Егор Агафонов называет себя «книжником» с детства, а христианской литературой занимается с 1992 года. Он продавал книги на лотках в метро, ездил с МАЗом по епархиям – книгами торговали, развозили заказы, добрались даже до Сибири, – это называлось «обозы». В 90-е можно было пригнать в любой епархиальный город грузовик с одной только Библией, и в этом городе распродать его весь.
Сегодня православный книжный рынок «встал». С чем это связано? И что можно сказать о вере людей, судя по книжному рынку, – спросили мы у книжного аналитика Егора Агафонова, но и не только про это.
«В нынешней ситуации есть драматичность»
– Как изменился рынок христианской литературы за те почти 30 лет, что вы его наблюдаете?
– Во-первых, количественно сильно упал, в разы даже по сравнению с рынком десятилетней давности. Причин здесь много.
Нынешний рынок «перегружен». 90-е были временем невероятно бурного количественного роста Церкви. Новые священники, приходы, прихожане, и книги были для людей основным инструментом на новом пути.
В 90-е годы можно было почти любую дореволюционную книжку, не задумываясь, печатать репринтом десять-двадцать тысяч экземпляров. При этом, если книжка «не пошла», ты просто продавал этот тираж, а, если пошла, делал первую допечатку, вторую, третью; рынок был огромный и настолько пустой, что туда уходило все.
Рынок насыщался все 90-е и 2000-е; к рубежу 2000-х и 2010-х подошел в состоянии относительной наполненности и продолжал расти за счет того, что стало издаваться большее количество наименований. Рынок сегментировался – стали уменьшаться тиражи, исчезло понятие «православная литература вообще», зато появились «жития современных подвижников», «чистое богословие», «взаимоотношение Церкви и культуры», «психология в религиозном аспекте», «церковно-историческая литература».
Появились издательства, специализирующиеся на отдельных темах, поскольку нельзя одинаково хорошо делать книги на любую тему.
Начиная года с 2015-го, рынок стал очень серьезно падать количественно. Теперь мы вполне серьезно обсуждаем, печатать ли книгу тиражом 1000 или 1200 экземпляров; 2500 считается большим тиражом для книжки широкой тематики.
Говорить о прибыльности православного книгопечатания уже не приходится. Теперь это дело миссионерское или научное, или попытки энтузиастов построить пространство смыслов, пространство современного разговора о вечных вещах.
Каждое издательство строит его под свою аудиторию – если, к примеру, «Никея» это пространство молодых людей, которые хотят рассказать о своей вере ярким современным языком таким же молодым людям, то издательство Сретенского монастыря ориентируется на гораздо более традиционного церковного человека.
Конечно, в нынешней ситуации есть определенная драматичность. У человека, который провел несколько лет в Церкви, как правило, уже есть полка, на которой стоит сотня-вторая церковных книг. Поэтому, держа в руках каждую следующую, он думает, а что в ней нового, по сравнению с тем, что он уже купил.
Теперь каждая книжка должна содержать что-то действительно новое.
Кроме того, со свободными деньгами у читателей сейчас плохо. Я имею в виду даже не 2020 год с его пандемией, а последние пять лет – падение уровня жизни достаточно ощутимо. Книга все больше становится предметом необязательным; она еще не предмет роскоши, но – предмет вложения денег, только после того, как их хватило на продукты и одежду. Еще пять лет назад такого не было; тогда читатели еще могли позволить себе собирать книжные коллекции, которые сейчас так и стоят непрочитанные.
Книги «для массового читателя» массовый спрос утратили – в последние несколько лет в Церкви новых людей мало.
Прихожане поредели
Никакого роста прихожан давно нет, слава Богу, если происходит восполнение естественной убыли. А за последний год падение числа прихожан, по моим наблюдениям, составило 30-40%; оттока избежали только крепкие общины, у которых много общих дел помимо богослужения.
У меня, конечно, нет статистики и я не занимаюсь исследованиями, но есть ощущение, что к прежнему количеству людей мы не вернемся. Есть горькое ощущение, что для многих регулярное хождение в храм было делом привычки, а не какого-то осмысленного принятого ими выбора.
