Изображение с сайта surfingbird.com
Мы начинаем публикации, приуроченные ко Дню семьи, любви и верности. Перед вами – деревенская история любви, история супругов, проживших друг с другом 67 лет. О своей жизни рассказывает Вера Ивановна Косырева, 90 лет. Запись была сделана во время полевой социологической экспедиции в 2007-ом году, в Ярославской области.
Пять лет я живу одна, как умер Николай Иванович. Я и на могилу его ни разу не сходила. 90 годов мне уже. Кладбище у нас одно на две деревни. Наша деревня Подвяземки без церквы была изначально, а деревня побольше, через лес, Вяземки, она уже селом считалась. И была там церковь. Перед самой войной сломали. Потом, мне рассказывали, батюшка приходил в деревню на требы, и говорил: «Двадцать лет с лишком при безбожии продержались, трех месяцев не додержались». Но перед войной, хотя уже молодежь, вот я и Николай Иванович, Коля тогда, мы уже совсем без понятия были, но такой ерунды, что бы иконы жечь, уже не было. Это уже прошло. Говорили, батюшке дали все иконы вынести, увезти, а потом он все из церквы не выходил, ходил там, плакал, в узелке у него алтарные сосуды были. Так его с узелком на крыльцо вывели. Ну, и сломали.
Кладбище одно на две деревни у нас и было, и есть. Как раз в Вяземках, при храме бывшем. До Николая Ивановича могилы идти 7 километров. Я в летний день, получше который, загадываю, что дойду до могилы. Выхожу из деревни (это я значит километр где-то прошла), и понимаю – все. Не дойду. А дойду, так помру на той могиле, как та собака из телевизора, что показывали (смеется).
Изображение с сайта surfingbird.com
Я не деревенская вообще-то. Я в городе, в Ярославле, 30 лет прожила – уже городская считалась. Там и сына вырастила, там он, в квартире нашей, и остался жить. А мы с Николаем Ивановичем обратно в деревню поехали – дом родителей его разваливался, чтобы спасти дом, и вообще Коля всегда в деревню хотел вернуться. По 50 лет нам было. А время – 1970-й год, когда все из деревни уже окончательно в город рванули. Николай Иванович говорил: «А мы назад, по встречной полосе». Ну, всем наперерез, что ли. Многие не понимали нас. Сыну, Володе, 23 года было, он 1947-го года рождения. Он как раз женился. Мы свадьбу справили по-городскому, в квартире. На лестнице ребята гуляли, кто за стол не поместился. Купили молодым посуду богатую, подарили денег на телевизор, и уехали. Вот так. Как жена сынова радовалась, до сей поры лицо ее помню. Как она поняла, что это мы не на лето уезжаем, а с концами, аж расплылась вся, как блин на масленицу. Улыбку убрать не могла. А мы потихоньку поправили дом Николая Ивановича, городскую обстановку ввезли. Ну это мы не первые, в колхозе и стенки импортные разыгрывались, и ковры хорошие в магазин привозили. Но телевизор у нас лучший в деревне долгое время был. Пятьдесят с чем-то лет мне было, городской себя считала, а обратно в деревне 40 лет прожила, значит опять стала деревенской.
А сын, Володя, мало пожил, умер. Ему шестидесяти не было. Они как-то с женой не очень хорошо прожили. Вначале ничего, хорошо было. А потом он попивать стал, но так, ничего особенного, как все. И я приезжаю однажды, и вижу, как она на него кричит. И с такой ненавистью кричит. Вроде все правильно говорит, мужиков надо ругать, когда они выпили, это женское дело. Но у нее ненависть прямо. А когда трезвый – вроде ничего, живут нормально. Но он уже отделенный от семьи был. Она ему кричит: «Тебе перед детьми не стыдно?» А он отдельный уже от нее и детей, отделила она его. Ненавистью своей отделила. Так бывает. Я много раз такое видела. И он, Володя, попал в больницу с железой вот этой, алкогольной (поджелудочной. – Прим. ред.), и так, считай, и не вышел из нее. Три месяца пролежал. Потом дома два месяца промучался и умер. А мы с Николай Ивановичем рассердились на невестку. И не переписали на нее квартиру. Она наша до сей поры. Так и поссорились. И внуки к нам постепенно ездить перестали, я же 10 лет никого не видела. Знаю, что в квартире той уже правнучка моя живет с ребенком. А замужем она, нет, того не знаю. Соседи говорили, был парень, но вроде не живут они вместе. Но я редко новости о них узнать могу. Все равно, умру, квартира их будет. Они ж наследники – внучка, правнучка.
