Элина Сушкевич: «Меня ждут на работе, хочется просто все забыть. Мести, крови не хочется»

– Элина, как вы восприняли решение суда присяжных? Какова была ваша реакция?

– Я была так напряжена в течение этих многих часов, что даже сначала не было никаких эмоций. Когда прочитали первые слова, что мы невиновны, в голове и душе был просто вакуум какой-то. Я не сразу поняла все происходящее.

А уже потом наступила эйфория. У здания суда меня встречали близкие и сотрудники, они были в зале суда с цветами, я даже не ожидала, это было так важно и приятно!

А когда я звонила маме – это я сделала в первую очередь – уже полились слезы от счастья. Моя мама очень переживала, две последние ночи даже не спала. А я переживала за маму – все-таки ей уже 70 лет. Но с самого начала мама была уверена в моей невиновности.

– Что для вас было самым тяжелым? А что помогало держаться, или кто помогал?

– Самым тяжелым для меня было неверие. В процессе всего этого периода я столкнулась с тем, что я не могу донести свою позицию, никто не верит, мои доводы не принимаются. Окружение – следователи и даже адвокаты – никто, кроме меня, не понимал медицинского аспекта.

Следователи принимали только то, что написано в экспертизе. А то, что там есть фатальные ошибки, профессиональные, которые привели к неправильному выводу, понимала только я. Людям без специального образования это непонятно. Но меня не хотели слушать.

Я спрашивала следователя: «А вам разве не интересно разобраться, как было на самом деле?» Он отвечал: «А зачем мне это, есть экспертиза».

Поддерживало меня, конечно, все сообщество. Поддерживал тот факт, что большинство не сомневалось в моей невиновности, верили до последнего. И еще то, что на работе меня ждали.

Очень тронуло, что ждал меня даже наш не медицинский, технический персонал – сотрудники прачечной, например. Когда я пришла, меня ждал на моем месте мой чистый рабочий костюм. Ничего не убирали, ничего не пропало. Коллеги были уверены, что я вернусь.

– Вы говорите, что вас не слушали, следствие не хотело вникнуть в ситуацию. А что же произошло на самом деле? Почему этот ребенок не выжил?

– Основной аспект, который важен, – ребенка никто не убивал. Его состояние было настолько тяжелым, что другого исхода и не могло быть. На таком сроке у детей очень небольшой шанс выжить. Да, нам говорят, что выживают же, мол, и 400-граммовые малыши. Да, но при условии, если вся помощь изначально оказана правильно, и тогда у них появляется шанс. Именно шанс!

Мы родителям никогда, конечно, не говорим, что ребенок умрет. Даже если мы сами понимаем это. Но мы не можем лишить родителей шанса в самом начале, шанса верить, это недопустимо.

К тому же эти дети непредсказуемы. Бывает, что мы сами не верим в успех, а мама с папой верят, и вдруг ребенок выкарабкивается!

Для таких детей важно все, вплоть до поддержания температуры тела. В этом нет ничего сложного, просто не дать ребенку замерзнуть. Этот критерий важен и для выживаемости, но он был нарушен. К моему приезду малыш уже был ледяной, 34 градуса. То есть не было сделано элементарного.

У меня нет полномочий оценивать это, но, видимо, комиссия будет разбираться, какие были нарушения со стороны роддома, и от чего зависела смерть ребенка. Да, были серьезные нарушения, которых можно было избежать. Уже доказано, что у ребенка было и кровотечение. А на фоне температуры и низкого давления это тоже сыграло свою роль. Но не последовало реакции на эту ситуацию.

– Роддом вызвал вашу реанимационную бригаду, они обязаны так делать? Или это была критическая ситуация?

– Это обязательная практика. Сотрудники роддома могут оказывать помощь, но к нам в отделение таких детей поступает примерно 2-3 в день, а в роддоме с недоношенными или сложными малышами сталкиваются 1-2 раза в год, и они не имеют большого опыта работы с ними. Нужны специалисты.

Но почему-то вызвали нашу бригаду поздно. Родился ребенок в 4:30 утра, а нас вызвали около 8 часов утра. А бригада вызывается сразу. Вплоть до того, что женщина только еще поступает с возможными родами такого ребенка, а нам уже звонят. Или, например, если кесарево, мы уже приезжаем до операции, чтобы быть рядом. Было упущено много времени. Это все равно, что впрыгивать в уходящий поезд.

Обвинение предъявило нам, что якобы мне Белая давала указания об уколе магнезии младенцу, но никакую магнезию я не вводила. Различные возможные причины смерти ребенка, другие версии, вообще не рассматривались следствием.

