Слово «Разночиновка» входит в речевой обиход на правах нарицательности. В последние месяцы название астраханского села, в котором расположен детский дом-интернат, стало символизировать все мыслимые ужасы системы, занимающейся призрением «особых детей»: бесправие, беспредел, безнадежность… Кошмарами Разночиновки была потрясена публика, уже прочитавшая книги Рубена Гальего и Антона Борисова и не особенно питающая иллюзии относительно сиротских домов. Последнее время заговорили о массовых абортах воспитанниц, тайных захоронениях детей, избиениях и изнасилованиях, отсутствии медпомощи и обучения, воровстве сиротских денег, – и полный набор таблоидной тематики отлично сочетался с острыми (и во многом справедливыми) социальными диагнозами.
Хрестоматийный конфликт?
Шум подняли волонтеры – астраханские и московские, несколько лет успешно помогавшие интернату. А характеристика интерната как «лагеря смерти» прозвучала из уст достойнейшей женщины – астраханского врача Веры Дробинской, создавшей приемную семью для семи детей-инвалидов (с троих из них были сняты диагнозы). Авторитет Веры Дробинской придал особую весомость и другим ее обвинениям: она уличила администрацию интерната в устройстве «братских могил» для 34 умерших воспитанников, а также в организации абортов для воспитанниц. Полетели письма в инстанции, заявления в органы, медийщики разродились круглыми столами и эфирами, а в «лагерь смерти» потянулись прокуратура, следственный комитет, правозащитники.
Вера Дробинская в кругу семьи
Проверка, произведенная следственным комитетом, ни один из криминальных «сигналов» не подтвердила; в деятельности администрации нашли немалое количество административных нарушений, но на «уголовку» материала не хватило, – во всяком случае, пока. Эфиры тоже что-то обнажили: и директор не совсем чудовище, и волонтеры, бывает, ошибаются. Из Астрахани последовали опровержения и встречные версии, волонтеров обвинили в лоббировании каких-то интересов каких-то инвесторов турбизнеса (хорош туризм при грунтовой дороге и близ ракетного полигона!). Так часть публики осталась в уверенности, что «нет правды на земле», тем более нет ее в Астраханской области; другая же посчитала разночиновское дело эффектным «набросом на вентилятор». Дело выбора: фактура в этом скандале такая, что ее можно вывернуть в любую сторону. Можно описать, как кондовая, косная, «совковая» администрация не держит умственно отсталых детей за людей и обрекает их на тусклое, пусть и умеренно сытое, вегетативное существование. Можно описать, как смутьяны «с идейками» оклеветали честных тружеников тяжелейшего социального фронта, «святых людей», которые каждый день идут в этот ад, – и так далее. Хрестоматийный, казалось бы, конфликт между «системой» и «гражданским обществом» оказался гораздо больше собственного сюжета. Столкнулись два гуманитарных стандарта, две попечительские философии: сохранения и развития. И, по всему судя, это столкновение становится типовой коллизией в отношениях казенного и добровольческого секторов.
Гетто хранит деревню
Разночиновский интернат – выражение той системы, которая уже (худо-бедно) справляется с уходом за умственно отсталыми детьми, но еще не справляется с их реабилитацией. Тот скромный потенциал развития, который отпущен этим детям природой и Богом, остается почти невостребованным. Это центральная претензия. Остальное – обстоятельства и полемика о воле к «усилиям добра». Не справляется, потому что не может или потому что не хочет? И вообще, собирается ли справляться?
