Живые камни
Отец Сергий отошел ко Господу в субботу, 24 августа, в 10:06 утра.
Когда мы узнали это (я невольно пишу «мы», точно зная, что именно так было со многими, многими моими дорогими соприхожанами), все отшибло – мысли, эмоции и слова. Было одно желание: скорее бы всенощная, скорее в храм, где собрались те, кто ЗНАЕТ, переживает то же, чтобы безо всяких слов посмотреть в глаза друг другу, обнять. И больше ничего.
А назавтра была литургия (и перед ней, и после – такие же молчаливые объятия), а на ней рядовой Апостол, уместнее которого и помыслить невозможно:
«Мы соработники у Бога, а вы Божия нива, Божие строение. Я, по данной мне от Бога благодати, как мудрый строитель, положил основание, а другой строит на нем; но каждый смотри, ка́к строит. Ибо никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос. Строит ли кто на этом основании из золота, серебра, драгоценных камней, дерева, сена, соломы – каждого дело обнаружится; ибо день покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытает дело каждого, каково оно есть. У кого дело, которое он строил, устоит, тот получит награду. А у кого дело сгорит, тот потерпит урон; впрочем сам спасется, но та́к, как бы из огня. Разве не знаете, что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас? Если кто разорит храм Божий, того покарает Бог: ибо храм Божий свят; а этот храм – вы» (1 Кор. 3:9–17).
Эти слова я не раз слышала от батюшки. Он приводил их нам, объяснял их нам – объяснял ими нас…
Как в мою жизнь вошел отец Сергий
Около 1986 года я – вскоре и с моими двумя детьми – начала воцерковляться и ходить в храм Николы в Хамовниках. Здесь я наконец почувствовала себя дома. Думаю, эта Божия милость далась мне прежде всего через чудотворную икону Божией Матери «Споручница грешных». Храм «принял» меня, там я пережила и первую настоящую исповедь в своей жизни, и каждое причастие как чудо, и все праздники Церкви; боролась с разными искушениями, полюбила всех батюшек, и диаконов тоже. Один диакон был большой, толстый – наш отец Сергий – и такой, будто он весь из какого-то «Лета Господня», из той жизни – сразу ему верилось…
С какого-то времени, проходя мимо нас с каждением, «большой» диакон неизменно приостанавливался и давал детям гостинец – конфетку, яблочко – а потом стремительно летел дальше. Встречая нас, он начинал сиять и так здоровался, будто мы его самые дорогие и любимые люди. Однажды, подходя к причастию и называя свое имя, я увидела, что отец Сергий запомнил его; после того на молебнах, когда он после чтения списков обводил взглядом молящихся и начинал вслух поминать тех, кого увидит из знаемых им, – да так, что чувствуешь молитву! – вот с тех пор, как меня увидит, так и помянет «Елену со чадами». Любили мы его очень, да и как не любить: мы же знали, что он нас любит – не только нас, но и многих, наверное, так же любит, да так радостно и щедро! Дети очень любили его, ведь из-за него в храме они были уже не «вообще», а «своими», любимыми, замеченными! И бывало – встретимся, обмолвимся парой слов после или до службы по пути в храм или вовсе вместе пойдем до метро…
И вдруг отца Сергия перевели от нас! Мы узнали все задним числом, приехав после летнего отдыха. Узнали, что он уже священник, что послали его в Подмосковье… И храм для нас осиротел – как ни пытались мы бороться с этим чувством. Грустно было без отца Сергия. Хорошо, хоть одна женщина сказала мне, где он служит. Мы поехали в Зеленоград, в храм святителя Николая в Ржавках. Увидев нас, он просиял, после службы подошел – обнимал деток, мне тряс руки, радостно смеясь, наговорил всякого хорошего и на бумажке записал телефон: «В добрые старые времена у каждой семьи был свой домашний священник».
Долго не решалась я позвонить, пока не выпал случай, повод. И тут оказалось, что скоро у отца Сергия защита магистерской диссертации, и он пригласил меня на нее…
Благородство
Вот только на той примечательной защите диссертации в 1989 году я узнала его фамилию! Причем еще до начала действа. Впереди меня сидели его сыновья-близнецы, Толя и Вова (теперь уже давно священники, отцы Анатолий и Владимир). Вова тогда много рисовал, такие многофигурные батальные сцены – замечательные! У него был альбомчик этих рисунков цветными карандашами, он охотно показал их и мне, сзади сидящей, и я увидела подпись: Вова Правдолюбов. И тут меня пронзило: вот она, настоящая-то аристократия! Эта священническая, семинарская фамилия означала, что отец Сергий из тех потрясающих людей, которые пронесли родовое священство через годы безбожия, переняли от отцов и дедов, устояли!
Конечно, тогда я еще не могла знать, что он потомок священномучеников, что будут прославлены 11 человек из его рода. «Род праведных благословится» – и это благородство священническое и человеческое мы имели счастье видеть «и осязать своими руками», словами апостола.