Была позиция: «неважно, как это было, экспертами это не рассматривается». Почему сотрудница роддома Татьяна Косарева дала такие показания (о том, что Элина Сушкевич ввела младенцу сульфат магния. – Прим. ред.), не понимаю. Первые показания ее были совершенно другие.

– Могли ли повлиять на всю эту историю интриги внутри коллектива роддома, о которых писали СМИ, что якобы была выгода выдавить из коллектива врача Белую, которая собиралась занять пост главврача?

– Какие были отношения внутри коллектива, не могу сказать. Я не их сотрудник, не знаю, но ко мне там всегда относились с уважением как к специалисту вышестоящего учреждения, и радовались, когда мы приезжаем. К тому же в 4-ом роддоме я дежурила. Когда я приходила на дежурства, врачи уже об этом знали и были рады: это было гарантией, что в сложной ситуации ребенку будет оказана помощь.

– Возможно ли в принципе разобраться в ситуациях, подобных той, в которой оказались вы, когда ребенок умирает? Можно ли понять, что это – трагический ли ход событий или недобросовестные действия врача?

– Подобные случаи – со смертью пациента – всегда разбираются. У нас никогда не бывает, что ребенок умер, и все забыли. Собирается комиссия специалистов, причем собираются все врачи, которые оказывали помощь женщине и ребенку в течение всего времени, беременности и родов, начиная с гинекологической консультации. Также в комиссии участвуют представители министерства.

Комиссия дает оценку действиям врачей. Где-то поздно что-то сказали, или не назначили обследование, или женщина поздно встала на учет и так далее. Бывают и абсурдные моменты – там точку не поставили, там не расписались. То есть бывает, что нарушения формальные, их надо исправлять, но они не влияют на смерть ребенка. А бывают такие недочеты, которые можно было предотвратить. И в конце комиссия ставит вопрос, была ли смерть предотвратима или нет, можно ли было ее избежать.

С этим ребенком был бы такой же разбор полетов, но уже на следующие сутки, 7-го числа, по делу работал Следственный комитет, была изъята документация.

Теперь задним числом уже вряд ли можно такую комиссию собрать. Все документы лежат у следствия как вещдоки. Но у нас есть свои материалы, возможно, нами будет даже инициирован этот разбор. Но он будет нетипичным, например, лист осмотра пропал из истории. Я его написала и оставила, как обычно, на месте. Где он, неизвестно.

У меня не было оснований не доверять коллегам. Намеренно ли его кто-то забрал, или он пропал случайно, не знаю.

У нас нет такого принципа, как за границей, например, в Польше, когда сначала ситуация рассматривается медицинской комиссией, а уже потом, если есть нарушения и повод для возбуждения уголовного дела, то информацию передают в полицию. У нас независимы эти расследования. Есть приказ, что Следственный комитет сразу возбуждает уголовное дело по факту смерти ребенка.

Каждый раз врачи и медперсонал попадают в условия, когда они изначально подозреваются в каких-то криминальных действиях. Но это неправильно. Ребенок умер, и автоматически начинается следствие.

– Ваша история – что это? Почему так произошло, это война пациентов и врачей?

– Нет, это не история борьбы пациента и врачей. Расследование не было инициировано родителями младенца. Да, такое тоже бывает. У нас было уже несколько таких случаев, когда дело возбуждается следствием, а уже потом родители пишут заявление. Ведь без заявления родителей как потерпевших, как правило, трудно возбудить дело.

Сначала был некий анонимный звонок, в роддом пришел следователь, хотя они не должны реагировать на анонимные сообщения, он поговорил с некоторыми сотрудниками, запросил у руководства разрешение на проверку, и уже после этого пришел к маме ребенка и предложил написать заявление. И, конечно, она написала. Хронология событий такова.

Кем это инициировано и почему, не могу сказать. Но, глядя на ситуацию изнутри, зная все подробности, я считаю, что инициаторами была не семья.

Я не могу сказать однозначно, что сейчас есть какое-то противостояние врачей и пациентов. В течение всего времени я получала колоссальную поддержку, и в том числе от пациентов. Да, были и негативные комментарии в соцсетях, но чаще это были те люди, кто имел печальный опыт взаимодействия с врачами, у кого, может быть, умерли родственники, или они не получили помощь и так далее.

