О непрерывности
«На праздники мы дарили друг другу старые, «из бабушкиной шкатулки», пасхальные открытки – особенно нарядны и хороши были немецкие, но нам как раз казалось, что они не передают духа праздника – с цыплятами и кроликами, мягкими, лиловыми и нежно фисташковыми красками, они были для нас, как сейчас бы сказали, слишком ми-ми-ми.
Цыплята
И кролик
После 1985-го года, когда заработком для многих из нас стала роспись матрешек и деревянных сувенирных яиц, мы специально делали друг для друга пунцовые, алые пасхальные яйца. Многие девушки вышивали пасхальные салфетки вместо открыток, и доводили свое мастерство до подлинных высот. Это праздник был главным событием года для нас, но все же нам не доставало домашних традиций пасхального торжества. То есть непрерывность духовной природы праздника была безусловна, а вот традиции праздничного быта, домашнего устройства праздника были во многих семьях потеряны».
Так начинаются воспоминания Елены Лазаревой, филолога, в конце 1980-х – начале 1990-х годов бывшей членом духовно-религиозного кружка, которые существовали во многих городах: особенно известные были в Москве, Ленинграде, Вильнюсе, Риге.
Мы собрали воспоминания о домашнем укладе празднования, а пасхальные открытки стали как бы символами непрерывности семейной, бытовой, народной линии праздничной традиции.
Цвет праздника
Первым издательством, серьезно занявшимся русскими пасхальными открытками, как принято считать, было издательство «Общины Св. Евгении», находящееся под покровительством принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской, внучки императора Николая I. Это были живописные открытки, нарисованные лучшими русскими художниками; доходы от продажи шли на благотворительные цели. Для издательства Общины рисовали И.Билибин, Б.Кустодиев, Е.Бём.
И. Билибин
Особенно хороши открытки Михаила Гермашева «Пасхальный стол» и Бориса Кустодиева «Пасхальный обряд (Христосование)». В этих жанровых сценках – полнота жизни, и виден цвет русской Пасхи – пунцовый, красный, белый, золотисто-коричневый, золотой.
Борис Кустодиев, «Пасхальный обряд (Христосование)»
«И все целуются, целуются, целуются… Сплошной чмок стоит над улицей: закрой глаза – и покажется, что стая чечеток спустилась на Москву. Непоколебим и великолепен обряд пасхального поцелуя. Вот двое осанистых степенных бородачей издали приметили друг друга, и руки уже распространились, и лица раздались вширь от сияющих улыбок. Наотмашь опускаются картузы вниз; обнажая расчесанные на прямой пробор густоволосые головы. Крепко соединяются руки. «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» Головы склоняются направо – поцелуй в левые щеки, склоняются налево – в правые, и опять в левые. И все это не торопясь, важевато…».
Александр Куприн, «Московская Пасха».
Михаил Гермашев, «Пасхальный стол»
«Великая Суббота, вечер. В доме тихо, все прилегли перед заутреней. Я пробираюсь в зал – посмотреть, что на улице. Народу мало, несут пасхи и куличи в картонках. В зале обои розовые от солнца, оно заходит. В комнатах – пунцовые лампадки, пасхальные: в Рождество были голубые?.. Постлали пасхальный ковер в гостиной, с пунцовыми букетами. Сняли серые чехлы с бордовых кресел. На образах веночки из розочек. В зале и в коридорах – новые красные «дорожки». В столовой на окошках – крашеные яйца в корзинах, пунцовые: завтра отец будет христосоваться с народом. В передней – зеленые четверти с вином: подносить. На пуховых подушках, в столовой на диване, чтобы не провалились! – лежат громадные куличи, прикрытые розовой кисейкой, – остывают. Пахнет от них сладким теплом душистым».
Иван Шмелев, «Лето Господне».
«Светлый день», открытка
Жанровые открытки охватывают как бы две темы – небесную и земную. На них либо изображена пасхальная служба, дорога к храму, путь домой с зажженными в церкви свечками (трепет, сумрак, золотой свет в раскрытых дверях храма), либо пасхальный стол – торжество витальной силы, жизненной радости.
Михаил Гермашев, «Служба»
«Мы, дети, всегда своей доблестью считали раньше времени съесть конфету с рождественской елки, или подглядеть, каковы подарки, положенные под нее. Не рассказать, сколько экспедиций мы устраивали, чтобы пробраться в зал уже после того, как родители раскладывали там свертки, как не спали и будили друг друга, чтобы не упустить час ночного набега. Не то в Страстную неделю. Даже в субботу, когда праздник уже так близок, а мы были так голодны по сладкому, речи не было, чтобы пробраться в кухню и попробовать глазурь, которая готовилась отдельно и стояла в больших сотейниках – одна розовая, другая шоколадная. Это был какой-то внутренний запрет: как будто мы понимали, что одно дело шалить у колыбели, а другое – играться с тем, что составляет суть Страстной недели. Но зато в праздничную ночь мы получали удовольствия, которые забыть нельзя. Сначала, на службе, когда все замолкало вокруг, а потом громом раздавался тропарь «Христос воскресе» – взрыв острейшего счастья, а потом, когда уже в три-четыре часа ночи садились за стол – взрыв вкуса на языке».
