В «православном приюте» в деревне Мосейцево Ярославской области погибла тринадцатилетняя девочка Таня. Ее приемная мать не вызывала cкорую, – она позвала деревенского фельдшера, уже обмыв тело. Она сказала, что девочка упала сначала в подвал, через какое-то время – с печки, чрезвычайное истощение объяснила тем, что дочь отказалась от еды. Такое дело – подросток, с ними случается.
Но экспертиза нашла на теле девочки 29 телесных повреждений, шесть из них – на голове, и установила: гибель Тани не была несчастным случаем. Насилие не было разовым, случайным, – у девочки на запястьях сохранились следы от веревки. Людмила Любимова – 67-летняя приемная мать шестерых девочек – заключена под стражу; вместе с ней задержаны трое ее помощниц – они тоже подозреваются в истязании детей. Своей вины никто из них пока не признал.
Иной сюжет кажется до того бульварным, желтогазетным, что и пересказывать неловко, – но жизнь неизменно превосходит литературу. Дело стало резонансным, и не замечать его нельзя. Уже более или менее можно представить, по каким магистралям в ближайшее время пойдут (начали идти) общественные дискуссии: по накатанному антиправославному en masse, против приютов, против приемных семей как таковых, против органов опеки (у нас всегда так: отнимают детей, к примеру, у алкоголиков – блогосфера требует «давить фашистскую опеку», когда алкоголики забивают детей – крик обратный: «Куда смотрела опека?»). И политическая конъюнктура тут как тут, один из политиков уже сослался на мосейцевскую трагедию как на подтверждение реалистичности глупейшего (на мой взгляд) фильма «Левиафан», а где имение и где наводнение – ему неважно.
Сперва немного о дефинициях. Собственно, никакого приюта не было – по крайней мере, юридически. Ярославская епархия не давала благословения на открытие такого приюта, однако много лет усадьбу Любимовой в деревне Мосейцево неофициально называли именно так. Летом в семье гостили иногда до 20 детей приезжих, с родителями, приезжавшими из разных городов страны. Воспитанием занимались несколько женщин – подруги и единомышленницы Любимовой, хозяйством – и сами дети, и наемный персонал, и так называемые «трудники» – люди сложной судьбы.
Главную подозреваемую Людмилу Любимову почему-то называют «матушкой», хотя она таковой не была. Также обсуждается вопрос, секта жила в Мосейцеве или не секта. Сектовед из Центра Иринея Лионского предполагает, что это младостарческая община. В прошлом году он пытался нанести визит в поместье – его не пустили, сославшись на «частную собственность». «Сказать что-то определенное об их мировоззрении нам сложно. Но то, что это своеобразная группа с признаками тоталитаризма, – это факт», – формулирует один из ярославских клириков в интервью «МК». Думается, на все эти вопросы в скором времени последуют ответы, а пока нам интересно другое: что могло бы предотвратить эту трагедию?
По материалам СМИ, блогов и огромных ярославких форумов можно более или менее получить представление о происходящем. Несколько лет назад 32-летний судимый скотник, работавший на подворье Любимовой, изнасиловал и задушил гостью приюта. Произошло это не на территории, а в лесу, по дороге на станцию, – и уже здесь, казалось бы, должен был случиться большой скандал – ясно, что при таких персонажах девочки не находятся в безопасности. Однако никакого особенного скандала не случилось. Были разнообразные сигналы от соседей о том, что девочки плачут, не выходят по восемь дней, но развития они тоже как-то не получили. Любимова славилась жестким нравом, посторонних не допускала, любопытствующих разворачивала, с деревенским миром держала большую дистанцию, – но, однако же, все признавали, совершала дело богоугодное, поднимала сироток.
Другой случай был совсем уж громким: в позапрошлом году из мосейцевского рая сбежала – от побоев и оскорблений – молодая женщина Марина Бойкова. Выпускница детдома и бывшая жительница психоневрологического интерната, она была направлена к Любимовой какими-то добрыми женщинами после того, как вместе с тремя дочерьми ушла от рукоприкладствующего супруга. Сбежала в Ярославль – ее приютила, буквально подобрала на улице добрая ярославская семья, которая, впечатлившись рассказами об истязаниях и побоях, не без усилий забрала у Любимовой дочерей Марины.
Девочки рассказывали чудовищные вещи, в частности – о визитах «к дяденькам в красивые дома». Завели уголовное дело. Однако медэкспертиза не обнаружила никаких следов сексуального насилия, и в итоге большой объем следственных действий (разыскивали и опрашивали всех работников Любимовой, доходили аж до Кемерова) оказался бесполезным. Рассказы детей были признаны просто рассказами детей, к тому же не очень здоровых, – а ярославская «Комсольская правда» проиграла Любимовой суд о чести и достоинстве. Правда, во время обыска нашли записочки детей о том, что их запирали в подвале и не кормили, – но к делу это как-то не пришилось. Потому что «дети из неблагополучных семей, больные сифилисом, умственно отсталые девочки» (так говорила потом про воспитанниц Любимовой уполномоченная по правам детей в регионе) – какое к ним доверие? Они вам наговорят.
Опровержение по решению Мосгорсуда в «КП» было опубликовано в сентябре прошлого года – а в ноябре погибла Таня.
