Все знают историю итальянского острова Лампедузы, острова мигрантов. Египетских, тунисских и ливийских беженцев на этом островке, который не своей волей стал одним большим фильтрационным лагерем, уже в два раза больше, чем местных жителей.
Беженцы приплывают на остров стихийно: на надувных лодках, на маломощных катерах, гибнут у побережья. Власти с этим стихией справиться не могут. А ведь считался остров туристическим раем: отели, покой, чистейшее море, 300 солнечных дней в году. Весь мир облетели фотографии побережья Лампедузы. Издалека кажется, что это снимки птичьего базара. Но смотришь ближе – на древних италийских, римских камнях сидят иные перелетные птицы: печальные темнолицые люди в куфиях смотрят на волны. Прежняя родина за морем, там война. Новая – примет ли еще? А новая родина тоже с печалью смотрит на волны. Европа боится миграционных волн – захлестнет. Но ведь каждый человек имеет право искать лучшую долю, разве нет?
Лампедуза стала для всего мира символом, метафорой современной миграции еще и потому, что только в 2008-ом году на самой южной точке острова власти не без фанфар открыли элегантный монумент «Ворота в Европу». Через два года началась «арабская весна», и первый переполненный катер поплыл к воротам.
А в Москве два года назад символом миграции стал окраинный район Гольяново – там, после зачисток на московских рынках, открыли первый палаточный лагерь для нелегальных мигрантов. Надо сказать, что «первым» его можно назвать только с точки зрения особого общественного резонанса – поскольку в Москве имелся центр содержания иностранных граждан, расположенный в поселке Северный. Но в тот момент он был переполнен, и возникла необходимость в создании временной площадки.
Лагерь в Гольяново называли, если вы помните, «первым концлагерем» и «полувоенным кемпингом для содержания нелегалов», к нему было приковано внимание общественных организаций и прессы.
Но, в принципе, было очевидно, что наличие такого рода учреждений в России не противоречат мировой практике – каждое государство, ограждая себя от нелегальной миграции, располагает фильтрационными базами, и депортационными центрами.
Другое дело, что общественники должны строго следить, что бы лица, взявшие на себя риски «необеспеченной миграции», испытывали «минимальное количество страданий». Сейчас мы используем европейские термины, которыми пользуются представитель контролирующих организаций.
С самого начала было видно, что главные страдания иностранных рабочих, задержанных в палаточном лагере в Гольяново – это скука, неподходящая еда и тот факт, что у всех отобрали телефоны. То есть лишение связи.Безусловно, в палатках днем было жарко, А ночью – холодно. Безусловно, на лицо было бесправие задержанных – но, как ни парадоксально, к базовому бесправию нелегальные московские мигранты как раз привыкли.
Но у них как бы отнимали последнее – смысл их тяжелого путешествия (возможность заработка), связь, и привычную еду. Все говорили только об этом.
В те дни я записывала мнения гольяновских обывателей. Некоторые из местных жителей ходили смотреть на лагерь из любопытства – но за забором промзоны разглядеть «несчастненьких» было затруднительно.
Но были и «помогальщики». Многим журналистам запомнился пенсионер Владимир Телегин, который на велосипеде привозил к воротам лагеря передачи для своего друга «дворника Хакима».
Он говорил: «Вожу бутыли с водой – жарко. Воды много надо. И им посуда, емкости там очень нужны. Сахар – чай вожу. Сушки. Я жаворонок, очень рано встаю. Летом в три часа утра встаю. Туман еще, роса, травой пахнет – даже в Москве. Каждый день ранним утром я на улице. Город пустой, совсем другой город по утрам. И всякий раз кого я видел на улице? Хакима, конечно. Я по утрам обхожу кое-какие места в районе – смотрю, нет ли досок хороших, никто ли не вынес вещей, которые могут в садовом доме пригодится. Один раз хороший холодильник я забрал – кто-то вынес. Вот на этой почве с Хакимом и подружился.
