Когда гитлеровские войска стояли у самой Москвы, главврач 5-ой Городской больницы отговорила от эвакуации врача Светлану Александровну Бойкикеву, будущего основателя отделения физиотерапии. И тем спасла ее во второй раз.
О больнице в военные годы – годы своего детства – вспоминает Мария Бойкикиева, дочь Светланы Александровны.
Родители у меня были эмигрантами из Болгарии, хотя в Советский Союз попали через Германию – такие зигзаги судьбы. Я родилась здесь. Мы жили в одном особенном доме (он тут поблизости от вашей редакции, мы все время бегали через дорогу в Нескучный сад). В Советском Союзе было много политэмигрантов. Все сначала ютились по углам, но в какой-то момент решили скинуться, нашли деньги – и построили кооперативно этот дом. Русских в нем не было, только немцы, австрийцы, американцы, венгры, болгары и т.д. 6 подъездов по 6 или 7 этажей. Когда в 38-м году началась очередная волна арестов, у нас арестовывали подъездами. Эмигранты – для следователей этим все было сказано… Я о том, что тогда происходило, узнала только через тридцать лет.
Мама у меня болгарка, ее звали Светлана Александровна Бойкикева, медицинское образование она получила в Германии, работала гинекологом. Здесь ее приняли в 5-ую Городскую больницу (сейчас это больница Святителя Алексия Московской Патриархии). Главврачом там была Людмила Васильевна Иконникова. Она держала у себя врачей, которых в других местах опасались принимать: например, мою маму, жену арестованного политэмигранта. Мама работала в больнице официально, содержала меня и себя. Я росла, как все, училась, как все, отец, как у всех, был в Сибири. Когда в 38-м аресты дошли до нашего подъезда, Иконникова попросила за мою маму, и нас оставили в покое.
Когда началась война, мама хотела – через болгарское землячество – эвакуироваться из Москвы. Был 41-й год! Немцы стояли на ближайших подступах – в 7 километров от города. Бомбардировщики шли волнами, каждые 5–15 минут раздавалось: «Граждане, воздушная тревога!» – и кто куда мог, прятался. Зениток и всей воздушной обороны, которую потом отладили, еще не было. И никто не понимал, выстоим или не выстоим. Многим казалось, что захват Москвы – вопрос недель или дней.
Мама пошла к Людмиле Васильевне, а та ей просто сказала: «Светлана Александровна, у вас в Болгарии никого нет, у вас на руках ребенок (мне тогда было девять лет), муж у вас погиб в лагере — куда вы поедете? К кому вы поедете? Останьтесь здесь. Если Москва падет, вам все равно не спастись. А пока я заведую больницей, я вам гарантирую, что у вас будет крыша и хлеб». Так она спасла нас во второй раз – какая невероятная женщина! И мама осталась, и всю войну мы были здесь.
Иконникова кормила весь персонал с детьми, я туда запросто бегала – от нас это через дорогу. Больница получила статус эвакогоспиталя. Там не было места ни в коридоре, ни у стола, ни между стульями, где бы не лежали раненные. Их привозили прямо с передовой. Иконникова делала все возможное. Ни одного человека не выписали не долеченным, чтобы побыстрее освободить место. Персонал работал безукоризненно. Мама сразу перепрофилировалась на физиотерапию – конечно, никакого акушер – гинекологического кабинета в эвакогоспитале не было. (Позднее мама стала основателем физиотерапии в Болгарии. Полковником и профессором.)
В 43-м году Иконникова открыла так называемый пионерский лагерь – для детей медперсонала. Многим раненым после операции надо было как-то долечиться – инвалидность давать еще рано, на фронт отправлять невозможно – и они трудились вместе с нами и были нашими пионервожатыми. Нас привозили грузовиками, лагерь был огромный, жили в гигантских палатках. До обеда мы пололи морковку, картошку, делали то, что могут дети. Никаких «норм» не было, работали весело. Так Иконникова обеспечивала раненых овощами и фруктами. Страна, конечно, что могла, выделяла, но что она могла особенно выделить? Я запомнила на всю жизнь, как приехала в Москву после этого пионерского лагеря в каких-то безумных желтых ботах и в наволочке привезла маме картошку, морковку и капусту.
За наше звено в лагере отвечал один раненый, дядя Петя. От него вечерами, когда мы сидели в палатке – конечно, без электрических лампочек – впервые я услышала про Шерлока Холмса, Тарзана, «Хижину Дяди Тома». Он нам рассказывал. Я помню: дождь стучит по палатке, мы лежим – «Ох-ох-ох» и «Ах-ах-ах». Я тогда так зажглась этой литературой от дяди Пети. Хотя, теперь думаю, какой там «дядя»? Какой-нибудь молодой начитанный парень.
А однажды среди дня пришла машина и привезла в лагерь маму. Я увидела ее, побежала встречать, а дядя Петя меня остановил: «Это твоя мать?» — «Да». — «Она мне спасла ногу. Мне ее уже решили отрезать, а твоя мать подошла и сказала: «Давайте попробуем иначе». Мама тогда ввела новый метод, солдата удалось вылечить. Он какое-то время работал в лагере, а потом вернулся на фронт и писал мне оттуда письма героического склада.
В 43–44-м году Иконникова организовала регулярное посещение госпиталя американскими делегациями. Эти визиты давали госпиталю, прежде всего, лекарства, бинты, инструменты, даже тушенку со сгущенкой (кое-что и мне перепадало: сотрудников и детей кормили при госпитале). Когда американцы приходили – это было событие. Я несколько раз видела, как их очень медленно проводили по всему госпиталю сверху донизу, американцы – они же дотошные, им все посмотри. На мой детский взгляд, они были такие ухоженные, по сравнению нами, такие… кругленькие, скажем. И еще что я запомнила, – это огромные глаза американцев – в пол-лица. То, что они видели, было для них страшным потрясением. И все эти раненые – молодые, искалеченные. И то, как врачи работают.
Записал Иван Никифоров