Мы помним из советского кино фразу «главный по тарелочкам», так вот ближайший храм был для многих просто «главным местом по духовному». Выбора перед посещающими его не стояло – хочешь встретиться с Богом, вот тебе храм.
Для таких людей история с пандемией оказалась нонсенсом: «Как это Церковь, самая главная проводница в отношениях с Богом сама подчиняется главному санитарному врачу области?» Картинка пасхального служения в пустом Храме Христа Спасителя была «катастрофой» – в том смысле, что простые люди вдруг увидели, что Церковь слушается главного санитарного врача. И в сознании возник вопрос: «А что тогда попы нам рассказывали, что их Бог самый сильный?»
Может быть, это чувство пока не осознано и не отрефлексировано, но люди уже «голосуют ногами».
Беда русской религиозности в том, что главным ее критерием является само «хождение» в храм, на этом строилась и основная идея церковной проповеди: «Ходите в храм, причащайтесь регулярно!» И тут выяснилось, что в храм можно не ходить, и ничего за это не будет.
Гром с небес не упал, и никакая духовная дыра в душе прихожан не образовалась. К сожалению, есть шанс, что такие люди в храм и не вернутся, тем более, что жизнь у многих за прошедший год сильно осложнилась.
Красивая Библия 500 рублей стоить не может
– А то, что книги о христианстве стали ну ооочень дорогие, чем-то оправдано?
– Причина – в падении тиражей. Напечатать одну и ту же книгу тиражом 20000 и 2000 экземпляров – это совершенно разная стоимость. Дело даже не в том, сколько стоит подготовка, макет и редактура. Любому издательству, чтобы оно жило, нужны деньги на развитие. То есть, издательство не может продавать книги не только в убыток, но даже «в ноль». На развитие нужна конкретная сумма, – например, нужно платить зарплату персоналу, вкладываться в новые проекты. И одно дело, если эта сумма находится с большого тиража, другое дело – если «соскребается» с мизерных.
Одно дело, если в очереди стоят десять покупателей и все с горящими глазами кричат: «Дайте нам новую книжку Андрея Ткачева!» Другое, если за семнадцатой его книгой доползает один из них и, опуская глаза, спрашивает: «Еще новая вышла? Ладно уж, возьму». Чтоб получить с этой книги хоть что-нибудь, издательство заложит в ее стоимость не пятьдесят, а двести рублей чистой прибыли – и все равно в итоге соберет себе «на жизнь» меньше. То есть, чем меньше людей покупает книги, тем они дороже.
– Издание электронных книг, где нет траты на типографию, – вариант для православных издательств?
– Вполне в перспективе возможный, но не сейчас. Есть та же «Никея», которая все основные свои книги параллельно делает «в цифре». Хотя православный читатель в целом довольно консервативен, поэтому доля таких продаж невелика. Гонорар переводчика, затраты по подготовке книги, работу макетчика, редактора, корректора, в конце концов, дизайнера и пиарщика такие продажи не покроют совершенно.
Электронные православные книги в России – это продукт на перспективу.
– Достойно изданная, с иллюстрациями Библия или Евангелие – это спросовый продукт сейчас в России? Как подарок? В XIX веке были такие проекты.
– И сейчас есть. Зайдите в магазин «Библейского общества» и выберите Библию, какую хотите. Хотите с иллюстрациями Доре, Карлсфельда, с православными, с детскими. Сейчас издательство «ЭКСМО» наконец-то переиздало «Детскую Библию» с иллюстрациями Михаила Федорова, тридцать лет назад сделанными для итальянского издательства и с тех пор изданную на многих языках по всему миру; она выходила в России в 1994 году, но об этом уже никто не вспомнит. Совершенно прекрасное издание, чудесные иллюстрации!
С другой стороны, подобный проект сейчас потянет не любое православное издательство. Иллюстрированная Библия – это авторские права, качественная печать, бумага, цвет; продается такая книга небыстро, то есть, прибыль от нее размазана на два-три года.
