Екатерина Мень о том, почему реформа здравоохранения нужна.
В.Г.Перов, «Приезд гувернантки в купеческий дом», (1866 г) Фото с сайта tanais.info
У Чехова был такой маленький рассказик «Размазня», в котором его герой рассчитывает гувернантку Юлию Васильевну. Каждый вычет из жалованья по выдуманной причине девушка не только не оспаривает, но, получив в итоге вместо 40 рублей 11, смиренно произносит «merci»:
«Я вскочил и заходил по комнате. Меня охватила злость.
— За что же merci? — спросил я.
— За деньги…
— Но ведь я же вас обобрал, черт возьми, ограбил! Ведь я украл у вас! За что же merci?
— В других местах мне и вовсе не давали…»
В крошечном рассказе – примерно 25 последних лет нашей страны. С той разницей, что у Чехова герой признается в обмане и таки возвращает смиренной Юлии Васильевне все 40 рублей. Нам, скорее всего, не вернут. Незачем. Ибо свое merci все равно получат. Но дело совсем не в этом. Дело в том, что когда существуешь в пространстве конкурирующих обманов, когда одно надувательство вытесняется другим, когда подлоги соревнуются друг с другом, люди теряют критерий. Они настолько привыкают к тому, что сейчас на ровном месте вычтут червонец, ведь «горничная по вашему недосмотру украла у Вари ботинки, а вы должны за всем смотреть», что когда вдруг откуда-то появляется вроде как здравое намерение, люди сами по собственной воле готовы сдавать червонцы, говорить merci, дабы откупиться от любой инновации.
С реформой здравоохранения происходят странные вещи. В первую очередь, в той части, что никто ничего не объясняет. Меня (как и всякого, наверно) держали когда-то в отстойнике аэропортногогейта при задержке самолета. Ад заключался не в самой задержке, а в том, что в течение четырех часов выдержки никто не обременился сообщением, что случилось и сколько времени ждать. И на мне, и на людях, за которыми я наблюдала, сказывались не неудобства, а неопределенность. Любая неясность может возогнать тревожность до почти психиатрического статуса. И если бы нам сказали – задержка на 6 часов, вы отсюда выйти не можете, а вылет бы состоялся через четыре часа, мы бы уже, вместо наскоков на охранников, говорили merci .
Герметичность замыслов доводит до ручки всех – врачей, пациентов, общественников и даже большинство чиновников. «Что вы от нас хотите?» – нарастает наша обсессия. «Скажите уже, куда нам сдавать наши деньги?» Только мы привыкли к одному фокусу и недосчитались часиков на запястье, как вы нам хотите подсунуть другой. Те, кто творят реформу, медицинские работники, по идее должны знать, до какого исступления можно довести нагнетанием тревоги. Всего-то, казалось бы, слияния/увольнения/реорганизация/вынос «лишних» коек из коридоров, а у нас – полноценный градус войны. Где-то там, далеко увольняют массажиста, а мы тут поблизости и прямо на лестничной клетке готовы к мордобою.
И поскольку ничего из надежных информационных источников, кроме кофейной гущи, нам не оставили, то приходится размышлять. А размышления мои такие. Да, признаков того, что поясок наш сдвинется еще на одну дырочку назад, пруд пруди. Свернутся программы (а кто-нибудь интересовался эффективностью того, что сворачивается?), сократится стационарный сегмент прежде обустройства амбулаторного (в стационарах лекарства, например, худо-бедно бесплатны, за их пределами – нет), увольнительные листы получат не только выпускники медвузов образца 1967 года и с тех пор не читавшие ничего, кроме выцветшего стенда на стене приемного покоя, но и хорошие, прогрессивные и умелые специалисты (лес рубят – щепки летят), нас всех, как в крыловском квартете, еще по пять раз будут перетасовывать, прикреплять, откреплять, выдавливая из какофонии мелодию, высокотехнологичной медпомощью будут называть счастливое наличие дефибриллятора в карете скорой помощи, медицинский прогресс мы будем наблюдать в программе «Жить здорово», восторгаясь масштабом почечных и сердечных макетов, – будет много сюрпризов, исходящих из того, что под экономикой в нашей стране понимается метод «не тратить ни на что и никогда, если это не танк». Но, как ни странно, более всего меня все же расстраивает другое.
