Толе пять лет, всю свою жизнь он пролежал в кроватке с металлической решеткой. У него ДЦП. Он может двигать руками и ногами, но вставать и сидеть не может. У него большой живот, а все остальное очень тонкое и хрупкое. Одна наша медсестра говорит, что он похож на крылья ангела. Я не знаю, какие крылья у ангела, и не знаю, где она видела эти крылья, но ее сравнение мне нравится.
А еще Толя слепой. И он все время тычет пальцем в свой невидящий глаз — до боли и крика. Медсестра говорит, что это такая форма психического расстройства. Толя не разговаривает, а только мычит и кричит. Нет, не так. Обычно он молчит. Если в боксе тишина, значит, у Толи все нормально. Если ему что-то не нравится, он стонет. А если чем-то возмущен, то кричит. «Все нормально» — это когда его никто не трогает. Но не трогать нельзя. Ребенка надо вымыть, переодеть, покормить. От любого прикосновения Толя начинает недовольно мычать. Если начинают раздевать, то кричит, а когда вынимают из кровати и несут купать, он уже заходится в крике.
Я его боялась. Старалась обходить этот бокс. Я не знала, что с ним делать.
Первое время я ходила только к здоровым детям. То есть к относительно здоровым. Я понимала, что им нужно и что я могу сделать. Искупать, накормить, поиграть, почитать. Если ребенок встает — поводить его по боксу, чтобы он ножки разрабатывал. А если он ходит, то просто спустить на пол — и пусть ходит, пока я занята в боксе. В детских больницах Москвы нет специальных ставок нянечек для детей-отказников, а медсестры не успевают ухаживать за детьми так, как это необходимо.
Для полуторагодовалого ребенка, умеющего ходить, жить круглые сутки в кровати за решеткой — ад. Ксюша в больнице уже четвертый месяц. На ее этаж я попала примерно через пару недель после ее поступления. К этому времени она привыкла послушно стоять целыми днями в своей кровати, прислонясь лбом к стеклянной стене бокса, и смотреть на проходящих по коридору людей. Я надела на нее туфли — и девочка, которая две недели молчала, сказала: «Гулять». Она «гуляла» часа полтора, пока мы купали остальных детей и кормили их ужином — кого из ложки, кого из бутылки. А потом пришло время нам уходить, и Ксюша оказалась снова за решеткой. И из-за нее кричала это свое «гулять», топала ногами, тянула к нам руки.
— Вот зря вы,— сказала медсестра.— Не надо ее пускать на пол.
Я тогда ушла расстроенной. А потом стала приходить к ней пораньше и проводить в этом боксе больше времени, чтобы она могла гулять подольше. Она все равно плакала, когда я уходила, но я придумала, как быть. Примерно за полчаса до ухода я доставала книжку, начинала читать и потихоньку усаживала ее обратно в кроватку. Она отвлекалась на картинки и забывала про то, что гулянье закончилось.
Вот в этом боксе вместе с Ксюшей и лежал Толя. Он поступил гораздо раньше и давно вылечился от простуды но почему-то оставался в больнице. Вообще там много таких детей, у которых либо с документами проблемы, либо определить их некуда.
Почти месяц я боялась подойти к Толе. Когда нужно было его кормить, я звала свою подругу, тоже волонтера. И когда нужно было его мыть, я ее звала. Мне не нравилось, что я так поступаю, но страх был сильнее.
Я боялась не только Толи. На другом этаже (я ходила туда реже, только в те дни, когда не хватало волонтеров) был шестилетний Саша. Он умел ходить, но больше ничего делать не мог. На двери бокса обычно не пишут диагноз хронического заболевания — только острого, с которым ребенок поступил в больницу. Медсестра сказала, что мальчик поступил из интерната для психоневрологических больных. И вот я кормила из бутылки грудных детей в соседнем боксе, а Саша исподлобья наблюдал за мной через стеклянную стену и время от времени стучал в нее головой. Было время ужина, детей в других боксах тоже уже кормили, а к Саше никто не приходил. Его тарелка с кашей стояла за стеклом, над ней поднимался пар. И он стал биться о стекло сильнее, биться своим лбом. Потом еще сильнее. Я понимала, что надо оставить сейчас малышей и пойти к нему. Но боялась. И тут к нему пришла моя подруга. Она только еще отпирала дверь, а он уже запрыгал, засмеялся и захлопал в ладоши.