Разночиновка – несомненное гетто, рудимент трусливого советского подхода к инвалидам «с глаз долой из сердца вон». К инвалидам «по психической части» – особенно вон и особенно долой. Масштаб тоже советский: не артель, а целый завод – 250 воспитаннников. Интернат всего в 35 километрах от города, но отрезан от шоссе, и 15-километровая грунтовая «дорога жизни» почти безжизненна в межсезонье, – именно это обстоятельство делает практически невозможной стационарную работу нерядовых специалистов, например, дефектолога, физиотерапевта, – мало кто согласится переехать в резервацию, еще и известно за какую зарплату. Качество низового персонала, видимо, тоже оставляет желать: деревенские женщины наверняка без политесов, не говоря уж про специальные тонкие знания. Перевезти интернат на большую землю – прежде всего означает убить еще одно село, на этот раз немаленькое. Интернат с его золотым ресурсом – без малого 250 рабочих мест (персонала все-таки меньше, многие наверняка берут по 2 ставки, иначе как выжить?) – держит все село. Это чрезвычайно важный фактор; можно опять-таки спорить, что важнее – право больных детей на доступ к полноценной медицине и посильному обучению – или же право здоровых детей жить в родном селе при неспившихся родителях. Конфликт интересов как будто надуманный, однако в конкретных условиях вопрос встает именно так, – и его надо проговаривать. В селе наверняка воспринимают столичные требования «закрыть или перевести в город» как покушение на будущее своих семей.
По сравнению с девяностыми, когда в один год умерли 18 воспитанников, – нынешнее состояние интерната рай и благодать. Хватает еды, платят зарплату, не текут трубы, зимой не холодно. Бюджет заведения – полтора миллиона долларов в год, живи не хочу. На взгляд горожанина все это – естественное состояние, дефолтное «так и должно быть, ничего особенного», по убеждению администрации – громадное достижение. Валентина Урузалиева – классический «красный директор», волонтеры – классические прогрессисты-новаторы. Крепкий, что называется, хозяйственник и прекрасные, часто просто героические девушки (организации «Невидимые дети» и «Милосердие») – носители гуманистического подхода, апологеты индивидуального внимания. Они привлекают корпоративных спонсоров, устраивают детей на операции, добиваются приезда врачей аж из РКДБ, собирают памперсы и привозят книги, пишут письма воспитанникам. Казалось бы, вот два идеальных тока – один организационно-обеспечивающий, другой развивающий. Почему же две силы, самим ходом вещей обреченные на сотрудничество, вступили в военные действия?
«Мы требуем открытости», – упорно повторяют волонтеры. Пусть так, но все разговоры о закрытости системы выглядят не более чем риторикой. При действительно закрытой системе не работали бы волонтеры в интернате четыре года, не вникали бы в проблемы каждого ребенка, не знали бы все «от» и «до» и в чем нужда, не видели в каждом воспитаннике те перспективы, которые они видят. Вместе с тем этих перспектив в упор не видит администрация, привыкшая исходить из логики ограниченных ресурсов и жестких рамок своих полномочий. Волонтеры же исходят из другой логики: все доступно, всего можно добиться. Система им в ответ: «Вы одну деталь обтачиваете, а мы годами стоим у конвейера». Директор не то чтобы не хотела лечить детей (например, добиваться операций по исправлению косоглазия) – скорее всего, она, как и всякий руководитель охранительного сорта, просто не знала, что это, во-первых, доступно, во-вторых, «что ей за это будет». Эта административная незрячесть дорого обходится: уходит драгоценное время, какие-то операции уже запаздывают, что-то уже нельзя поправить, – и все покрывается общей убежденностью в безнадежности «нашего скорбного дела», свойственной многим «эмоционально выгоревшим» работникам социального сектора. Дают – принимает, не дают – не ищет. При этом в интернате выхаживают тяжелейших детей. Мы смотрим в телепрограмме на девочку с такими поражениями – в пятнадцать лет она выглядит на шесть, не может двигаться, не может говорить… Но она дожила до пятнадцати. При плохом директоре – точно не дожила бы.
Конфликтуют «права человека» и «сермяжная правда». Директор против мобильных телефонов у воспитанников – говорит, что дети, не отдающие отчета в своем поведении, могут натворить по телефону дел, например, делать ложные вызовы. Волонтеры говорят, что дети «имеют право». Очень хочется, чтобы у детей были хотя бы мобильники. Очень хочется, чтобы они пользовались ими по прямому назначению. Как найти среднее?