При этом сейчас светские издательства – те же «ЭКСМО» и «АСТ» – работают на православном рынке, они же с готовностью присылают макеты на рецензирование в Издательский Совет РПЦ, чтобы продавать свои издания в церковных лавках, сейчас все не жируют, и от лишней возможности выложить на прилавок свою книжку никто не откажется.
Если хотите совсем эксклюзива, есть петербургское издательство «Вита Нова». У них подарочные издания, переплеты из натуральной кожи, есть тиражи с номерными экземплярами, и каждая книга стоит от двух до четырех тысяч.
У них же есть проект, в котором каждая книга Библии выпущена отдельным томом с иллюстрациями отдельного художника. Но по ценам это – премиум сегмент, книги для коллекционеров. То есть, хорошего издания Библии с современными иллюстрациями за 500 рублей просто не бывает.
Книжный рынок все более и более оставляет ощущение палубы «Титаника». Книгоиздательское дело совсем, конечно, не умрет, но все больше принимает маргинальные формы, трудные для выживания всех, кто с этим связан.
Чудес здесь ждать неоткуда, все, кто занят книгоизданием, должны с него кормиться, поэтому ощущение горькое и пессимистичное. Перспектив к тому, чтобы что-то налаживалось, я не вижу.
Даже если общая ситуация потихонечку начнет выправляться, книжный рынок это почувствует далеко не первым. Свои задачи – давать человеку информацию, развлечение и смыслы – книга сейчас выполняет хуже, чем другие современные источники. Останется детская книга и книга как хороший подарок, но этот рынок не растет, и на него не могут убежать все, – тесно.
То есть, «делай, что должно, и будь, что будет». Может быть, наоборот, такая ситуация располагает к большей ответственности. Теперь действительно каждый книжный проект должен иметь свое лицо.
Привет от Ивана Федорова
– Откуда у вас такой интерес к книгам? Тем более, что книга сегодня, как вы сами сказали, хуже других источников передает и смыслы, и информацию?
– «Книжник» я с детства. Книги у нас в семье всегда были в почете, даже в условиях книжного голода в СССР 1970-1980-хх годов моя мама, научный сотрудник, предпринимала все возможное, чтобы достать что-то интересное.
Причем, по непонятной причине в каждой книжке меня так и тянуло поглядеть выходные данные – фамилию иллюстратора, тираж, пытался понять, чем учетно-издательский лист отличается от печатного (так тогда и не понял).
Я всегда пытался ощущать книгу как целое, для меня был важен материал обложки, то, как оформлены заставки, иллюстрации цветные или черно-белые, есть ли исторические примечания и приложения.
Когда мне было лет восемь-девять я прочитал книгу про первопечатника Ивана Федорова, с иллюстрациями Владимира Перцова. К ней был эпиграф, он остался у меня в памяти до сих пор: «Книги – реки, напояющие вселенную мудростию».
Для меня книга навсегда осталась источником смыслов. Мне трудно воспринимать ее в ином качестве, – например, как средство для извлечения прибыли. Если книжка, которую ты сделал, стала бестселлером, – это прекрасно, но сидеть и специально думать: «А что сейчас люди хотят купить?» – всегда мне казалось «заходом» не с той стороны.
Через много лет эти слова нашего первопечатника неожиданно «выстрелили» – мне вручили церковную медаль Ивана Федорова.
Надо сказать, внутрицерковные награды, посвященные различным святым, у меня вызывают некое недоумение. Например, означает ли твоя медаль Серафима Саровского, что ты стал немного похож на Серафима Саровского?
Но вот именно эта медаль, созданная Издательским советом, чтобы награждать людей, сделавших что-то ощутимое для дела православного книгоиздания, стала для меня предметом профессиональной гордости. На ней замкнулся некий жизненный круг, это как ответ на мое детское впечатление почти спустя сорок лет.
Мне очень жаль, что, в отличие от старообрядцев, в Русской Православной Церкви Иван Федоров не канонизирован.