Я 1918-го года рождения. Двадцать лет мне сравнялось в 1938-ом году, и это Николай Иванович уже два года со мной ходил. Деревня у нас небогатая. Ниже среднего считалась, а село Вяземки – считалось побогаче. Так что колхоз сначала у нас организовывать стали, а Вяземки долго в колхоз не шли. Сначала тех хозяев, что отказывались идти к колхоз, твердым заданием обкладывали – было такое для тех, кто упрямился. Задание такое, что зиму не проживешь, если все честно отдашь. Но многие так хорошо работали, что умудрялись и на зиму себе продуктов скопить, и проживали зиму, тех тогда сослали. В деревне нехорошо было. Я сиротой считалась, родители мои в городе «сгинули». Таких детей много у нас было. Деревня и село наше – они на отходе испокон веков жили. На отхожем промысле, значит. Молодые парни уезжали в Москву и Ярославль работать официантами. Лет сто, наверное, молодежь уезжала в город, в официанты. Нашу деревню даже звали «белорубашечной», этого не знаю почему.
Изображение с сайта surfingbird.com
Так вот в те года много мужчин не вернулось из городов. Парней, перед тем, как им уехать в отход, родители старались обженить, чтоб в деревне якорь был, и молодухи с детьми оставались. Но мои родители уехали вдвоем, и никто про них ничего не слышал с 1924-го года. А я выросла у деда в дому, ничего росла, не обижали. Но ничего своего у меня не было. Еще тетка жила в избе с детьми и мужем, старшие дядьки были. В чем спать ложилась, то и мое. Еще платье было одно, а на работу я в сарафане ходила из холстины домашней. Калош не было. Летом все больше босиком. В общем, беднота. Но замуж я не хотела.
У нас в деревне бабы и девки замуж не хотели – так повелось. То, что без мужиков оставались годами, помнилось. И потом такой деревенский у нас, что ли, обычай был. Приезжает муж из города на побывку, и сразу жену за косу и об притолоку: «Что без меня делала. Гуляла?» А в деревне с кем погуляешь? Ну были, конечно, случаи, годами без мужа-то. Но не все же? Это мужики в городах навидаются всякого, и жен, значит, об притолоку. А сами? У нас с дореволюции земский фельдшерский пункт в Вяземках был, так у многих баб дурную болезнь находили. От кого? От мужей от ресторанных.
В общем, было такое в деревне, что жен били у нас. Советская власть вот это искоренила совершенно, а когда мы с Николаем Ивановичем ходили, еще по каждому празднику в иных домах вой стоял. Я помню, как сватья моей тетки со свернутым носом бежала – как погром какой. Кричать не может, рот откроет, а кровь из носа фонтаном ей прямо на голову, на платок. Как из шланга. Кровь на снегу – как дорожка красная. Ну, куда замуж хотеть?
Тогда Николай Иванович мне сказал, что руку на меня не поднимет никогда. И правда, ни разу не ударил. Только один раз толкнул, и я в цыплят упала, и цыпленка задавила.