Несколько лет спустя я писала другу: «Меня, быть может, более всего потрясает в отце Сергии его невероятная естественность, какой я не знаю ни у кого. Он в любой ситуации живет органично, я никогда не видела его «неловким» в самых непредвиденных и для меня затруднительных обстоятельствах. Это то, что меня поражало в нем, когда я и имени-то его еще не знала и был он диаконом: будто все мы слегка ненастоящие, один он – настоящий».
Безупречная честь. Подлинная деликатность. «Беспримерное сочетание свободы и строгости», как очень точно выразился его сын, отец Владимир Правдолюбов.
И родовое качество, давшее фамилию: Правдолюбовы.
Он не терпел никакой фальши, лицемерия, позы. Все было подлинное – в этом и благородство. На приходе у нас не прививались, не уживались благочестивые ужимки, этикетные формулы, не обеспеченные содержанием, не выстраданные.
Батюшка стремился и нам привить благородство душевной осанки. Возмущался унылыми позами, согбенностью. «Почему вы стоите на службе как заключенные? Кто вас так угнетает? Распрямитесь, поднимите головы ваши, потому что пришло освобождение ваше!» (ср.: Лк. 21:28).
Вдохновенность
Наверное, так можно назвать одно из господствующих свойств, отличавших его, привлекавших к нему. Вдохновенное (конечно, в самом подлинном смысле – Духом Святым) стремление к глубинам, к смыслу. Он нес с собой вдохновенное восприятие мира Божия и прежде всего мира Церкви, в полноте; нес в пронизанности смыслами; нес и сеял вокруг, зажигал, освещал.
Кроме проповедей у него были потрясающие беседы на дивные темы. Например, об иконе «О Тебе радуется…». Об освящении храма. Были счастливые годы, когда он регулярно вел беседы с прихожанами о Церкви.
Помню, он говорил: «Я имел счастье прочитать всю Песнь песней целиком десятиклассникам». Какая жалость, что невозможно услышать это чтение, его прочтение! Зато запомнился его рассказ о споре двух ученых иудеев о Песне песней, завершившемся фразой мудрейшего из них: «Стояние всего мира не стоит дня, когда написана эта книга!».
В какой полноте и силе он раскрывал нам богослужение!
Начиная с первых молебнов у абсиды храма, в который нас еще не пускали, потому что там был склад Гостелерадио – и надо было еще постепенно, огромными молитвенными и человеческими усилиями, шаг за шагом отвоевывать храмовое пространство. Поразительные ночные службы, первая из которых – освящение престола в Лазареву субботу 1991 года. Накануне отец Сергий сказал: «Посмотрите на храм! Запомните!» – «Да, батюшка, конечно!» – бездумно ответили мы. – «Нет, вы не поняли, о чем я! Запомните его! Завтра он будет другим, он никогда уже не будет таким! После освящения, после служения литургии он навсегда будет другим!»
И была та непередаваемая ночь.
А неделю спустя – ночная же служба Великой субботы. Служба, в которой как бы протерто было на время «тусклое стекло», отделяющее от Царства Божия, и свет вечности, вкус вечности коснулся нас. Опять «нас» – потому что помню, как вышли мы на рассветный двор с пожилой, теперь уже покойной прихожанкой Надеждой, совершенно залитые слезами, и не могли ни выразить словами пережитое, ни отойти от него – шагнуть дальше в мир.
А следующая ночь была Пасхальная, и, поскольку продолжали мы гнездиться в маленьком пространстве колокольни, она в ту ночь служила в качестве алтаря, престол был вынесен на высокое крыльцо храма, певчие (и я в их числе) стояли на ступенях, а народ – внизу. И было холодно, и моросил дождик, и пели мы ужасно – пищали как драные кошки, потому что регент задала такой дурацкий тон, – и о! Какая это была Пасха!!!
Тридцать лет и три года
Но я о первом годе, а их было – тридцать три.
Ночные службы первого десятилетия храма – и Великая суббота, каждый раз переживаемая по-новому в своей необъятной глубине, и Ночи мучеников – в общее февральское празднование, и еще наш, местный чин, в первую среду Петрова поста.
Все тридцать три года – непревзойденное «переключение регистра» Великим постом. Да, меняются облачения, меняются лампадки, освещение храма, – но так, как менял отец Сергий тембр и интонацию, – это то, чего уже никто не заменит.
Вообще у него было потрясающий «богослужебный такт», проникновение в гармония богослужения. Это тоже относится к священническому аристократизму.
Он требовал от народа – порой ему казалось, что безуспешно, – громкого, от всей души пения тропаря и кондака на двунадесятые праздники. Возмущался постоянно, что люди не поют или поют вяло, тихо, не вдохновенно. «Выучите! Не можете выучить – на бумажку перепишите, но пойте! Что вы как неживые стоите? Откуда эта тоска в глазах?»