Может быть, в его личной жизни были неоднозначные моменты, например, занимаясь книгопечатанием, он оставил диаконское служение. Но разве, по глубокой первохристианской сути, дьяконским делом, «диаконией» не может быть и книгопечатание, то есть просвещение? Канонизация Ивана Федорова, скорее, – признание святости его дела и служения. Может быть, она в будущем нас еще ждет.
«После Честертона я прочел Евангелие совершенно по-новому»
– К вере вас тоже привели книги?
– Сначала – отвели, а потом, действительно, вернули. Я с детства был водим в храм, причащался, а лет в двенадцать у меня с мамой состоялся «серьезный» разговор. В существовании Бога я тогда был не уверен, и совершать непонятные действия неизвестно для кого – не готов.
Маме я процитировал что-то из атеистической публицистики Марка Твена, помянул и растерзанную христианами Гипатию, о которой прочитал в учебнике истории Древнего мира. В итоге на несколько лет ходить в церковь я перестал.
А лет в двадцать мне попался сборник «Вечный человек» Честертона, который в свое время издал, по совету сына, отец Андрея Кураева (признан в РФ иноагентом), тогдашний директор Политиздата. Эта книга меня в каком-то смысле спасла.
В тот момент такое «летовское» саморазрушительное ощущение «смерть – это Родина» было для меня очень актуально.
Честертоновская поэзия обыденности, идея о том, что мир прекрасен, и это не случайно, потому что именно так задумано Богом, оздоровила меня.
Особенность Честертона в том, что он парадоксалист, онтологическая нормальность мира нередко открывается у него через абсурд. Он может провести читателя через потрясающий мыслительный эквилибр, чтобы в конце тот воскликнул: «Как же это прекрасно, потому что банально!» Банальность у Честертона накрепко связана с истиной; она банальна именно потому, что она – правда. Это и был тот величайший поворот с головы на ноги, который Честертон совершил во мне.
После его «Ортодоксии» я прочел Евангелие, к которому приступал и раньше, совершенно по-другому. Мне открылось, что христианство – это религия причастности, религия опыта. Что чтобы сродниться с Истиной, нужно не прочитать о ней, понять ее, порассуждать о ней с друзьями, но Ей надо причаститься.
Я вернулся к той церковной практике, против которой когда-то протестовал. Но теперь она имела для меня смысл – церковь и служба стали местами, где человеку открывается Христос.
А окончательным внутренним толчком стало присутствие на пасхальной службе. Я бывал на них и раньше, но воспринимал происходящее скорее как событие культурное. Теперь же это была такая пасхальная радость, которую ни с чем невозможно спутать. Поистине «Воскресение Христово видевше…»
Со временем восприятие христианства как религии причастности, опыта детализировалось. Участие в таинствах – по-прежнему фундамент церковной жизни. Но на мой опыт, именно в русском православии есть замкнутость на ритуальную, обрядовую сторону веры, и есть большое искушение быть безразличными к этике – нашей собственной и окружающей нас действительности. То есть, можно счесть себя христианами просто на основании того, что мы ходим в церковь и причащаемся, у нас есть связь с Христом в таинствах и нам этого «довлеет». Мне кажется, это – ловушка и самообман.
Похоже, наше восприятие христианства очень сильно сдвинуто в сторону Тайной Вечери, и так создается искушение пройти мимо Нагорной проповеди.
Между тем, именно она выстраивает наши отношения с ближними, окружающими, да и с самими собой. Настоящее христианство невозможно без этого, ведь одна из главнейших заповедей касается наших отношений с собой и друг с другом. Но, увы, связь между наименованием «христианин» и заповедями, этикой отношений в нашем массовом сознании слегка разорвана.
Добрые люди
– А были ли люди не из книг, кто значимо повлиял бы на вас, помог в чем-то разобраться, кому вы благодарны?
– Были люди, которые отвечали на мои серьезные вопросы. И часто это были вопросы незаданные; просто по их образу жизни я видел: «Вот так жить хорошо и правильно», – и появлялся критерий, возникало стремление им подражать.
Например, таким был для меня мой духовник отец Владимир Воробьев, к которому я относился не просто с уважением, а с послушанием (ну, наверно, с каким-то его подобием). Та щедрость и открытость, с которыми он делился своим опытом и житейским, и духовным, всегда вызывала глубочайшую благодарность.