Третий сектор требует подвинуться
Могу только предположить: где-то помощники встали – возможно, несознательно – в позицию ревизоров, посчитав, что они, так много сделавшие для интерната (и ведь действительно сделавшие!), уже вправе требовать с директора отчета («прозрачности») – или настаивать на своих правилах игры. Эта интонация чувствуется в многочисленных волонтерских заявлениях, – читая их, с досадой пытаешься понять, где, в каком месте впервые были нарушены психологические и стилистические границы. Все выглядит так, словно третий сектор пытается теснить систему, переформатировать ее под своим представления. Словно свалился на директорскую голову еще один этаж начальников. На этот раз – самоназначенных.
Третий сектор не сможет многое из того, что может директор Урузалиева. За волонтерами стоят ресурсы – корпоративные и частные, в том числе зарубежные, жертвователи, фонды, СМИ. За директором – местные жесткие административные вертикали, и чтобы там ни было, они останутся главными, директор будет играть по их правилам. Тридцать лет на хозяйстве, зачем ей интервенты от гражданского общества?
Потом начинаются военные действия, перестрелка на медийных полях: неухоженное сиротское кладбище превращается в тайное захоронение невинно умученных младенцев, а многолетняя самоотверженная волонтериада – в коварную риэлтерскую интригу.
Государственное опекунство: будет всегда
Общественный резонанс на разночиновское дело был предсказуем: в Астрахани собрался пикет в защиту интерната от волонтеров, а гражданское общество, обильно представленное в интернете, разразилось требованиями немедленно! сейчас же! сломать систему, закрыть Разночиновку, уволить, засудить, расформировать. Слово «расстрелять» разве что не прозвучало – и на том спасибо.
Разночиновское дело снова поставило вопрос о пагубности россиротпромовских фабрик. Можно сколько угодно дискутировать в интернетах, требуя немедленно распределить детей с тяжелейшими и множественными патологиями развития по приемным семьям, – но все это абсолютная утопия: и в обетованных европах и америках такие дети чаще всего остаются в казенной системе. Государственное опекунство было, есть и останется. При сколь угодно развитой системе приемной семьи – значительная часть этих детей никогда не будет усыновлена. Можно попробовать, по идее, «купить» этим детям приемных родителей, то есть создать для таковых систему невыносимых материальных соблазнов, – однако этот подход не решит проблему, а, напротив, создаст новый комплекс проблем. Крестьянская прагматика «возьмем еще парочку сироток, починим свинарник – сдадим обратно» уже стала одной из причин значительного – на 25 процентов – сокращения количества детей, устроенных в приемные семьи (15 233 детей в 2009 году против 20 864 двумя годами ранее). Случай Веры Дробинской все-таки исключительный, и вряд ли ее опыт станет большим народным почином.
Ломать, как известно, не строить. Очевидно, что интернат, как и вся система, нуждается в серьезной перестройке и модернизации, что надо менять стандарты и выстраивать, чуть ли не с нуля, систему реабилитации. Надо приглашать – за большие деньги, за большие преференции – специалистов из города на постоянной основе. Надо обговаривать рамки волонтерских полномочий. Не очевидно, что увольнение директора Уразалиевой автоматически решит все эти вопросы. Есть вариант по образцу столь же скандального Павловского детского дома под Петербургом, где после конфликта директора и волонтеров директор была уволена, а руководителя одной из волонтерских организаций назначили заместителем нового директора. В Разночиновском интернате – здесь вам не столицы, здесь климат иной – вряд ли будут свергать сильного управленца лишь на том основании, что она не нашла общего языка с волонтерами, а иных серьезных прегрешений у нее нет.
Пока же все достаточно грустно. Система уходит в глухую оборону. После всех эфиров, слез, клятв, проклятий, следователей и всего прочего волонтеров не пускают в интернат. Правда, на днях их пригласили в аппарат Уполномоченного по правам ребенка Астраханской области. Речь шла о подписании своего рода декларации о намерениях – волонтеры выдвигают свои требования, директор – свои. Как говорит Анастасия Репко, пресс-секретарь волонтерской организации «Невидимые дети», встреча, на которой присутствовали многочисленные астраханские чиновники, пока ничем конкретным не завершилась. Но хочется верить, конечно, что впереди – не новые битвы, а усилия по восстановлению сотрудничества, поиск конвенции и нового, приемлемого для всех языка. Дети уже соскучились.
Евгения ДОЛГИНОВА
