«Детская юстиция совершенно необходима России» — заявляет православный педагог, более 25 лет работающий с трудными подростками. Зачем, по его мнению, нужна детская юстиция, и чем она отличается от юстиции ювенальной — читайте в интервью с директором Центра психолого-педагогической реабилитации и коррекции г. Хабаровска, заслуженным учителем Российской Федерации Александром ПЕТРЫНИНЫМ
Центру психолого-педагогической реабилитации и коррекции Хабаровска более 18 лет. Сейчас в нем живет 32 ребёнка. «Как правило, детки начинают в юном возрасте потреблять нарко-токсические вещества, что представляет угрозу для жизни и здоровья, и преступать закон, что представляет угрозу для их свободы. Смысл нашего дома – спасение ребят от смерти и тюрьмы», — рассказывает Александр Петрынин о работе центра. Мы беседуем с ним по телефону.
Ювеналисты, так же как и вы, говорят об исправлении вместо наказания. Разумна ли установка на реабилитацию подростка? Может, полезней было бы разок припугнуть его как следует, и дать реальный срок?
Даже в очень хороших исправительных учреждениях ребенок все равно попадает в криминальную субкультуру. Происходит так называемый эффект соленого огурца. Свежий огурец, попадая в рассол, неизбежно просаливается. В колонии подросток впитывает новые для него ценности, вернее антиценности криминального мира. По сути, он проходит курс повышения квалификации. Второй аспект проблемы: закрытое пространство всегда чревато дезадаптацией. Мы даже не берем колонии, берем детский дом–интернат. Здесь и теперь ребенок добрый и хороший. Он привыкает к этому пространству. Попадая в другое окружение ребенок теряется. Это подтверждает печальная статистика: воспитанники сиротских учреждений это 30% места лишения свободы, 30% суицид. От безысходности. Колоссальные средства, направляемые в детские дома, получается, расходуются низкоэффективно. Значительно более эффективна семья. Поэтому нужно сделать все возможное, чтобы ребенок не оказался в местах лишения свободы. Наш центр я рассматриваю как альтернативу наказанию. Некий шанс ребенку стать лучше. Но не революционным путем, резко ограничив его в чем то, а традиционным, то есть постепенное переливание ценностей — помещение ребенка в культуру выбора. Вот тебе добро, вот тебе зло — выбирай. Это очень трудно. Вообще, размышлять ребенку труднее чем взрослому, и даже взрослый не всегда может сделать правильный выбор. А ребенку, конечно, сложнее. Тем не менее, опыт нашего центра показывает, что реабилитация значительно эффективнее, нежели направление ребенка в места лишения свободы.
В разных регионах страны в первые три года после освобождения из воспитательных колоний вновь совершают преступления от 19 до 45% подростков. У нас в центре рецидив в последнее время держится на уровне 3-5%. Такой же уровень рецидива был в Царской России, где в приютах начинался день с молитвы и заканчивался молитвой. То есть воспитание каждого ребенка имело и духовную составляющую. Это диссертабельные данные, я пользовался библиотекой академии управления МВД (см. работу на соискание докторской степени Ларисы Ивановны Беляевой, доктора юридических наук). У нас, правда, нет утренней и вечерней молитвы, потому что центр это государственное светское учреждение. Но ребята, если у них есть желание, ходят в храм, принимают крещение, исповедуются, причащаются. В ребенке постепенно формируются другие ценности, которые вытесняют ценности криминального мира. Я уверен, что взрослые должны сделать все возможное, чтобы ребенок не оказался в тюрьме.
Значит ли это что вы, православный специалист по работе с трудными подростками, выступаете за введение ювенальной юстиции?
У православных людей очень агрессивное отношение к ювенальной юстиции, потому что сам термин уже занят. Это понятие распространено на западе. У них ювенальная юстиция это «семейный полицейский», который диктует членам семьи, как им решать внутрисемейные конфликты. Грубо говоря, если папа шлёпнул по попе ребёнка, то ребёнок может подать на него в суд, и папу посадят.