В следующий раз вместе с подругой к Саше пошла и я. Оказалось, он очень любит купаться. Он может сидеть в ванне хоть час, стучит ладошками по воде и радуется. Он любит слушать, когда ему читают. Мы думали, он ничего не понимает, а он понимал. Когда в книге говорилось про птиц, он смотрел на окно, когда про свет — поднимал глаза на потолок. Если бы не брошенность, он, наверное, мог бы жить иначе, учиться в какой-нибудь коррекционной школе. Но родители его бросили, а чужие люди, как и я, боялись и обходили стороной. Только моя подруга не боялась. Она рассказывала про него другим волонтерам, и они тоже стали к нему приходить. А потом его увезли обратно в интернат.
Наша медсестра верующая. Мы как-то говорили о том, почему так много несчастных, больных, брошенных детей. «Они появляются для того, чтобы мы проснулись»,— сказала она. К слепому Толе мне пришлось подойти. В тот день не было моей подруги. Я боялась одна его купать, хотела только протереть салфеткой, но тут зашла медсестра и сказала: «Ну, искупайте нашего Толяна, давно его не мыли». И помогла мне. Это было тяжело, но мы справились.
Когда я укладывала его обратно в кровать, он еще стонал, но успокаивался, и я вдруг поняла, почему он так кричит в ванне и когда его переодевают. Во всем, что приходит извне, для него есть угроза. Эта железная кровать с решеткой — единственное место, где он чувствует себя в безопасности. Он провел в ней всю свою жизнь. Жизнь, которую он не видит.
Я погладила его по голове. Это он иногда позволяет. Он снова мучил рукой свои слепые глаза — может быть, он понимает, что с ними что-то не так, с этими глазами,— и я осторожно взяла его руку в свою. Он сжал ладошкой мой указательный палец и затих.
За полчаса до ужина, когда все дети уже хнычут и требуют еды, он глубоко и спокойно заснул. Я перестала быть для него чем-то чужим и опасным. Это были, может быть, лучшие минуты в моей жизни. Потом он ел, слушал, как я ему пела, но это уже было потом. Я вышла из этого бокса другим человеком. Оказывается, чтобы понять человека в инвалидном кресле или слепого с палочкой на улице, надо только представить себя на его месте. И все делается ясно, и находятся силы и желание помочь.
Все это я пишу не о себе — о своей подруге, которая не боится. Боится, конечно, но всегда переступает через свои страхи решительнее и быстрее, чем я.
Она не ходит на митинги, почти не читает газет и не сильно следит за новостями. Она бренд-менеджер международной косметической компании, летает в командировки бизнес-классом, потому что так по статусу положено, у нее хорошая зарплата, квартира, машина. По выходным она ходит в детскую больницу — мыть полы, менять детям памперсы, купать их, кормить, читать им сказки. И она привела в эту больницу меня. И я думаю, что то самое гражданское общество, которое все сейчас так хотят построить, это она и есть. Таким и должно быть настоящее гражданское общество — бесстрашным, неравнодушным, никого не оставляющим в беде.
Я пишу о своей подруге, которая считает, что не бывает чужих бед и чужих детей. О других наших волонтерах, юных девочках и пожилых женщинах, которые научились не бояться. О медсестрах, для которых больница — это не работа, а жизнь. И о тех детях, которые приходят в этот мир, чтобы изменить его и нас.
Ольга Алленова
Материал журнала «Citizen K»
