Сегодня прозекторы большую часть времени занимаются не вскрытием умерших, а исследованием тканей, взятых от живых пациентов, помогая тем самым уточнить диагноз. О современной специфике этой области медицины, корреспонденту сайта «Милосердие.ру» рассказал один из ведущих российских патологоанатомов Лев Владимирович КАКТУРСКИЙ, который работает в морге больницы святителя Алексия.
| СПРАВКА: Лев Владимирович КАКТУРСКИЙ, патологоанатом, директор НИИ Морфологии человека Российской академии медицинских наук (РАМН), член-корреспондент РАМН, завкафедрой патологической анатомии на факультете последипломного образования Московской медицинской академии. |
— Лев Владимирович, что повлияло на ваш выбор профессии?
— Сначала повесть Василия Аксенова «Коллеги», напечатанная в начале 60-х годов в «Юности». Я тогда учился в последнем классе, подумывал об архитектурном институте, но эта повесть о молодых врачах так меня впечатлила, что твердо решил поступать в медицинский. А в институте судьба свела меня с великим патологоанатомом Анатолием Ивановичем Струковым, академиком, Героем Социалистического Труда, автором учебников, по которым мы учились. Он вел в институте кружок, и наша преподавательница посоветовала мне туда ходить. Слушая лекции Анатолия Ивановича, я понял, что патологическая анатомия — особенная дисциплина, теоретическая и клиническая одновременно. Ни одна врачебная специальность не сочетает в себе две эти функции: хирургия — чисто клиническая вещь, биохимия — чисто теоретическая. А тут и теория (объяснение механизма болезни, ее сути), и каждодневная практика.
— Но практика, согласитесь, специфическая? Не лечение живых, не спасение жизни, а установление причин смерти.
— На самом деле, 60-70 % времени патологоанатомы занимаются исследованием биопсийного материала — кусочков тканей, взятых от пациентов для диагностики. Несмотря на целый арсенал современных клинико-лабораторных методов исследования, во многих случаях самым эффективным (и окончательным) методом установления диагноза по-прежнему является биопсия. Именно от диагноза патологоанатома зависит, какое лечение назначит больному лечащий врач. То есть в этой части работы мы отвечаем за живых людей. А аутопсия — вскрытие и исследование умершего — сегодня это уже меньшая часть нашей работы.
— И так же было, когда вы учились в институте?
— Нет, тогда патологическая анатомия почти полностью сводилась к аутопсии. Биопсия появилась еще в XIX веке, почти сразу после изобретения микроскопа, но широко развилась в последние 10-летия. Но вы не думайте, что в наше время значение аутопсии уменьшилось. Наоборот, возросло! В том числе и потому, что ей стали уделять меньше внимания — в советское время вскрывалось 95-99% умерших в больницах, сегодня же в Москве вскрывают чуть больше половины, а в России около сорока процентов. А расхождение клинического и патологоанатомического (в данном случае я говорю об аутопсии) диагнозов во всем мире (независимо от уровня развития страны) колеблется от 10 до 20 процентов. В Москве в прошлом году оно составило 16 процентов. То есть в среднем из каждых ста умерших шестнадцати лечащие врачи поставили неправильный диагноз. Вскрытие — эффективный инструмент контроля за качеством лечебно-диагностической работы. Оно необходимо и для развития медицины. Выявленные ошибки коллегиально обсуждаются на конференциях и комиссиях, делаются выводы.
Врачебное искусство и используемые методики постоянно совершенствуются. На илл.: рекомендуемый набор медицинских инструментов согласно старинным тибетским трактатам
— Вы считаете, что каждого умершего обязательно нужно вскрывать?
— Наверное, если человек умер от тяжелой, продолжительной болезни, диагноз подтвержден биопсией, вскрытие необязательно. Но таких покойников как раз обычно дают на вскрытие. А вот когда больной умирает на второй-третий день после операции, бывает, что хирурги уговаривают родственников забрать без вскрытия. Я двумя руками за уважение воли родственников. Но они должны знать, что врачебные ошибки может выявить только вскрытие. Насколько мне известно, Православная Церковь вскрытие не осуждает.
— Лев Владимирович, значит ли пример с хирургами, что больничные врачи недолюбливают патологоанатомов?
— Я привел вам пример недобросовестного, непрофессионального отношения к делу. Опытные врачи патологоанатомов уважают. Клиницисты часто приходят на вскрытие, потому что хотят сами понять причину смерти. Многие врачи консультируются с нами по поводу течения болезни своих пациентов.
— Правда ли, что после посещения морга из мединститутов уходит больше студентов, чем отчисляется за неуспеваемость?
— Нет, из-за этого уходят немногие. Я сам, когда поступал в институт, больше всего боялся именно морга, не знал, как перейду этот рубеж. И когда нас впервые привезли на вскрытие в Институт Склифосовского, решил, что, наверное, все патологоанатомы — люди с немного притупленными чувствами. Но если вникаешь в суть работы… Когда я вижу умершего человека в гробу, испытываю трепет, благоговение перед тайной смерти. А на вскрытии полностью абстрагируюсь — вижу перед собой проявления болезни: тромб, инфаркт, опухоль.