Анна Федоровна Солоницына, «Мое русское детство», воспоминания о 1910-1918 гг., написанные в Харбине, в эмиграции).
Русская пасхальная открытка, изданная в эмиграции
А ты умеешь печь кулич?
Пасхой советская агитационная машина занималась особо. Невозможно было сделать вид, что этого праздника «не существует» – как то делалось с Рождеством, проходящим в могучей тени помпезного советского Нового Года.
Вот несколько детских воспоминаний – о таинственности Пасхи и о значении праздника, которого «не должно быть»:
«Я росла в очень молодой, студенческой семье шестидесятников, без бабушек, и до 12-летнего возраста не слышала даже о таком празднике, как Пасха, и глаза мне открыла популярная девическая книга Любови Воронковой «Старшая сестра». Позже Воронкову называли советской Чарской – по причине сходства сентиментальности и морализаторского накала. Но суть морализаторства была противоположной! У Воронковой главная героиня жестоко осуждается подругами за то, что, поддавшись уговорам заболевшей бабушки (персонажа несимпатичного), идет в церковь святить кулич: «Зина, не отвечая, оделась, засунула поглубже под пальто свой пионерский галстук и, взяв поудобнее белый узелок, вышла из дому.
Она шла по улице с опущенными глазами, и ей казалось, что все прохожие глядят на нее, качают головами, улыбаются насмешливо или осуждающе сдвигают брови». На следующий день у Зины крушение жизни – ее собираются выгнать из пионеров! Я была потрясена – что же это за праздник такой, который может изменить всю жизнь?»
Елена Лазарева, воспоминания, литературная запись.
Михаил Гермашев, «После службы. Свечи»
«На следующий день в школе учительница спросила у класса:
– Какой вчера был праздник?
И мы, не подозревая подвоха, звонкими, пионерскими голосами ответили:
– Пасха!
На что учительница строго сказала:
– Такого праздника нет! И провела с нами беседу.
Мы промолчали, в наше время не принято было спорить с учителями. Но прошедший праздник вспоминался нам завтраками, спрятанными в портфелях: куличами и крашеными яйцами, которые мы ели украдкой в уголке, чтобы не увидел учитель».
(Наталья Мельникова, г. Новокуйбышевск)
«Хотя моя бабушка как преподаватель участвовала от школы в кордонах у храмов, не пуская туда тех, кто вел на раздачу «опиума для народа» своих детей и внуков, куличи она пекла и яйца красила».
Марина Ярославцева, «Пасха детства», сайт Спасо-Парголовского храма.
О кордонах у храмов пишет и писатель Денис Драгунский – с присущим ему обаянием: «В 1973 году мы с одной девушкой собрались на Пасху в церковь Ивана Воина на Якиманке. Тогда ул. Димитрова. Мы уже совсем собрались войти в ворота, как вдруг нам преградили путь. Какие-то молодые люди стояли плотной цепью. Они не грубо, но очень мускулисто оттолкнули нас. Мы откатились назад. Шли старушки. Их пропускали. Шел юродивого вида парень в огромной кепке и нищенских калошах. Его пропустили. Мы снова двинулись к воротам. Цепь снова сомкнулась, нас снова отпихнули.
– В чем дело? – спросил я.
– Домой, домой, домой, – вполголоса запели молодые люди…
Рассказать бы тогда про сейчас – не поверили бы. Да и сейчас про тогда – не всегда верят. Неважно. Христос воскрес, это главное».
Денис Драгунский, «Пасхальное. Из старых заметок».
Само посещение пасхальной службы в храме было своего рода поступком – об этом говорит и Елена Лазарева: «Мы ходили в храм Рождества Христова в Измайлове – он был тогда один действующий на довольно большой территории, и беда наша заключалась в том, что в оцепление вокруг храма посылали студентов из близрасположенного Института Физкультуры. То были тренированные ребята со своеобразным чувством юмора – один год им пришло в голову, что смешно будет закидывать верующих сырыми яйцами. Бросали не во всех – выбирали молодежь, каковую и старались оттеснить от ограды, не дать войти в ворота. Несколько лет подряд мы приходили на службу в пять часов пополудни, еще до того, как физкультурники выстраивали свою цепочку, и стояли на территории храма, где чувствовали себя в безопасности.