Формально никакого попустительства со стороны органов опеки не было. Все шесть дочерей Людмилы Любимовой были взяты под опеку на первом году жизни, тогда же, в начале нулевых, она и купила здание бывшей деревенской школы в Мосейцево, где собиралась, по ее заявлению, «строить новую Россию». В 2007 году Любимова их удочерила. Возражения прокурора вызвал не ее возраст – 60 лет – а недостаток официального дохода; впрочем, при предъявлении Любимовой некого трудового договора все быстро разрешилось.
В 2007 году как раз начиналась кампания по интенсивному усыновлению, и такой опт – шесть человек в одни руки, уже проверенные, – выглядел, несомненно, удачей для всех. Согласно действующим положениям, наблюдение опеки над такой семьей ведется три года, потом дети приравниваются к кровным и получают государственного внимания не больше, чем дети, растущие в родных семьях.
До 2010 года опека и вправду наведывалась в семью по графику, смотрела тетрадки, как-то разговаривала с девочками – и не замечала или почти не замечала ничего дурного. В школе «седьмого типа» (коррекционной) в соседнем селе девочки учились экстерном: школьного, ровеснического сообщества у них не было. Там же посещали и храм – в ближнем, мосейцевском храме у Любимовой не заладились отношения со священником.
В прошлом году, после скандала с Мариной Бойковой, семью почтила визитом уполномоченная Ярославской области по правам ребенка (говорит, что приехала без предупреждения) – с удовольствием выслушала выступление девического хора, порадовалась общему достатку и запасам яств в холодильнике и подвале, нашла девочек общительными и контактными – и уехала в самом бодром расположении духа.
Но вот когда представляешь себе эту благостную картину – песнопения, платочки, длинные платья, чай, задушевный разговор – и убитую через несколько месяцев дистрофичную девочку с двадцатью девятью телесными (да и прочие девочки, помещенные после трагедии в социальный приют, были изможденными) – как-то не монтируется лубок, не собирается нарядная картинка.
Не бывает так, чтобы самоотверженная материнская любовь столь стремительно и бессимптомно мутировала в садистические практики. И невозможно понять, почему даже после скандала семью не просветили всеми возможными прожекторами – почему с девочками не работали психологи и педагоги, чтобы окончательно убедиться в благополучии или тревожности этой семьи, не опрашивали соседей, не пытались составить картину произошедшего? Оно, конечно, от Ярославля сто километров, путь неблизкий, – но все-таки: сразу шесть сирот. Шесть девочек в самом уязвимом периоде жизни. Неужели не стоило?
Мосейцевское дело – это, прежде всего, дело об отстранении государства от детей. Отстранения вроде бы легитимного, законного, более похожего на деликатность, означающего, по сути, полное признание усыновителей, – и все же более похожего на «оставление в опасности».
Сложилась печальная асимметрия: сегодня и самой благополучной многодетной семье со всеми кровными детьми достается больше государственного внимания (оно же – ненавистный «контроль»), чем приемной с трехлетним стажем. Но чем в таком случае замученный российский сирота отличается от забитого российского ребенка где-то в американской глуши? Одной из причин, повлиявших на принятие закона Димы Яковлева, была, по словам Павла Астахова, признанная американской стороной невозможность регулярно мониторить семьи усыновителей – нет у них для этого соответствующего института. У нас тьма институций, однако, нет такой, которая бы ненавязчиво и неуклонно мониторила бы права взрослеющего ребенка, – в особенности ребенка, живущего в нетривиальных обстоятельствах.
Очевидно, Любимова просто перестала справляться с девочками, которые становились девушками; ее властности, железной воли и хватки более не было довольно, чтобы держать их в прежнем подчинении. Сопротивление-репрессии-террор-бунт-трагедия – ничего нового в этом сценарии родительской некомпетентности нет. Вопрос в другом – что могло сделать государство?
Да, государство не может указывать семье, как воспитывать детей, – но государство не вправе не видеть угрозу для детей там, где она есть. И чем более закрытым, изолированным выглядит мир семьи, тем чаще надо убеждаться в безопасности детей. Беда не в недостаточной социализации, и не том, что девочки, дожив до отроческих лет, не знали телефона и телевизора, – беда в том, что они существовали в глухо герметичном сообществе, где полностью зависели от произвола нескольких женщин со своеобразными представлениями о православной педагогике. И бежать им было, в сущности, некуда, и пожаловаться некому, и о другой жизни они имели представления самые смутные, – хотя, очевидно, стремились к ней. И никто им не помог в этом кошмаре.
От произвола спасли бы люди неприятные – те, которых ты в дверь, а они в окно. «Тетки в вязаных юбках и с халами на голове» (популярный образ опеки в блогосфере) – они бывают спасительницами или разрушительницами, благодетельницами или мучительницами, – то же можно сказать про врачей, учителей, полицейских. Но вот думаешь: всего лишь одна заполошная, склочная «тетка с халой» могла бы рассмотреть ситуацию – и спасти Таню. Хамоватый участковый. Бесцеремонная медсестра. Кто угодно, не очарованный разноголосицей девического хора и свежей сметаной, – но знающий, что детский плач не всегда заканчивается детским же смехом.
Кто угодно, проходящий по улице.