— Какие качества, на ваш взгляд, необходимы патологоанатому?
— Я вам отвечу цитатой из Пастернака: «Во всем мне хочется дойти до самой сути, в работе, в поисках пути, в сердечной смуте». Вот это, пожалуй, главное — желание дойти до сути. До сути болезни. Для патологоанатома болезнь — не просто температура, кашель, насморк… Каждая болезнь имеет свой отпечаток, и, как охотник по отпечаткам разгадывает тайны леса, так и мы по отпечаткам болезни восстанавливаем картину заболевания, причинно-следственные связи. Патологоанатомы — врачи, которые глубоко проникают в суть болезни и помогают клиницистам. Поиск истины в медицине ведет к патологической анатомии.
— А многие думают, что все патологоанатомы — циники.
— Такая точка зрения — очередной плод богатой человеческой фантазии. Я убежден в обратном: именно потому, что патологоанатомы глубоко соприкасаются со смертью, они очень ценят жизнь. Напоминание о смерти, на мой взгляд, необходимо каждому человеку, чтобы он каждый свой поступок оценивал с точки зрения вечности (не зря у древних философов на столе стоял череп). Патологоанатомы знают, как хрупка жизнь человеческая, как легко оборвать ее нить, и именно поэтому относятся к ней философски. Себя, например, я считаю человеком очень жизнелюбивым, несмотря на все выпавшие трудности и испытания. Трудности необходимы для совершенствования души. Если приходят испытания, не роптать надо, а принимать их смиренно и совершенствоваться. Наша профессия помогает это понять. Большинство патологоанатомов имеет глубокий философский взгляд на жизнь. Я бы даже сказал – религиозный.
— Среди патологоанатомов много верующих людей?
— Да большинство! Правда, в Первой Градской больнице работает Иосиф Соломонович Ласкавый — высочайший профессионал, умница большая, но почему-то атеист. Мы с ним часто спорим, он убежден, что за гранью земной жизни ничего нет, что это все выдумки. Бывает, к сожалению, и так. Но большинство моих коллег все-таки всерьез задумывается о Боге. Кстати, один из сыновей святителя Луки, Валентин Валентинович Войно-Ясенецкий, был выдающимся патологоанатомом. Он всегда перед вскрытием молился, просил Бога вразумить его. Я тоже молюсь, прошу вразумить, потому что иногда разобраться в причинах смерти очень непросто.
— Вас работа привела к вере?
— Нет, меня к вере привела мама. Она была глубоко верующим человеком, но крестила меня довольно поздно. Я ведь родился во время войны, тогда, видимо, возможности не было. А в 10 лет я тяжело заболел, врачи «приговорили» меня к смерти. Мама буквально вымолила меня у Бога, я выздоровел вопреки всем прогнозам врачей. После этого мама сразу меня крестила. И потом прививала мне веру. Так что я всегда был верующим, хотя, каюсь, в храм хожу не очень часто. Но в душе постоянно обращаюсь к Богу.
— Лев Владимирович, а как относились к вашей работе близкие люди?
— Жена (в мае она, к сожалению, ушла из жизни) преподавала философию в медицинском институте, то есть всю жизнь была связана с медиками. Она с интересом расспрашивала меня о работе, всегда поражалась… Ей тоже казалось, что в патологической анатомии работают особенные люди (я уже говорил вам, что это заблуждение). Я в свою очередь интересовался работой жены, читал философские книги (особенно по философии медицины), мы много беседовали о смысле жизни.
А вот дочка относится к моей профессии спокойно, но без особого интереса. Ей 28 лет, она журналистка. Я ей всегда говорил: «Маша, я мог бы тебе рассказать много интересного». Но ей пока неинтересно, она занимается своим делом.
— Есть у вас увлечения, кроме философии? Если вы хотели поступать в архитектурный, видимо, неплохо рисовали? Сейчас на досуге не рисуете?
— Я настолько поглощен работой (а работы у меня много — институт, больница, преподавательская деятельность), что на хобби времени не остается. С тех пор, как выбрал медицину, не рисовал. Правда, несколько лет назад увлекся компьютерной графикой. Пожалуй, это можно назвать хобби. Но главное в моей жизни — работа (при жизни жены была еще семья). Считаю, что нет работы интереснее, чем у меня. Словами не передать, как это интересно!
— Охотно ли сегодня студенты-медики идут в патологоанатомы?
— Неохотно. Специальность наша считается непрестижной. В системе Департамента здравоохранения города Москвы 500 ставок патологоанатомов, а заняты всего 170. И из ста семидесяти московских патологоанатомов 60 % – пенсионеры или люди предпенсионного возраста. Положение с кадрами бедственное.
Беседовал Леонид ВИНОГРАДОВ
