, слушая свой голос. У меня есть ученики, которые занимаются именно ради того, чтобы ловить какие-то озарения вообще про жизнь.
Голос для меня – это про человека, какой он есть.
– Страшно с самим собой встречаться?
– Да. И поэтому мне очень важно поддерживать собственную внутреннюю выстроенность, условную абстрактную красоту, какое-то здоровье. Если я понимаю, что я исполнитель, на которого смотрят люди и хотят к чему-то внутри себя прикасаться, слушая музыку, я обязана очень внимательно за собой следить.
И это не про какую-то идеальность, просветленность. Как минимум, я должна вообще знать, что у меня внутри есть, какая я, о чем я сейчас буду петь, зачем вообще я это делаю. Много вопросов возникает, но это интересно.
– Что тебя вдохновляет?
– Я повернутый на музыке человек. Особенно фольклорные песни – то, что звучит каждый день дома. Это сильно меня формирует. Я привыкла слушать аутентичных исполнителей.
Конечно, природа. Мой папа по первому образованию геоботаник, кандидат наук по лесоведению, мы очень много путешествовали, нас всегда летом вывозили с палатками в Карелию, Крым, в деревне мы жили подолгу. И сейчас я живу в Крыму, потому что хочется воспитывать детей на природе. Мы с мужем строим дом возле Алушты, у нас лошади. Лошади – отдельная масштабная любовь.
Я пыталась здесь сделать ансамбль и столкнулась с дичайшим непониманием, оставила пока эту идею. Дети с няней выучили песню про пчелу и пчеловода, чем меня просто убили. Совершенно примитивная дурацкая музыка, и текст ни о чем. После этого мы вскоре расстались с няней.
Фольклор сейчас – как классика. Это не эстрада, не большая массовая история, это должно быть немножко элитарным искусством, на мой взгляд. И главное, попытки сделать фольклор понятным для всех, все портят.
– Ты сейчас про сарафаны, красные сапожки, кокошники? Народные ансамбли песни и пляски?
– Есть про это фильм – «Трагедия культпросвета», достаточно старый. Там озвучивается такая мысль, что эта псевдонародная культура была создана в качестве рафинированного заменителя аутентичной культуры. Потому что Советский Союз – содружество огромного количества разных народов, и нужно было головную нацию как-то представить.
Если смотреть на русскую традиционную культуру, то она очень разная. Нет такого понятия – русская народная песня.
То, как поет Архангельская, Рязанская, Воронежская области – это совершенно разные по всем параметрам традиции. Они звучат по-разному, костюмы разные. Диалекты разные.
– У тебя есть свое место в фольклорном сообществе?
– Я еретик, наверное. Про нас с родителями долго думали, что мы какие-то язычники. Хотя я крайне негативно настроена к этой теме.
Периодически приходят какие-то люди: «А давай петь славянские янтры!» Как бы мантры. Что? Вы такое слышали вообще? Вы хоть в одну экспедицию съездите и спросите бабушку про «славянские янтры»! Она на вас посмотрит, как на умалишенных. Есть какие-то шаманские идеи – «мы сейчас раскачаем чакры-бакры».
Я очень не люблю эту тему, не могу об этом спокойно говорить. Вот, например, пение маткой. Женщины приходят ко мне на занятия, хотят научиться петь маткой… Я хватаюсь за голову – нет, оставьте в покое, это вообще не про звук. У нас связки есть для пения.
Я много лет пела в церковном хоре. Я не очень воцерковленный человек, но я очень трепетно отношусь к Православию, потому что вижу связь с народной культурой.
– У тебя есть народный костюм?
– Да, конечно. И достаточно много. Есть мною сшитые сарафаны, рубашки. Есть старинный воронежский костюм.
Традиционный костюм меняет ощущение себя. Во-первых, он скрывает фигуру. Если весь комплект надеть, форма получается округлая. Ты становишься такой заземленный, не нужно или стесняться своей фигуры, или, наоборот, ее демонстрировать. Другая осанка, другая пластика.
У нас дома есть курский костюм. У него сзади на сарафане по подолу, наверное, метра три или четыре сборки гармошкой. В старину эту сборку пропитывали пивом и потом на печи высушивали – она накрахмаленная, очень крепкая, прямо колом стоит. И при этом, когда ты кружишься, она шлейфом раскрывается красиво. И когда на тебе сзади висят три метра сборки, хочешь не хочешь, но будешь держать спину.
Поясом подвязался – уже ощущение большей собранности. В традиционном костюме эстетика более природная, стихийная, она меньше про человека. Часто создается образ птицы. Сзади на пояс повязывается огромное количество бантов, кушаков – похоже на птичий хвост. И этот раскрывающийся подол на поворотах, это совершенно не про человека. И бывает интересно увидеть себя как такое олицетворение природы.
– Народная музыка сегодня – какая она?
– Я в этом немножко сноб, пытаюсь бороться с собой, но не очень хорошо получается. Меня не удовлетворяет то, как сейчас в целом представляется фольклор.
Самое главное, что не нравится – люди кричат. С психологической точки зрения интересный аспект, им кажется, что нужно кричать. Кричат люди, когда им больно, или, когда они на эмоциональном пике, в народной музыке нет ни того, ни другого. Но люди выбирают почему-то кричать. И в целом это отталкивает, создается ощущение, что на тебя давят звуком.
Есть большое количество исполнителей, которые за аутентичность. Мы сейчас будем петь как бабушки и шамкать будем как бабушки. И это тоже довольно странно, зачем? Эстетической ценности в этом нет никакой.
В фольклорной среде принято всех ругать. Что все недостаточно аутентичны, недостаточно сохранили диалект, особенности звукоизвлечения. И эти же люди потом с пеной у рта кричат, что фольклор исчезает, что нужно привлекать к нему людей. Но никаких усилий к этому не прикладывают.
У меня есть идея, что фольклор надо продвигать, не занимаясь осовремениванием, а смотреть – для чего сейчас фольклор может быть нужен людям.
Я делаю про это проект. Выбираю тексты, которые прямо сейчас для каких-то бытовых ситуаций могут быть уместны. Например, хочешь ты сделать генеральную уборку и поешь героическую казачью песню о том, как победили турков. И вот это состояние великой победы, которым напитана музыка, многоголосье, оно тебя напитывает, и ты идешь и побеждаешь.
Благодаря тому, что я не чувствую себя зажатой перед людьми, что у меня довольно богатый вокальный опыт – я занималась джазовым вокалом, барочными ариями, эстрадным вокалом, и продолжаю работать разнообразно – у меня получается это делать так, что людям нравится, даже тем, кто терпеть не может фольклор.
И если люди, через меня заинтересовавшись, захотят большей аутентичности, погруженности в диалекты, они пойдут дальше. В экспедиции, архивы, есть огромное количество специалистов, которых я с удовольствием порекомендую.
Нужно искать контексты, нужно искать формы, нужно искать звук, такой, который будет сейчас актуальным.