Изображение с сайта surfingbird.com
В 1938-ом году мы уехали с ним вместе в Ярославль. Он устроился в вокзальный буфет и комнату отдыха при буфете для важных пассажиров, а я в мастерские пошла, мебельные. Потом фабрика стала. Муж потом тоже на завод перешел, не понравилось ему в буфете. А я работала как в фильме «Женщины» – не так, конечно, гладко и красиво, чтобы уж и заграница, и профком, а вот когда показывают, какой лак едкий, это правда показана. Только я в перчатках все время работала, руки не портила. Я и в рукавицах споро работала. Не ударница, но и не отставала. Зато сервант у нас у первых на улице появился. Стекло огнем горело, когда я его в полуторке везла.
Но это уже после войны. А до войны какой сервант! Николая Ивановича призвали, он 20-го года рождения, он и так в армию уже должен был идти, ему 21 год был. Три года мы прожили, а детей у нас не было. Для города – так и хорошо, куда детей девать? Мы на съемном жилье были. А для деревни – стыд-позор. Семья Николая Ивановича уже спрашивать начала, не порченая ли я была, и вспомнили, что я старше его, и спрашивали, не болею ли чем. Тот только отмахивался. А на следующее лето и вовсе не поехал в деревню. Даже на корову косить.
А тут война. Призвали сразу, в понедельник уже собирала его. И уехал он. А я первые месяцы военные и вспомнить не могу. Как в тумане. Помню, как всех в мастерских наших мобилизовали на лесозаготовки. Спаси Господи! Вот не буду даже рассказывать об этом. Я и Коле ничего не говорила. Как в тюрьме побывала. Ударный труд такой у нас был. Как тащили эти бревна, по ночам пилили сучья, если не успевали норму сделать! И не согреться месяцами, и голод все два года. У меня первой зимой женские крови перестали идти, я три года девочкой прожила. Думала, Коля вернется, а на кой ему жена без аппарата? Я лечилась уже потом по той же части. Уж сына родила давно, сколько лет прошло после войны. Аукнулось. Уже 60 лет мне было. У нас в фельдшерском пункте лечилась. Мне врачиха молодая наша сказала: «Быстро в город обследоваться! Это же опасно, вы не понимаете?» И говорила старшему врачу за загородкой, мол-де я не слышу: «Нет, ну какие люди дикие!» Не знала, что я городская. Я не поехала, а потом врачиха эта в пятьдесят с копейками померла. Я крутила ей котлеты на поминки. Тут обследуйся – не обследуйся, а что на роду написано.
Мы с Николаем Ивановичем вообще мало о войне говорили. Пережили, и слава Богу. Как он вернулся, летом 1946-го, я забеременела. Как я обрадовалась! До этого спросить было страшно, а уже с животом спросила: «Ты не сердился, что детей не было?»
А он мне рассказал, как они отступали из города – не помню, деточка, из какого. Солдаты идут, и люди из города уходят. Уже снег лежал. А Николай Иванович говорит: «Мороз-не мороз, а где солдаты идут, там все равно жидкая грязь под ногами, река грязи – потому что много людей проходит». И вот они по дороге идут, а беженцев на обочины сдвинули – хоть отступать, хоть наступать, а армии первая очередь в дороге. На обочинах тоже все плывет. Бабы идут уж еле-еле. С детьми, с вещами. И муж говорил: видим одну женщину. Она уже идти не может, ползет на карачках. На спине у нее малой привязан, второго постарше она на мешке за собой привязанного тащит. А старший, лет пяти, впереди идет. Все время останавливается. Она в него головой тыкается и кричит: «Иди, сволочь! Иди, сволочь!» И голоса уже нету… Муж говорит – и выйти из строя ей помочь нельзя. Вроде как дезертир получаешься. Все мужики идут мимо нее и плачут. И Николай Иванович мне сказал: «Я так тогда радовался, что тебя без дитенка оставил!» И я ему этих слов забыть не могла потом.
Он тоже выпивал иногда. Придет, я кричу на него, а чувствую, зла на него во мне нет. Ни капли зла нет. Все вспоминаю, как он это сказал. И мужики говорили Коле моему: «Твоя кричит, да не ругается!»
Изображение с сайта surfingbird.com
А вот теперь я одна. И дойти до могилы Николая Ивановича сил нет.