Особая память в моей жизни – краткое и, к сожалению, неглубокое общение с Натальей Леонидовной Трауберг. Это был, без сомнения, опыт встречи со святостью, хотя я сам с большой настороженностью отношусь к таким эмоциональным оценкам. Это ощущение святости никоим образом не было связано ни с чем сверхъестественным или аскетическим, она была очень бытовой, житейской, жизненной и при этом для меня – совершенно несомненной.
Во-первых, это была удивительная способность Натальи Леонидовны с каждым человеком общаться на равных, очень внимательно, в полную силу и на большой глубине.
Во-вторых, и это была ее система ценностей – в любых объяснениях и разговорах она высказывала какие-то максимально простые и при этом поразительно «вертикальные» вещи. Казалось, она живет в совершенно христоцентричной системе координат, в которой такие отношения абсолютно естественны.
Все это проявлялось случайно оброненными фразами, принципиальным отказом Натальи Леонидовны судить и осуждать других людей, причем в ситуациях, когда было очевидно, что люди действуют против нее.
Я не хочу сказать, что был человеком ей близким, мы общались по работе, делая книги. Когда переиздавали «Ортодоксию» в нашем издательстве, придумали выносить из текста небольшие цитаты; я приезжал к ней, и мы вместе занимались их подбором. Потом так же делали «Размышление о псалмах» Льюиса, потом Наталья Леонидовна пыталась переводить Хризостома Селахварзи – обратившегося в православие иранца.
Эта книжка, в конце концов, у нас вышла, но в другом переводе – начав работу, Наталья Леонидовна уже болела, и успела сделать для книги всего пару глав.
Она просто жила так, как писали ее любимые английские авторы. И убеждение в истинности христианства, такое наглядное при встрече с ней, было естественным как «Приди и виждь». Казалось, зачем выдумывать какие-то вопросы, если ответ на них уже дан?
Перед этим примером казалось совершенно излишним рассуждать, что приоритетнее в христианстве – мистическая сторона, этическая ли… В Наталье Леонидовне христианство проявлялось во всем – в ее отношении к труду, в бесконечных переводах, которые она брала иногда даже против своей воли, просто зарабатывая деньги для семьи. В ее служении переводческому слову.
Вообще переводчество – очень христианская профессия, ведь переводчик должен смиренно уйти в тень, говорить не своим голосом, а дать зазвучать голосу автора на другом языке. Наталья Леонидов в каком-то смысле наступила на горло собственной песне, у нее был собственный литературный дар. Ее автобиографическая книга «Сама жизнь» показывает, что она могла бы стать прекрасным самостоятельным писателем. Но она избрала переводческое служение и открыла для России традицию английской апологетической литературы, которая сыграла большую роль в возврате в Церковь нашей интеллигенции в конце 1980-х – начале 1990-х годов.
– Как бы вы определили для себя: вот этот человек – христианин?
– Этот вопрос имеет несколько уровней ответа. Самый простой и даже немного в этой простоте обидный – я бы вообще разрешил считать себя христианами всем, кто этого хочет, кто сам себя христианином назвал. А дальше… Нет уж, давайте суд о том, кто истинный или «полный» христианин, оставим на попозже, Судии, Который имеет право с этим разбираться. Потому что я для того, чтобы об этом судить, критериев не знаю.
В конце концов, люди разные и есть разные типы религиозной жизни. Кто-то любит читать акафисты, кто-то пытается помогать ближнему, кто-то глубоко переживает слова Евангелия. У каждого свой христианский путь.
Ну а для себя, наверное, настоящим христианином я бы назвал того человека, кого мысль о вечности в объятиях Божиих приводит в изумление, но не в оторопь, завораживает и манит, но не вызывает скуки и плохо скрываемого раздражения. Который вправду хочет быть с Богом, и радуется тому, что это может быть навсегда.
«Ты и твоя семья – единая монада, у которой есть свои отношения с Богом, помимо твоих личных»
– А женились вы уже «по-православному», или сначала женились, а потом воцерковлялись?