По такой же формуле имеют представление о ювенальной юстиции и наши соотечественники. Чтобы как-то разграничить понятия, можно назвать особые процедуры судопроизводства для несовершеннолетних детской юстицией. Введение детской юстиции совершенно необходимо. Судья должен более квалифицированно подходить к судьбе ребёнка, изучая все его психолого-педагогические, медико-социальные условия, развитие, воспитание, возможности
Но я против ювенальной юстиции, понимаемой как система «стукачества» детей на родителей. По этому вопросу у меня очень жесткая позиция. Предоставление возможности жаловаться на родителей развращает детей. Подобного допускать нельзя, потому что семья, это в первую очередь воспитание. А воспитание поддерживается авторитетом родителей. Не нужно слепо транслировать опыт США и Запада — у нас в России совершенно другой менталитет, и мы по-другому смотрим на многие вещи.
Бывают ли случаи, когда ребёнку действительно нужно жаловаться на родителей?
Несомненно! На откровенное насилие со стороны родителей необходимо жаловаться, а жестокое обращение с детками должно пресекаться и караться! Если ребёнок будет молчать и бесправен… Таких случаев сколько угодно было в практике нашего центра: родители в состоянии алкогольного опьянения наносили своим деткам телесные повреждения, в том числе рваные раны. Доказать что-либо потом было невозможно, потому что побои были сокрыты, и ребёнок рассказывал о случившемся уже пост-фактум, когда синяки прошли.
Но я ещё раз говорю, что я против тотального жалования. Если, например, папа повышает голос на ребёнка, который отказывается учиться, работать или употребляет спиртные напитки – это, мне кажется, вполне нормально. Отец, как авторитетная для ребёнка личность, должен пресекать подобное поведение. Так мама, когда ее ребенок маленький, может удержать его, когда он лезет в лужу. Мама, конечно, применяет принуждение — хватает ребенка за ручки. И правильно делает, что хватает. Но в подростковом возрасте схватить ребенка все становится значительно сложнее. Говоря о жестоком обращении с детьми, нужно помнить, что в жесткости они все же нуждаются. Передовые страны Евросоюза, те же Великобритания и Франция, известны своими перегибами в системе ювенальной юстиции, но даже там специалисты признают, что ребенок нуждается в жесткости, он буквально просит ограничения (см. например книгу британского психотерапевта, директора реабилитационной общины «Пепер Хэроу» Мэлвина Роуза «Психотерапия»). Ведь подростку всегда требуется некоторая планка. Он все равно будет ее перепрыгивать, но, тем не менее, она будет его как-то сдерживать. Подростковый возраст это возраст первых проб. Хорошо, если это пробы в компьютер, и плохо, если пробы наркотиков. При принятии каких-либо законов, дающих определение жестокому обращению с детьми, насилию и т.п., нужно будет очень глубоко задуматься. Потому что очень часто благие намерения законодателей оборачиваются против тех, ради кого они принимают закон. Подобный закон должен стать предметом долгих дискуссий и дебатов в обществе, прежде чем можно будет его принять.
А если родитель отшлёпал ребёнка по попе рукой — это жестокое обращение?
Я не думаю что это жестокое обращение. Господь говорит — «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю». (Откр.3:19) Если лопается кожа и остаются кровавее следы и синяки — это жестокое обращение. А шлепок – это скорее обидно, чем больно. Это сигнал ребёнку, что самый любимый и любящий его человек был выведен из состояния равновесия, поскольку ребёнок неадекватно себя повёл. После шлепка необходим комментарий: «Понимаешь сын, я очень тебя люблю, но ты так себя вел, что я бы вынужден это сделать». Для того чтобы ребёнок тоже понимал за что его наказали.
Возможна ли «детская юстиция» без «стукачества»?
Есть субъекты, где в порядке эксперимента система детской юстиции уже складывается. Например, Ростовская область. На базе нашего центра проходил международный семинар, в котором принимал участие, в том числе, и председатель Ростовского областного суда. Он рассказал любопытные вещи. У них экспертное сообщество (психолог, педагог, соцработник) предоставляет судье дополнительную информацию о ребенке, что помогает ему в принятии решения, а помощник судьи впоследствии отслеживает судьбу каждого осужденного несовершеннолетнего. Похожего взгляда придерживается и наш центр. Официально он называется образовательное учреждение для детей, нуждающихся в психолого-педагогической и медико-социальной помощи. Здесь очень важно слово «дети, нуждающиеся в помощи». Трудных детей не бывает, есть дети, которым трудно. Понятна разница? Трудный ребенок сам виноват, он осуждается за это, потому что он трудный. А ребенок, которому трудно, потому что его предали его близкие, трудно учиться, потому что в силу возможностей он не усваивает программу нормально, трудно общаться со сверстниками, в силу психологических особенностей — этому ребенку необходима помощь. Детская юстиция должна придерживаться именно этой концепции — ребенок, нуждающийся в помощи.
