Наш спикер – иерей Александр Сатомский, пресс-секретарь Ярославской епархии.
«Бог творит Адама одиноким, но»
– Можно услышать, что только в христианстве возможно подлинное, онтологическое единство. Но и Церкви разделяются, называют друг друга еретиками, а христиане могут быть либералами и консерваторами, монархистами или демократами.
– Я бы сказал, что, не смотря на разность национальностей, политических позиций, религии и пр., у каждого человека есть онтологическая потребность в единстве, и восходит она к его сущности, природе.
Когда Бог говорит о том, что Он сотворил человека «по образу Нашему, по подобию Нашему», христианские толкователи однозначно видят в этом указание на Бога-Троицу. Ни о каком другом «мы» Бог не говорит. Человек творится как образ и подобие Бога по самому способу бытия, в его природе изначала заложено «мы».
То есть образ и подобие Божие в человеке – не только набор прекрасных характеристик – разумность, свобода, творчество, а глубинная потребность в «другом».
И потому единственным адекватным способом существования человека является вот это самое единство с иными, с другими. И первый «другой» – здесь именно Бог.
– То есть другой – это даже не «ближний»?
– Здесь я бы сказал о двунаправленности отношений с «другим». С одной стороны, человек обращен к отношениям с иным-Богом. Ведь эти отношения – «первые». Бог создал Адама и пребывал с ним в общении еще до сотворения «ближнего».
С другой стороны, – человек обращен к отношениям с другим человеком, с другими людьми.
Бог сразу говорит, что нехорошо человеку быть одному. Но он задает Адаму ситуацию одиночества сознательно.
– Почему? Это большой вопрос.
– Бог творит Адама одиноким. И дает ему время вполне оценить свое одиночество. Он неслучайно приводит к нему животных земли. Бог дает Адаму увидеть, что никто в мире не равен ему. Ни с кем из них он не построит подлинно глубоких и прямых отношений.
Человек поставлен заботиться о мире, ухаживать – именно это входит в понятие «власти», данной Адаму Богом. Человек – как икона Бога в материи. Но пока в этом мире нет никого, кто иной, но ближний.
И вот только тогда, когда Адам ощущает свою неполноту, – появляется Ева. Она – ответ на этот внутренний вопрос Адама. Потому он сразу «узнает» ее: ты плоть от плоти моей, кость от костей моих.
Это и есть тот момент, когда человек приходит к своему естественному, задуманному Богом состоянию. Адам – не один. А дальше этот ряд должен продолжаться. И это единство должно умножаться и расти. Грехопадение прерывает эту возможность. Потом Каин убивает Авеля. Но общая человеческая природа содержит в себе отголоски этой памяти.
Поэтому до какой-то степени единство возможно не только в Церкви или между людьми одной религии, одной цели, одной идеи и пр. Оно возможно для людей как таковых по общности человеческой природы.
Но оно не достижимо в полноте. Можно говорить о единстве в человеческом обществе как о прорыве, экстраординарном шаге, но не как состоянии. К сожалению, ни у кого из нас не получается устоять в нем.
И вот здесь встает вопрос про единство в Церкви. Мне кажется, мы находимся, с одной стороны, в столь же печальной ситуации разобщенности, как и мир, и это минорное измерение в каком-то смысле задается самим евангельским текстом.
Мы видим, что в Евангелии от Иоанна, в первосвященнической молитве Христос говорит: «да будут все едино», то есть, Он не констатирует единства, но молится о нем.
Христос не говорит, что они будут едины. Или что они уже едины. Но Он молится, чтобы они были едины. Для Христа это не данность, это всегда путь.
И в этом, как мне кажется, есть разница между единством, которое достижимо в мире, и единством, достижимом в Церкви. Если в мире единство экстраординарно и дискретно, то в Церкви для единства всегда сохраняется почва. То, что позволяет преодолевать препятствия для единения – самость, эгоизм и их следствия – неприятие, вражде.
Эта почва – «устройство» человека по образу Того, Кто един в Троице. И потому, несмотря на кризисы, даже размежевания, есть надежда, что в Церкви мы находимся в каком-то вызревании этого единения.
Можно ли быть в единстве с оппонентом
– Психология сегодня говорит о границах человека, за которые нельзя заходить, чтобы не поранить, не навредить. Учит эти границы соблюдать, принимать другого таким, каков он есть, уважая его мнение, несогласное с нашим. Но, следуя такому принципу в отношениях, мы достигнем уважения и бережности, но никак не единства.
– Мне кажется, границы, принятие инаковости ничуть не препятствуют единству, наоборот, выводят на путь к нему. А препятствует эгоизм. Проблема эгоизма как раз в неумении отстраивать эти границы.
Эгоизм – это не жесткие границы, а невидение их. В эгоистическом порыве я присутствую везде. Я – мера, канон для всякой вещи.
Я не вижу, не знаю своих границ и не признаю границ другого. Но если я не знаю своей, я аналогично не вижу чужой.
Отсюда, мне кажется, возникает тема смирения. То есть человек в практике отношений может почувствовать свою границу, ограниченность: да, так, как я хочу – быть не может. И это же дает видеть границу другого, не вваливаться в чужой внутренний мир.