В любом случае, должен быть конструктивный диалог с пациентом. В интернатуре нам говорили: все проблемы от того, что врачи не умеют говорить с пациентами. И я абсолютно с этим согласна. Многие мамы жалуются: «мне не объяснили», «мне не показали». Из-за этих недомолвок, недосказанностей у пациентов и складывается свое мнение о ситуации, они не владеют полной информацией.

И второе: да, есть ситуации, когда такими моментами пользуются. И преподносится это с искажениями, в СМИ в том числе. Например, у федеральных каналов сейчас некрасивая политика в отношении врачей. Скажем, периодически идут передачи, где разбирают какие-то негативные истории, с подачей, что врачи виноваты. И врачам даже не дают возможности что-то сказать, или они ставились в позицию, когда вынуждены были оправдываться. Это тоже нужно менять.

– Вы общались с мамой ребенка?

– Сама я с ней не общалась, в процессе оказания помощи ребенку на это не было времени. А уже позже меня арестовали, и маму малыша я видела только в судебном заседании. Я говорила и журналистам, и суду, что ребенка никто не убивал, чтобы мама приняла и поняла это. Конечно, ей тяжело. Я соболезную горю ее и всей семьи, безусловно, это трагедия. В отношении к себе я не видела от нее негатива или агрессии.

– А вообще, бывают ли такие случаи, подобные тому, в котором вас обвиняли? Были ли прецеденты?

– Я о таких случаях не слышала, и, надеюсь, что не услышу. Это за гранью понимания, что врачи могут забирать жизнь. Мы в своей работе всегда говорим, для ребенка, в каком бы состоянии он ни был, мы делаем все, что возможно. Мы боремся до конца. Профессия реаниматолога – мы даже после остановки сердца продолжаем борьбу за пациента, это наша работа.

– Как вы считаете, нужны ли какие-то наказания за врачебные ошибки? И какие?

– Врачебную ошибку нельзя криминализировать. А у нас, к сожалению, сейчас процесс идет в этом направлении. Это чревато массовым исходом врачей из профессии. В расследованиях дел, связанных с медициной, должно обязательно участвовать медицинское сообщество.

– Есть ли система безопасности для врачей, которая бы помогала защитить себя и свое честное имя? Какой она должна быть?

– Этого механизма у нас нет. У нас нет страхования врачей, как в других странах, или профессиональных комиссий, которые бы могли делать выводы о том, есть ли повод для серьезного наказания. Любая смерть пациента, последовавшая после медицинского вмешательства, может рассматриваться как убийство.

К сожалению, врач сразу же оказывается один на один с правоохранительными органами. А у последних нет специализированных знаний, чтобы действительно разобраться в проблеме.

Я надеюсь, что наша история как-то повлияет на ситуацию и сдвинет все с мертвой точки.

– В случаях, когда врачи сами обвиняют коллег в преступлениях, почему это происходит? Должно ли быть справедливое отношение (если врач и правда виноват), или профессиональная солидарность должна быть выше?

– Безусловно, мы всегда стремимся к идеалу в своей работе и даже делаем замечания друг другу, чтобы предотвратить ошибки. Врачи вообще постоянно учатся. Но я не сталкивалась со случаями, когда врач обвиняет другого в преступлении. Наш случай, кстати, действительно не был рассмотрением ошибки в ситуации оказания медицинской помощи, случай рассматривался как преступление, в котором замешан врач. Но не хотелось бы, чтобы доходило до такого, когда врачи обвиняют коллег.

– Каковы будут сейчас ваши действия? Будете ли подавать иск о возмещении ущерба?

– Мы хотим дождаться полного окончания дела, ведь, видимо, прокуратура будет обжаловать вердикт. Потом, видимо, суд определит порядок реабилитации, будет назначена компенсация. А дальше посмотрим. Пока не хочется об этом думать. Выдохнули, часть истории закончена. Меня ждут на работе, хочется просто все забыть. Мести, крови не хочется.

– Изменилось ли ваше отношение к вашей работе? Появился ли страх? Будете ли вы теперь как-то перестраховываться? Каковы ваши профессиональные планы?

– Я иду туда же, в мой родной коллектив, где меня ждут. Страха никакого нет. Я уверена, что делала все правильно, все необходимое для этого ребенка. Что-то мы в своей работе подправим, например, ведение документооборота, или продумаем вопрос видеофиксации наших действий, чтобы не повторялись подобные ситуации. Понятно, что если кто-то захочет, то и бумаги из документов могут вытащить, и видео пропадет. Но, конечно, не хочется записывать каждый свой шаг или думать, что кто-то хочет против тебя что-то сфабриковать. Хочется просто работать. И помогать.