Мы чувствовали себя борцами – это было искушение. Поэтому житейская сторона праздника не сразу стала нас умилять, вообще умиления я не понимала сначала. Готова была стоять на холоде, а вот куличи печь научилась далеко не сразу. Меня некому было научить, поэтому я раздобыла репринт странички из кулинарной книги Молоховец. Но она оказалась слишком монументальной: сорок яиц, фунты сахару, я часами пыталась вымесить эту могучую сдобу своим старым гэдэрешным кухонным комбайном. Тесто просто не поднималось! Поэтому, когда к нам в кружок приходила новая девушка, мы первым делом у нее спрашивали: «Ты умеешь печь куличи?»».
Об умилении
А между тем именно умилительные открытки были чрезвычайно популярны в отечественной праздничной традиции: художница Елизавета Меркурьевна Бём, ученица Крамского, которая создала свой собственный стиль умилительных пасхальных открыток, была известна всей стране, о ней говорили, что ее рисунки есть «и в избе, и в альбоме институтки». Надо полагать, она поставила на поток «порывы того самого общенародного умиления, которое так широко вносит народ наш в свое религиозное чувство» (Ф.Достоевский).
Елизавета Меркурьевна рисовала детей. Прелестные детские головки, практически как головки Греза, и выбирала трогательные сюжеты, и снабжала каждую открытку нравоучительной или просто милой прибауткой. То были своего рода привычные нам статусы в «Фейсбуке» своего времени.
Особенно известны ее статусы: «Всякая душа Праздничку рада»; «Нам не до вас, когда праздничек у нас!» «В семье друг друга все дарят яичком ярко-красным. И все, ликуя, говорят, встречаясь утром ясным: Христос воскрес, Христос воскрес! Пришла нам весточка с небес!» «На здоровье кушай – никого не слушай! На то и Праздник!»; «Повсюду благовест гудит, во Храмы все народ валит; Христос воскрес, Христос воскрес! И звон несется до небес!»; «Поцелуй в уста ради Праздника Христа!»; «Поцелуй же меня ради Светло Христова дня!»
Открытки Елизаветы Бём
Весенние мотивы
И есть еще один тип русской пасхальной открытки, который обслуживает уже невозвратимый аспект праздника. Наиболее житейский и, так скажем, весенний из всех возможных. А именно – использование обычая христосоваться в волнующей игре влюбленности и знакомства. Так в западной рождественской традиции до сих пор используется ветка омелы.
Принято считать, что русская традиция выталкивает из обихода европейские пасхальные обычаи: германский пасхальный кролик, символ плодовитости, несущий шоколадные яйца и прячущий их в саду в гнездышках, никак не вошел в плоть отечественного праздника. Европейская Пасха – во многом детский праздник; кролик приносит детишкам подарки, он как бы весенний Дед Мороз.
Русский праздник не обременен этими дополнительными декоративными смыслами, он сосредоточен на главном.
В определенном смысле Пасха – в той своей части, где домашнее торжество со всем праздничным бытом, после советской прерванной традиции стала таинственней и строже. Но на открытки смотреть любопытно – они часть истории праздника. Часть невозвратимого, но очень понятного уклада.
А.Ф.Постнов, «Долго было дожидаться. Что б при всех поцеловаться»
Алексей Федорович Постнов – единственный художник, умудрившийся заработать небольшое состояние на открытках. В 1910 году открыл в Москве свое собственное издательство А.Ф.П.
И.И.Смукрович, «С праздником»
С.Сергеев, «Серия пасхальных открыток»
«Пасхальный стол, заставленный бутылками и снедью. Запах гиацинтов и бархатных жонкилий. Солнцем залита столовая. Восторженно свиристят канарейки.
Юнкер Александровского училища в новеньком мундирчике, в блестящих лакированных сапогах, отражающихся четко в зеркальном паркете, стоит перед милой лукавой девушкой. На ней воздушное платье из белой кисеи на розовом чехле. Розовый поясок, роза в темных волосах.
– Христос воскресе, Ольга Александровна, – говорит он, протягивая яичко, расписанное им самим акварелью с золотом.
– Воистину!
– Ольга Александровна, вы знаете, конечно, православный обычай…
– Нет, нет, я не христосуюсь ни с кем.
– Тогда вы плохая христианка. Ну, пожалуйста. Ради великого дня!
Полная важная мамаша покачивается у окна под пальмой в плетеной качалке. У ног ее лежит большой рыжий леонбергер.
– Оля, не огорчай юнкера. Поцелуйся.
– Хорошо, но только один раз, больше не смейте.
Конечно, он осмелился.
О, каким пожаром горят нежные атласные прелестные щеки. Губы юноши обожжены надолго. Он смотрит: ее милые розовые губы полуоткрыты и смеются, но в глазах влажный и глубокий блеск.
– Ну, вот и довольно с вас. Чего хотите? Пасхи? Кулича? Ветчины? Хереса?»
Александр Куприн, «Московская Пасха».
В тексте использованы материалы сайта Спасо-Парголовского храма, альманаха «Литературная губерния», собственные литературные записи.