К счастью, в последнее время судьи стали с пониманием к этому относится, и сейчас сложно упрятать ребенка за решетку. А когда мы только начинали, приходилось биться буквально за каждого ребенка: подавать кассационную жалобу, писать в государственную думу, в краевую думу. Это следствие так называемой профессиональной деформации. У судьи, который много лет рассматривает уголовные дела взрослых преступников, матерых рецидивистов, волей-неволей формируется отношение к людям, преступившим закон, только как к преступникам.
Лично вы, знаете хоть одного «деформированного» судью?
К сожалению, знаю, и с ними очень сложно общаться. У нас в Центре реабилитировались два брата. Одному сейчас 24, второму 26. Старший за год до поступления в наш центр совершил грабёж в составе группе подростков, которую возглавлял взрослый человек. Они сняли куртки со студентов железнодорожного института. Ущерб потом был возмещён, плюс малолетство, плюс первая судимость – вполне можно было применить условное наказание, не связанное с лишением свободы. Я даже в суд не поехал, поскольку ожидал благополучного исхода дела. Его приговорили к лишению свободы, арестовали в зале суда. Мы подали кассационную жалобу в краевой суд и выиграли. После этого прокурор буквально криком на меня кричала — «он же преступник!» – её прямо колотило. А он другой совершенно! Он ездил в Оптину пустынь, молился Анатолию Оптинскому, профессию хорошую получал. И судья, и прокурор тогда заняли очень жесткую позицию, они увидели парне преступника, которого нужно лишить свободы. Но, не тот случай. Если бы его посадили, я уверен, мальчик бы так и пошел по этой дороге. А сейчас он известный в Хабаровске кондитер, он очень нежно любит свою жену и четырехлетнего сына, помогает нашему центру. Вот живая судьба. Нашему центру уже 18 лет, а я и до работы здесь занимался проблемами «трудных» подростков. К сожалению, в моей практике такое случалось часто. Поэтому я ратую за детскую юстицию.
Ровно как учитель видит в ребёнке ученика, а не ребёнка, также и судьи в подростке видят взрослого преступника. Происходит смещение ценностей. Похожая ситуация в школе — если ребёнок не знает таблицу умножения или физического закона, он не представляет интерес для учителя. Более того, зачастую он отвергается как личность, педагог не видит в ученике ребенка. Но ведь даже если ребенку трудно даётся учение, его всё равно можно воспитать так, чтобы он стал хорошим отцом или матерью. Физику знать конечно нужно, но не бросить ребёнка — важнее.
Одной из главных угроз ювенальной юстиции считают прежде всего изъятие детей из семьи. Бывают ли ситуации, когда действительно нужно изымать ребенка?
Есть такие ситуации, несомненно. У нас была девочка, папа военнослужащий. Мама очень сильно пила и бросила папу с двумя дочерьми, уехала в Самару. Папа нашёл себе другую женщину. Младшая девочка маму плохо помнила и как-то приняла мачеху. А старшая Марина любила и помнила маму. Она не поладила с мачехой, стала воровать у неё, дерзить, курить, уходить их дома. Папа жестоко её избивал. Девочка очень красивая, коса, глаза в пол лица. Думали зачем, как её нам брать, если видно что ребёнок в порядке, на личике нет синяков или следов унижения, как мне показалось сначала. Но как стала она про себя рассказывать. Я думал — придумывает что ли? Все подтвердилось. Доказать мы ничего не смогли, но девочка долго время жила у нас в центре. В данном случае речь идет не об изъятии, а об изоляции. Изоляция не требует решения суда. Марина добровольно жила у нас в центре, а папа написал заявление что согласен на это. Он не был лишён родительских прав. И пока Марина жила здесь, наши педагоги работали, ездили к папе, ездили к начальнику этого папы и с ним разговаривали. Хотя папа даже хотел написать заявление об отказе от неё. А потом уговорили папу поздравить девочку с днём рождения. Он принёс ей какой-то вафельный тортик, она подбежала к нему, ручками обвила – папочка! Мужик чуть ли не рыдал — она соскучилась! Отец растаял, стал к ней ходить. Она стала домой на субботу-воскресенье приезжать. А потом он совсем забрал её домой и всё кончилось миром в семье. Цель нашего центра — сохранить семью. Но в этот момент необходима была изоляция. Чтобы произошла рефлексия у папы, чтобы он понял, что всё-таки любит дочку. Он вояка, может быть мордобоем там в армии занимался. Мужик то чувствуется такой, жестокий. И нежный маленький ребёнок, который всё равно любил папу и всё ему простил.