– Семья моя тоже сложилась с «книжной подачи». Лет, наверное, восемь с книжными обозами я ездил в Волгоград. В трехстах километрах от Волгограда жил священник, который тоже очень любит книги. Я у него останавливался, что-то отгружал, мы обсуждали новинки, говорили о многом. В итоге его дочь стала моей женой. Когда мы впервые увиделись, ей было четырнадцать, но за годы нашего знакомства с ее отцом она подросла.
С моим тестем отцом Константином и всей его семьей у нас и сейчас прекрасные отношения. Помимо того, что он священник, он музыкант по образованию, кандидат педагогических наук и завуч в местной школе. За прошедшие годы он сам был составителем нескольких книг, несколько написал сам, в некоторых изданиях я ему немного помогал.
– Что женитьба поменяла в вашей жизни?
– Жизнь одного и жизнь вдвоем – это две разные вселенные практически. И еще один, следующий, мир – когда рождается ребенок, и вы живете уже не вдвоем, а втроем. У нас старшая дочка родилась в первый же год совместной жизни, так что мы почти сразу начали осваивать этот вариант.
Совместная жизнь очень перестраивает сознание, потому что все нужно делать, решать и обсуждать вдвоем. Иногда, по неопытности, гадать, как другой это воспримет. Появляется ощущение, что ты предстоишь Богу не лично, а семьей, своим «коллективом». Что ты и твоя семья – это единая монада, у которой есть свои отношения с Богом, помимо твоих личных.
Причем такое отношение появляется и в жизни мужчины, и в жизни женщины. На мой взгляд, ощущение семьи вообще не сводится к идее: «Я – мужчина, и теперь отвечаю за жену, детей, за то, как мы вместе молимся Богу и ведем хозяйство».
Семья – это какое-то общее поручение, которое Господь дает мужчине и женщине.
Да, есть люди, которые могут по каким-то личным причинам от этого поручения отказаться. Но «нехорошо быть человеку одному» – это своего рода заповедь. А если одному человеку нехорошо – сделайте вдвоем так, чтобы вам было хорошо.
Для меня очень проясняют смысл семьи слова Антония Сурожского, который как-то сказал: «Православная семья должна быть счастливой». Этот подход кардинально отличается от, увы, распространенной у нас «солдатской» религиозности долга.
Очень часто в нашей жизни мы ощущаем себя постоянно что-то должными, с чем-то не справляющимися, оттого стиснутыми в тисках вины – «не справились с этим, не вытягиваем то, несовершенны здесь, что-то упустили там». Все это – путь к тяжелому религиозному неврозу, в котором пребывает немалое количество людей.
На этом фоне здорово помнить эту заповедь о семье.
Раз человеку одному нехорошо, значит, на каком-то маленьком вверенном нам отрезке попробуем сделать мир лучше.
Чтобы было взаимное притяжение, взаимная радость друг о друге, взаимная отдача, взаимный свет. И если дети, растущие в такой семье, впитывают этот опыт счастья, получается проповедь семейной жизни, которая действует гораздо сильнее всяких педагогических бесед со стороны. Человек – существо неглупое и от хорошего не бежит.
Дети и проекты – на грани и за гранью
– А как повлияло отцовство?
– Когда мы с женой стали родителями, отцовство открыло мне совершенно новые уровни жизни. Моя супруга – старшая дочь в семье, где после нее родилось еще пятеро братьев. Так что у нее опыт совсем иной, чем у меня, поскольку я до тридцати двух лет жил вдвоем с мамой.
Могу сказать, что ребенок сильно гармонизировал отношения в нашей семье. Это почти закон физики – конструкция, опирающаяся на три точки, гораздо устойчивее, чем опирающаяся на две. Тем более, на ребенке естественно сосредоточить общую заботу и внимание, и этим гармонизировать имеющиеся противоречия и непонимания.
Я понимаю, что это не всегда так; бывают и драмы, когда ребенок становится моментом разделения, вклинивающимся между супругами.