– А как быть с тем, чтобы нести свою веру другим? Христос сказал: идите и научите все народы. А народы не хотят. Как говорить о Боге, не уничижая веру и взгляды другого, соблюдая его свободу?
– В жизнеописании Иоанна Богослова есть эпизод о том, как в Эфесе он работал истопником в местной бане. Хозяйка этих бань обвинила ап. Иоанна в том, что по его вине «от угара» погиб человек, и, шантажируя, заявила свои права на апостола как на своего беглого раба.
Иоанн Богослов не противится такому развитию событий. Он выходит из положения другим образом: «Истопник» возвращает к жизни погибшего человека и от такого поразительного факта, а главное – от спокойствия и смирения св. Иоанна эта женщина обращается ко Христу, а с ней и большое число народа.
Конечно, проповедь словом тоже необходима как исполнение слов Христа «идите и научите». Но.
Мы в «научении» регулярно делаем упор на ортодоксальность, на право-славие. Но не делаем упор на ортопраксию, на право-делание.
Мне кажется, именно делание чего бы то ни было для Бога, по совести (в личном, гражданском, профессиональном плане) было сильнейшим средством убеждения первых христиан. И если слово проповедующего Бога не подтверждено делом, оно остается бессильным.
«Мы пребываем в состоянии общественной шизофрении»
– Вы упомянули гражданскую позицию, согласованную с совестью. 4 ноября, в «День народного единства» нашего общества, многим придут на память летние события в Москве. И тогда лишь небольшая группа священников (не считая, конечно, гражданских лиц), в духе церковной традиции печалования о заключенных сказала о том, что велела им совесть.
– Да, это был глас вопиющего. Священники выступили как катализатор народной совести.
Важно, чтобы этот голос в итоге, как в евангельской притче о сеятеле, не оказался погребен заботами, обольщениями и печалями века сего.
Летние противостояния в Москве – это дурная реальность нашего мира в падении. Мы готовы кричать и «Аве, Цезарь!», и тут же вставлять кинжал в спину Цезаря; или кричать «осанна Сыну Давидову!» и «распни, распни Его». Более того, все, кто это делал, не считали, что они находятся в каком бы то ни было противоречии. Это самое страшное.
Те, кто кричал «Аве, Цезарь», нанося удар кинжалом в спину правящего Цезаря, действовали из соображений блага народа Рима. Также и те, кто кричал «осанна Сыну Давидову!», а потом «распни, распни Его!», считали Христа «не тем Мессией», но были убеждены, что Мессия, конечно, нужен Израилю. Также, видимо, получается и сегодня. Мы пребываем в состоянии общественной шизофрении.
– И живем во времени, когда у Церкви и общества очень много вопросов друг к другу. Ответственная ли тут в чем-то Церковь? Или ей надо, как Иоанну Крестителю, говорить свое, не обращая внимания на споры?
– Если смотреть на Церковь как на организацию, эта опция вполне совпадает с отношением обывателя практически к любой крупной структуре.
Посмотрите на публикации о врачах, учителях, полицейских. Где вы встретите их положительные медийные образы? Они просто уникальны, единичны на фоне регулярного мрака, который производится на эту тему.
Мне кажется, что здесь Церковь находится в таком же положении. Срабатывает и теория больших чисел: на каждую тысячу – один маньяк и шестеро сумасшедших.
А с примером про Иоанна Крестителя все серьезней. Мне кажется, залог успеха его проповеди – в нелицеприятии. Он говорил со всеми: презираемыми мытарями, воинами, которых боялись, с уважаемыми фарисеями и книжниками, с крестьянами, ремесленниками, людьми знатными и простыми. И со всеми – в одном формате: «Покайтесь!»
Правда, саддукеев сразу обличил в лицемерии, назвав обидно – ехиднами. Но ведь они даже не думали каяться, лишь хотели перед обществом предстать «приличными», соблюдающими правила.
А вот мы в ряде случаев одной части общества предлагаем один формат – учительства: делай, не делай, это хорошо, это плохо, думай, не думай. А какой-то части общества не даем никаких оценок вообще.
И эти форматы существуют абсолютно параллельно. Мне эта ситуация кажется, как минимум, странной.
Предтеча общался с крестьянами и с Иродом, и у него всем было, что сказать. Говорил он одно – правду. Выраженную очень просто: не обижайте, не берите чужого, – это же азбука. А посыл его был самым тривиальным – «покайтесь», то есть осознайте свои грехи и измените жизнь.
Проповедь Предтечи и проповедь Христа не соотносимы по уровню. Вдобавок, при своей немудреной проповеди Иоанн Предтеча и чудес не творил. Но собирал огромные толпы народа. Даже после его убийства по царскому приказу плохо отзываться об Иоанне Крестителе не рисковали сами священники иерусалимского храма – когда Христос спрашивал, крещение Иоанново было с Небес или от человеков, они побоялись сказать, что от людей, – потому что весь народ мог побить их камнями.
Мне кажется, что таково воздействие правды и нелецеприятия на человека. И письмо священников – это такое же слово правды в нашем обществе сегодня.