А изъятие ребёнка конечно необходимо, когда он находится в опасной для здоровья ситуации. Когда родители употребляют наркотики, когда очень много выпивают, когда ребёнку нечего кушать. Я работал в детском доме, мне было 17 лет тогда ещё. К нам привезли двух малышей… Их мама уходила гулять, а детей привязывала, чтобы никуда не делись, к кроваткам. Мне рассказали, что когда их изымали, на столе в их комнате нашли свиную голову. Мама возможно притащила её откуда-то, может со свалки. Не знаю зачем. По голове ползали черви, и маленькие дети ели этих червей. Картинка страшная, это был 79 год, как я помню. Я не мало лет в образовании, и такие истории, к сожалению, не редкость. Здесь, и это понятно, речь идёт уже не об изоляции, а о лишении родительских прав.
Как вы думаете, какие права есть у ребенка?
Правовая база в России существует, но механизм ее реализации очень слабый и часто не работает. Часто законы лишь декларируют некое право, не обеспечивая его финансово, и никак не защищая административно. Запрещение курения или распития пива в общественных местах. Дети ведь курят в школах. Какой административный механизм пресечения этого? Вот, к примеру, комиссия ПДН и защите их прав. Все, что может сделать комиссия, оштрафовать пьющего родителя на 300 рублей. Да и то, только в том случае, если родитель явится на заседание комиссии. Учреждения образования бьются, что вот родители пьют, ребенок в школу не ходит, ему нечего есть, вызывают на комиссию — мама с папой не являются, и комиссия не в праве ничего с ними сделать. Вроде бы права декларируются — на образование, на лечение и т.д. Но даже в нашем центре бывают прецеденты, когда поступающие к нам дети ни разу не были обследованы врачом, потому что родились в семье очень пьющих родителей.
В России с правами детей очень сложно. Я недавно смотрел фильм, называется «Приют Рождественский». Там трое старших воспитанников очень хорошо об этом размышляют. Несмотря на то, говорят они, что мы страна православная, все равно у нас человек поставлен ниже, чем в европейских странах. И права ребенка естественно тоже. Правовое поле только создается. Мы, помню, участвовали в международной конференции «Права ребенка в детских учреждениях», которую проводил в Стокгольме совет Европы совместно с советом государств Балтийского моря в октябре 2006 г. И звучало очень много упреков в адрес России, особенно со стороны делегатов из славянских стран, типа Украины, что Россия, дескать, деспот, нас размазала. Мне было грустно все это слушать. Выступали в частности два москвича 19-20 лет — меня система раздавила, меня система уничтожила, я не чувствую себя человеком, не чувствую себя личностью и т.д. А с нами, как иллюстрация деятельности нашего учреждения, приехал Степан. Мальчик круглый сирота, оба родителя умерли, а в семье было шесть детей. Мальчик очень сложный, дерзкий. Пришел к нам в пятый класс учиться, когда ему по возрасту надо бы в девятый идти. За два года обучения в центре освоил программу четырех классов. Я его крестный отец, поэтому я еще мог на него голос повышать, а другим он не позволял. В восемнадцать лет он поумнел, и тот опыт, который он имел, очень ему пригодился. Он оформил опекунство над младшим братом Сережей и забрал его из детского дома, устроил к нам в центр, и стал заниматься его воспитанием. Брат был хулиганом. Как то я сижу в кабинете, а дверь приоткрыта – слышу, Степан ругает Сережку моими словами. Я никогда не употреблял нецензурных выражений, я просто ругал, по-отцовски. Боролся не с ребенком, а за ребенка. И Степану это как-то передалось. Сереге сейчас 20 лет, учится в техникуме. Степану 26, он стал коммерсантом, телевизоры Центру дарит. И вот Степан, выступая после тех двух Москвичей сказал — я не понимаю, чего они так ноют то? Живут себе в Москве, учатся в учреждениях, квартиры им дали, на работу устроили. Вот я на себе все сам вынес, сам нашел, где жить, сам искал заработок, братишку к себе забрал из детского дома.
Беседовал Кирилл МИЛОВИДОВ
См. также: Вор должен сидеть… в семье