На двунадесятые праздники он учредил пение полиелейных псалмов «Хвалите имя Господне» полностью, со всенародным пением «Аллилуия» после каждого стиха. Особенно дети в восторге это пели (и поют, потому что этот обычай поддерживается в храме).
Чтение у нас в храме – внятное, неспешное, бесстрастное и сознательное. Меня всегда радовало, как «на глазах», а точнее на слуху, рос уровень чтецов. Начинает человек на клиросе с запинками и ошибками, не может поймать интонацию – а проходит время, и вот он, «голенищевский стиль». Помню, как юноша, сформировавшийся у нас на клиросе в прекрасного чтеца, поступил в семинарию и через полгода снова пришел к нам на клирос – и пошел читать той скороговоркой, которая не дает успеть осмыслить слова, даже если их знаешь наизусть. Так переучили.
«Для всех сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых»
Все годы – полная пастырская самоотдача. Вот из дневника первых лет:
«Все его рвут на части, неделями поговорить – «щелочки» не найдешь, где бы он ни был: его тянут во все стороны, и с чем только не тянут и не рвут, с бедами и ужасами, какие нам и не снились, с грехами страшными, с занудными глупостями – и я тоже рву, и стыдно, и не могу не… и так больно это видеть, когда он с сердечной (физической) болью, когда врач ему запретил домой-то после восьми приходить, когда в кардиоцентре ему самый щадящий режим предписывают, – а он дни и ночи на разрыв, на износ. И рядом еще клевета и зложелательство, действительно уже какая-то бесовская злоба, разрушающая жизнь… а я за батюшку и умру, и на край света пойду… и сама же его тащу куда-то, иду с разговорами, исповедями, реву со своими скорбями, по его сердцу… и так стыдно! и так невозможно иначе! ведь он-то для того и отец, батюшка!..
Вот сегодня утром после литургии подошла к нему, он занят, к нему хвост людей – кто просто благословение взять, кто поговорить, а я всю литургию проплакала, пою космические всякие вещи, с ангелами воедино быть надо, «всякое ныне житейское отложим попечение» – а у меня в душе и уме одно, и как ни стараюсь воспрянуть – все в своих страстях. И к батюшке просто подошла, даже не заговорила – и уже ничего не надо, покой, и можно даже домой идти: постояла рядом с отцом, «прислонилась» душевно…»
Я потом все-таки приучила себя – не «рвать». Ну или жизнь приучила.
А все равно, придешь на исповедь, стараешься «коротко и по существу», чтобы не обременять батюшку своими сомнениями, недодуманным и недоосмысленным, а он сам делится с тобой какой-то красотой мысли, что-то расскажет и всегда утешит…
То же в дневнике впечатление от одного из первых собеседований о вере на приходе, в жанре «вопрос-ответ»: «Вот эта любовь в ответах и была такая, ну почти материнская, горячая, живая любовь, что я чуть не реветь начала… И после этого пришла домой уже совсем другая, в свете, и видела все иначе…»
Вот о рождественской ночи первых лет:
«Удивительно (как и всякий раз) было под утро, под конец литургии смотреть, как причащаются все. И батюшка в завершение службы сказал:
«Вот я причащал вас и снова увидел: я ведь почти всех вас знаю по имени… И если я – немощный, грешный, неправильный, больной, усталый – так вас люблю, если я так могу любить… – как же всех вас любит Христос!»
Невозможно закончить, невозможно продолжить
Потому что продолжать можно бесконечно.
Не «много-много», не «долго-долго», а именно бесконечно. Во всяком случае, безусловно, больше, чем мне осталось жить на этом свете.
Да, когда мы узнали о кончине батюшки, в те часы все отшибло – казалось, даже и память тоже… Так мало вспоминалось в первый день!
А потом – и особенно с момента, когда усопшего отца Сергия привезли в храм и можно было прощаться с ним и над ним начали читать Евангелие, – потом как свет тихий разгорелся. И все больше и больше ощущалось – тут тоже «мы», «у нас». Я сверялась с любящими батюшку – как много он дал и продолжает давать нам и что все-все это никуда не ушло, не уходит, независимо от того, записано оно там где-то или нет. В самый нужный момент всплывают слова, эпизоды, формулы, от него усвоенные, знания, словечки, интонации, шутки, образы – это все живое и такое нужное! Всплывает как ответы и отклики на живую жизнь. А потом вновь уходит в глубину.
Я даже лучше понимаю теперь удивительные слова Иоанна Богослова: «Если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг». Хотя я-то – только о человеке, не о Боге Невместимом. Но даже и при этом в глубинах сердца оказывается столько, что ни в сказке сказать ни пером описать, не положишь в ряд. Не расскажешь и даже не вспомнишь всего, а оно тебя – вспомнит…
«Если я так могу любить… – как же всех вас любит Христос!»