Потом, когда в семье появляются еще дети, большой разнице в конструкции уже нет. Понятно, что трое детей и семеро – это большая разница с точки зрения обустройства быта. Но сколько бы детей ни было, они все равно займут все мамино время.
При этом семья в любом случае предполагает некоторый момент притирки.
У тебя очень сильно меняются границы, так, что поначалу ты не понимаешь, до каких пределов теперь простирается твое, и где начинается территория совместная, твоей жены, твоего ребенка.
Все это проходит апробацию, иногда путем столкновений. Про то, что для тебя важно, ты пытаешься объяснить, чтобы оно так и осталось. Разбираешься с тем, что не важно, с тем, какими именно привычками можно пожертвовать.
Мне кажется, при этом есть вещи, которые нужно проговаривать, а есть такие, которые проговаривать не нужно, они сами возникнут и поставят тебя на место. Бывают вещи, проговаривание которых причиняет излишнюю боль. Их нужно просто пережить, перешагнуть и жить дальше, не выговаривая их до конца. Но бывает, наоборот, что все нужно проговорить, несмотря на боль, и эта боль окажется целительной. Это очень индивидуально, есть вещи, трудные для мужчин и вещи, трудные для женщин.
– Как бы так жить, чтобы и дети росли в христианском духе? Не ссорились бы потом с Богом…
– Я не знаю. Рецепта универсального нет. К тому же мы находимся не на том этапе, чтобы делиться результатами. Нашим детям сейчас от шестнадцати до двенадцати, так что мы «в тернии и при дороге».
– Дети никогда не задавали вам неожиданных, парадоксальных вопросов про христианство, которые ставили в тупик?
– Скорее это были вопросы с неожиданного ракурса. Например, стол и все, что на нем стоит, мы привыкли видеть сверху. Есть вещи, с которыми мы привыкли общаться сверху и запросто. И только ребенок, который ходит пешком под стол, может спросить о пятнах снизу столешницы. И ты в первую секунду чувствуешь себя так, как будто упал под стол. А потом так: «Да, надо же, и такой ракурс тоже существует!»
Мне самому всегда интересно принимать участие в проектах, которые для человека, воспитанного в традиционном православии, кажутся «на грани» или даже «за гранью». Мне же такие проекты, как книга очень необычного, неортодоксального автора, или автора католического или протестантского, наоборот, кажутся чрезвычайной интересными именно из-за этого нового ракурса. Я прекрасно понимаю, что речь идет о той глубине, которая конфессионально совершенно не ограничена. Таким проектом были, например, «Беседы о блаженствах» католика Саймона Тагуэлла, любимая книжка Натальи Леонидовны Трауберг.
Для меня это – одна из лучших книг о том, что мы привыкли называть духовной жизнью.
Существует такое представление, что, раз мы православные, у нас есть духовное наследие – двадцать томов Феофана Затворника и десять томов Игнатия Брянчанинова, значит, у нас должна быть вот такааая духовная жизнь, давайте ее себе нарисуем. На самом деле это обманка, очень легко начать выстраивать себе какие-то имитационные конструкции.
Мне кажется, делать этого не нужно: ну, нет у тебя этой особой «духовной» жизни – так и не делай ее имитацию, не рисуй, живи своей обычной жизнью.
Как говорил преподобный Амвросий, «никого не обижать, никому не досаждать и всем мое почтение». Сначала вырасти в эту меру, а потом уже подумай о духовной жизни.
А читать Симеона Нового Богослова и стараться в себе услышать плеск волн божественной любви, на этом основании считая, что ты живешь духовной жизнью, да еще и затягивать в эту жизнь всю семью – это такой ужас и такой религиозный невроз, который у нас оборачивается десятками погубленных жизней и семей, сотнями уходов из Церкви, когда детям становится просто отвратительно само понятие христианства.
В этом отношении у меня позиция четкая: давайте мы сначала построим в семье нормальные отношения со взаимопониманием и слышанием друг друга; пусть семья станет счастливой. И потом уже, стоя на этом базисе, мы подумаем, как строить духовную жизнь. А пытаться на духовную жизнь накладывать свой неизжитый эгоизм – это путь к очень проблемным вещам.