Я вижу другой и главный мотив нагнетаемого страха. И заключается он в том, что для большинства больница – это место сакрального бытования. Больница, в которой давно происходит очень мало собственно медицинского, хирургического и терапевтического, – это дисцинация, в которую направляется весь наш поток ритуалов. «Он лежит в больнице», – это давно не указание на получение определенных профессиональных манипуляций с занедуженной плотью. Это искупление, индульгенция и мандат на особые права. Права эти лежат не в плоскости качества врачебной работы, а в плоскости русской народной жалости и снисхождения к больному от внешнего, внебольничного мира. Больница – это нарастание временной заботы, невозможной за ее пределами: это вдруг домашние котлетки, пакет сока, который отродясь не водился в домашнем холодильнике, четыре восковых яблока и невиданная толерантность посетителя с шепотом вместо привычного крика. Человек у нас шел в больницу, чтобы напомнить большинству о своем существовании – вне больницы он всем только мешает, или, в лучшем случае, растворен в мутной воде рутины. Больница стягивает фокус внимания на него, он становится видимым, надев драную казенную пижаму, становится выпуклым и трехмерным. Да и сам для себя – через запредельное нарушение персональных границ, через хамство, боль и отсутствие туалетных дверей – он обнаруживает, что телесен. Больница – это царство покоя, елисейские поля, вывернутые наизнанку убогостью материально-предметного антуража. Но антураж вторичен на фоне метафизического значения, которым наполняется каждый, кого настигла плановая госпитализация. «Там, за далью непогоды, есть блаженная страна: не темнеют неба своды, не проходит тишина», – нет, это элизиум мы просто так не отдадим.
Если говорить серьезно, то самым болезненным для нас во всей этой, хоть и не озвученной, но уже нескрываемой движухе, является не опасение за здоровье, а ужас перед сломом парадигмы. Мы очень долго жили в медицинской модели общества. А медицинская модель общества предполагает, что любой – с временной ли болячкой или пожизненной – это больной, которому может помочь только очень специальный человек и только в очень специальном месте. Ровно по этой модели ребенка, родившегося с особенностью здоровья, вместо домашнего воспитания, обучения, игры и расположения среди обычной жизни, укладывали в Стационар. И вместо детства он получал приучение к несчастью. Да и просто переломавшего руку укладывали на протяженное койкоместо, вместо того, чтобы, наложив гипс, отправить обратно просто жить.
Всем этим устройством мы катастрофически обесценили врачебную роль и обессмыслили саму медицинскую работу. Врач – это человек с уникальной квалификацией, чье мастерство состоит в концентрированном и сверхсосредоточенном вмешательстве в пространство чужого тела. Более такого права не выдается никому. И тот, кому такое право дается, неминуемо будет выхолащивать свой смысл, если существует в разреженном воздухе непрофильного ухода. Больницы, превращенные в пропахшие хлоркой гостиницы, где пациенты выдерживаются ради двухразового приема пилюль, вымывают из врачей тонус, искусство и чудотворство. Халат и халатность становятся в этой системе однокоренными словами. Врачи превращаются в малоценных наблюдателей за режимом, тихо ненавидящих своих пациентов за все их котлеты и невольное соучастие в этом обесценивании целительной миссии.
Я не знаю, к чему приведет эта встряска. Но я хочу, чтобы, когда придет подлинный час расплаты за наше телесное несовершенство и реально сорвется резьба моего органического бура, право раздеть меня ради беззащитного забвения на операционном столе имел герой, умница, наместник святого Пантелеимона, художник и интеллектуал, который быстро меня спасет и отправит за заботой домой. А районный терапевт, вернувшись с научной конференции, будет знать, как эту заботу достойно и профессионально приправить. И за все за это я хочу не выцеживать мелкотравчатое merci, а нести и отдавать благородное «спасибо». Дело за малым – выяснить, наконец, не очередной ли это обман зрения.