Он молодой, ему 34 года, но в своей среде он уже «отец». У него дома семья. А там много совсем мальчишек у них. Кстати, работу муниципальным дворником он потерял скоро, там конкуренция, зарплаты побольше, чем в прочих местах. Стал убираться в промзоне на фабрике, вот его со всей этой подпольной фабрикой и забрали в лагерь. Успел мне позвонить. Пока телефон не отобрали. А если б и не отобрали – заряжать все равно негде. Что я скажу – у них вся жизнь в этом телефоне. Как будто дом с собой носят в кармане. Вы, может, замечали – даже у мальчишек – узбеков, таджиков – телефон всегда в руке. Там фотографии, музыка их, переписка в родными, молодые ребята знакомятся через этот телефон с девушками нашими и своими. Они украшают его. Хаким взрослый, но и у него весь телефон в сердечках был. Трудно им лишится последнего. Это как пачку писем от родных отобрать. Но тут уж я ничем помочь не могу!».
В Гольяново первыми жителями лагеря были вьетнамцы – после рейда на подпольное швейное производство, где вьетнамцы в основном и работали. Тогда многие журналисты писали о том. что самое тяжелое – еда, потому что гречка плохо усваивается людьми, привыкшими к лапше. Правда, представители Общественной организации «Офицеры России» – в те дни нелегалам из Вьетнама очень помогло российское общество ветеранов войны во Вьетнаме, говорили, что все истории о «неусвояемости» гречки – газетная утка и миф.
Однако и позже я слышала о том, что гречка – «плохая» еда для московских мигрантов. Что дурного в том, что человек хотя бы есть хочет привычное? Мало у него осталось «своего». Вот, кстати, свидетельство о том же самом «феномене» от журналиста, который писал про беженцев Лампедузы: «Чуть поодаль от Кроличьего пляжа находится еще один пляж, который местные жители за последние несколько дней успели окрестить Рыбным. Почему – я понял сразу же, как только пришел сюда. Первый беженец, которого я встретил, сидел на берегу с самодельной удочкой. Неподалеку, рядом с палаткой, заметны следы костра. Здесь, видимо, жарили пойманную рыбу.
Нелегал, молодой парень лет 25, представляется «Хасаном, инженером из Туниса». Спрашиваю, зачем ему рыба. Ведь он может бесплатно поесть в центре приема беженцев. «Своя рыба вкуснее. К тому же дома к рыбе привык, а здесь, в центре, только картошка и спагетти», – говорит Хасан».
И последнее, на что особо жаловались задержанные – бессмысленность времяпрепровождения. Беженец Юнус из Афганистана в Гольяновском лагере говорил: «Ничего не осталось, только молится и думать о плохом. Двадцать часов в сутки сидим, и думаем о плохом. Потом поспать немного получается. Просыпаешься, и первая мысль: «Я в России». А потом еще более грустная: «Да я же в тюрьме!».
Тюрьма- не тюрьма, но «режимное учреждение».Первый лагерь в Гольянове был расформирован 21 августа 2013-го года.
Сейчас московские нелегальные беженцы проводят свои досуги в СУВСИГе рядом с деревней Сахарово (Большая Москва). Это уже стационарное заведение. Не так давно в этом новом центре временного содержания иностранцев произошло ЧП — восемь человек перерезали себе вены в знак протеста против плохих условий содержания. Члены Совета по правам человека посетили центр, и выяснили причины произошедшего. Выводы были сделаны, перемены воспоследовали.
Но и сейчас нелегальные мигранты (может быть, как и нелегальные мигранты во всем мире) переживают в СУВСИГе свою «долю страданий» – бесконечную, бессмысленную скуку, потерю привычной еды и потерю связи. «Последнее родное», телефоны, в центре хранятся в специальных ящиках, и на руки выдаются только в редких оговоренных случаях.
